Сунув руку в карман, он ощупал пачку, крепко сжал её, и зашагал ещё быстрее, будто боясь, что всё вдруг изменится и окажется болезненным наваждением. У дома он остановился, и со слезами на глазах, проговорил:
– Господи, если ты услышал мои мольбы и послал мне эти деньги, то благодарю тебя милостивый, а если это не твоих рук дело, а какая-то фантастическая и мистическая случайность, я всё равно их возьму и буду всю оставшуюся жизнь просить прощения у тебя за то, что возможно взял чужое.
Он наклонился и ласково погладил Жулика:
– Спасибо тебе мой благородный и добрый пёс, спасибо. Какую же нужную дичь ты поймал! Пошли скорей домой, ты, дружок, достоин царского обеда.
Глубоко вздохнув, Юрий Петрович, неожиданно обнаружил, что боль под лопаткой прошла, дышится ему легко, тяжёлые мысли исчезли. К нему вернулся лучший друг и спасатель человека – ирония. «Деньги иногда могут быть самым действенным лекарством», – сказал он и рассмеялся.
Дома, раздевшись, он прошёл на кухню, попросил у дочери воды и жадно напился. На вопрос дочери: «Холодно там, пап?», ответив ласково: «Нет, Котик, погода сегодня преоотличнейшая», подошёл к телефону, набрал номер, подождал, когда ему ответят и сказал: «Владимир Яковлевич? Простите меня, ради Бога. Обстоятельства неожиданно изменились, так что наш с вами обмен не состоится. Извините ещё раз, так уж получилось»
На недоуменный и изумлённый взгляд дочери, Юрий Петрович, думая о чём-то своём сказал, улыбаясь: «Воистину милостив».
На Апраксином Дворе покупатели ходили с осторожностью, переваливаясь, как пингвины по наледям на асфальте, чертыхались. Было шумно, тесно и скользко. Торговля кипела. Предновогодний ажиотажный спрос, несмотря на холод, поднимал настроение торговцев, среди которых преобладали небритые кавказские лица. Весело скалясь, они зазывали покупателей к прилавкам заваленных импортным ширпотребом, балагурили, согревались чаем и кофе, который разносили шустрые разносчики в термосах. Некоторые, – это было заметно, – «согревались» не только чаем.
Максим, как и все, ходил осторожно, разглядывал товары, интересовался ценами. Чёрную утеплённую кожаную куртку с меховым воротником он купил по удивительно низкой цене и сразу надел её, выбросив свою старую в мусорный бак. Вслед за курткой в мусорный бак полетели его рваные кроссовки, джинсы, свитер и рубашка. Он переоделся в закутке за контейнерами торговцев, сбрызнулся купленным дезодорантом, зашёл в какой-то магазинчик, оглядел себя в зеркало и остался доволен своим видом, подумав уныло: «Зубы выдают профессию, нужно будет хотя бы пеньки вырвать».
Прикупив ещё связку тёплых носков, бельё, кожаную утеплённую кепку с «ушами», шампунь, два блока сигарет, и утеплённые печатки, он стал пробираться к выходу. На одном из прилавков взгляд его задержался на ряде пуховых женских свитеров. Он спросил цену, свитер стоил смехотворно дёшево. Подумав о Лане: «Ходит, как лахудра бомжовая», он купил и свитер.
Временами он испытывал к Лане странную жалость. Казалось бы, изменённое большим наркотическим стажем сознание и гнилой мир, в котором он варился должны были сделать своё обычное дело – лишить его всяких чувственных сантиментов, оставив лишь хитроумное лукавство, изворотливость, лживость, бездушность в отношениях с собратьями по несчастью, особенно, когда дело касается удовлетворения зова крови, требующей подпитки, но хотя он и держал Лану в узде и частенько бывал с ней груб и бесцеремонен, временами жалел.
Она виделась ему глупым щенком выброшенным на улицу, безвредным, не способным на гнилые штучки ребёнком. И тогда в нём, обычно под кайфом, случалось какое-то тепление и оттаивание. Такое с ним происходило нечасто, но какая-то незримая связь с этим жалким, потерянным человечком существовала. Лана же, в момент его душевных потеплений, будто чувствуя их, могла забраться к нему в постель, сворачивалась клубочком, говоря: «Макс, я с тобой полежу немного, ладно? Так одной тяжело жить». Макс благосклонно пускал её, говоря: «Полежи, воробей ощипанный».
Весу в ней и, правда, было с воробья. Она истаяла за последние три-четыре месяца на его глазах, но ни на что жаловалась. Пристроившись рядом с ним, она лежала, почти не дыша. Не спала, просто лежала с открытыми глазами. Никакого сексуального желания к ней у Максима никогда не возникало («тронутое» Эдиком отвращало), не было этого и с её стороны. Недавно он спросил её: «Тебя, что ломает? Что за частые «изменки» у тебя в последнее время? Чего ты постоянно шугаешься на пустом месте, чего боишься?» – «Да чё-то страшно мне временами становится. Иногда ужасно хочется просто с живым тёплым человеком полежать, Эдик – мерзляк, он в одежде спит. Когда я была маленькой, мне нравилось с бабушкой спать. Она была толстая, горячая и мягкая, как перина. Меня за ней, как за горой, совсем не было видно. Я лежала и думала, что пока лежу с ней, меня никто не обидит. Когда она умерла, мне было страшно, я плакала, боялась темноты, не спала. Меня по врачам родители таскали. Один врач был ласковый, я ему сказала, что осталась без бабушки-защитницы и боюсь жить. Он меня погладил по голове и сказал, чтобы я не боялась, что бабушка не умерла, она с небес всё видит и остаётся моей защитницей. Я тогда перестала бояться. А теперь мне опять страшно. А недавно, Макс, я подумала, что мне нужно было умереть с бабушкой, что классно было бы вообще не вырастать, в натуре, остаться девочкой маленькой, лежать себе с бабулей, с ней и умереть, а Максим?»
Максим глянул на неё удивлённо, думая: «Сдвигается голова и что-то подозрительно она исхудала за последнее время».
Укладывая свитер в пакет, пришла к нему неприятная мысль, уже смутно приходившая к нему сегодня, о том, что героин в этот раз совершенно не «геройский», а максимально «разбодяженный». Эта мысль спровоцировала очередной приступ раздражения и неустойчивого настроения: благодатное действие наркотика в этот раз испарялось быстрее, чем обычно. Впрочем, он отдавал себе отчёт и в том, что при его стаже, время между приёмами доз естественным образом сокращается.
Героин давно всё расставил по своим местам. Его тело давно уже не принадлежало ему. «Хозяин» не терпел промедления, он всегда требовал «еды», убивая все другие мысли, его рабы должны были держать нужный уровень. Человеку требуется воздух для жизни, он начинает задыхаться при его отсутствии, воздух наркомана – его доза. Все мысли обращены к ней и непременно наступают моменты, когда он готов продать за неё душу.
Благодушное настроение таяло, раздражение нарастало. Он, не сдерживаясь, грубо выругался, столкнувшись с девушкой, которая поскользнулась, и чтобы не упасть, ухватилась за него. Его слегка потрясывало, несмотря на то, что теперь он был тепло одет. Он знал, что дело здесь не в холоде, а в том, что время кайфа убегает, сокращается, что ненасытный червь, сидящий в нём, проголодался и принялся пожирать его тело, требуя подкормки, что чуткий таймер подаёт тревожные сигналы.
О смерти он думал с равнодушием, давно осознав, что это с ним может случиться в любой момент. Страшней смерти было отсутствие дозы – это и была сама Смерть. Многие из тех, с кем ему доводилось делить шприц, давно сгинули. Узнавая о смерти того или иного коллеги через «почту» сообщества, он никогда не ходил на похороны. Один раз он сам видел умерших от передозировки. Это случилось в одной из квартир, где он, блудный сын, провёл пару ночей, и где за день до этого, его самого основательно «тряхнуло».
Зайдя утром в комнату, в которой спал с подругой хозяин квартиры, он хотел его разбудить для того, чтобы тот закрыл за ним дверь. Парень лежал на спине с открытыми остекленевшими глазами, в уголке рта застыла красноватая пена, на сером, будто присыпанном просеянным цементом лице застыла мука. Максиму хватило одного быстрого взгляда и «мурашек» по спине», чтобы понять, что он мёртв. Но ему показалось, что девушка жива и спит. С надеждой он наклонился к её открытому рту и испуганно отпрянул. Он знал, где лежит героин, забрал его, отыскал и прикарманил деньги и какие-то золотые украшения.
Героин заменял ему жизнь. Не могло идти речи о простых человеческих устремлениях: о продолжении рода, семье, работе. Случайные подруги были лишь половыми партнёрами и участницами наркотического безумия. Ни разу у него не возникало желания покончить с наркотиками, выбраться из этого заколдованного круга, в котором приходилось жить в обнимку со смертью, где кроме «комфортной» смерти от передозировки, существовало множество других факторов, способствующих непредвиденному расставанию с жизнью. Некоторые его товарищи пробовали лечиться, но большинство после лечения брались за старое; другие уходили в монастыри, пропадали на время из поля зрения Максима, но не редко часть из них возвращалась назад в сообщество.
Он давно перестал интересоваться судьбой своих родных. Полгода назад он случайно встретился с матерью. Это было на Гражданке рядом с домом, в котором она жила. Он приезжал в надежде расхумариться к знакомым наркоманам. У них ничего в этот момент не было и он стоял в мучительном раздумье, спрятавшись от метели за газетным киоском. Его ломало, он лихорадочно думал, где можно достать наркотик и неожиданно увидел свою мать.
Понурая, в каких-то нелепых роговых очках, в старой куртке ярко-жёлтого цвета она задумчиво брела, как незрячая, с пакетом в руке. Подойти к ней, обнять, поинтересоваться её здоровьем, поговорить, ничего этого в его голове не возникло, но зато мгновенно пришло другое решение: это была реальная возможность разжиться какими-то деньгами.
Прихрамывая, он приблизился к матери сзади и жалобным тихим голосом произнёс: «Мама». Мать обернулась сразу. Лицо её унылое и замученное ожило, глаза вмиг наполнились слезами. «Максюта! – воскликнула она. – Сынок! Живой! Ну, что же ты делаешь со мной? Неужели нельзя хоть иногда сообщить о себе? Пойдём, пойдём домой. Тощий-то какой, одет худо, Боже мой! Пойдём, я картошечки собиралась пожарить с грибами, за постным маслом ходила…»
На мгновенье, недовольно ворча и ругаясь, демоны покинули Максима, ему захотелось прижаться к матери и заплакать, как маленькому. Но уже в следующее мгновенье они яростно вцепились в него, овладели своей собственностью, а он, сделав печальные глаза, тихо сказал: «Привет, мама».
Мать обняла его, прижала к себе, от неё пахло чистой стираной одеждой и домашним уютом. Сжимая его руки, она что-то горячо и быстро говорила, он же кивал головой и ожидал момента, когда можно будет вставить слово о деньгах. Он сказал ей, что шёл к ней, но поскольку они увиделись, то уже нет надобности заходить домой. Он-де сейчас лежит в больнице (проблемы с печенью), и ему срочно понадобились деньги на лекарства (сама знаешь, какие сейчас у нас больницы). Говорил он всё это, потупив взор в землю, иногда поднимая на мать глаза, в которых стояли натуральные слёзы, добавив в конце, что непременно зайдёт и занесёт деньги, когда выпишется из больницы.
Мать трясущимися руками достала из кармана обтрёпанный кошелёк, отдала ему всё, что в нём было, что-то чуть больше тысячи рублей, задержала его руку в своей, говоря: «Максюта, давай поднимемся к нам, я ещё денег добавлю, я вчера пенсию получила». Лицо её было печально, глаза слезились. Он, быстро ответил, что этих ему денег вполне хватит, чмокнул мать в щёку и быстро пошёл прочь. Он обернулся на её тихий окрик: «Максюта…», хотел улыбнуться, но не смог: его так ломало, что вместо улыбки вышла гримаса. Махнув рукой, он скрылся за углом дома.
– – —
Молодой и разбитной водитель старого «Москвича» нагло заломил двойную таксу. Максим не стал торговаться. Он чувствовал себя разбитым и усталым, первые признаки близкой ломки, раздражительность и нервозность, гнали его домой.
В дороге он мысленно подгонял водителя, хотя тот ехал споро. Хамоватый парень крыл матом пешеходов и водителей, весело заговаривал с ним, но он отвечал ему неохотно и односложно, а потом и вовсе показал, что не испытывает удовольствия от общения с ним, откинул голову на подголовник и закрыл глаза.
Он делал вид, что дремлет, но страдания уже подступили: он мёрз, крутило живот, болели колени.
«Печку включи посильней», – попросил он водителя, не открывая глаз. Тот удивился: «Да она и так жарит во всю», и включил вентилятор печки на большие обороты.
Иногда Максим разлеплял глаза, сонно поглядывал на дорогу и вновь их закрывал. Он с раздражением думал об «иждивенцах»: ненавистном Эдике и дурочке Лане, от которых давно нет никакого прока, о том, что в этой ненасытной компании, деньги, сколько бы их ни было, разлетятся быстро. Его «коллеги» плыли по течению в утлой лодке, где кормчим был он. Ни Лане, ни Эдику денег было взять неоткуда. Родители Эдика и Ланы давно сменили замки в своих квартирах, встреч с ними не искали, фактически отказались от них. Маленькая команда полностью зависела от его инициатив, безропотно выполняя его идеи. Думал он и о том, что будь сейчас лето, он непременно махнул бы куда-нибудь на юга, к морю, и там с интересом потратил бы свои деньги, но на горизонте была долгая питерская зима, а у Эдика имелась тёплая квартира, в ней, как в норе, можно отлежаться до весны. Куда-то сдвигаться не хотелось, сейчас ему хотелось роздыха.
Он заторможенно прокручивал в голове варианты своих дальнейших действий, их набор оказался мизерным. Возникла острая дилемма: остаться у Эдика и тратить деньги на всю компанию (тогда они быстро разлетятся), или уйти на время и снять где-нибудь тихий угол, в этом случае денежки уходили бы только на себя любимого, а срок благополучной жизни удлинится. После, когда деньги закончатся, можно было бы вернуться к Эдику, наплести с три короба (менты выловили, в больницу попал), – да мало ли чего можно будет наплести? И хотя в его рассказы не поверили бы, но обратно бы взяли, нужно было только прийти с «подогревом», ну, а трусоватый Эдик не посмел бы ему перечить. К этим мыслям примешалась неожиданно удручающе «весёлая», но трезвая мысль: план может быть и не плох, но концовка, по сути, неопределённа: так далеко загадывать, прогнозировать «завтра», придумывать многоходовки для наркомана со стажем – невыполнимая задача с бесчисленными неизвестными. Максим это давно хорошо усвоил, понимал и то, что «завтра» Эдика с Ланой тоже подвешено в пустоте, прогнозировать будущую отлёжку в квартире Эдика, не реально.
Он ничего не решил. Дилемма повисла в воздухе неразрешённой. Сейчас требовалась «подпитка» и сиюминутное решение могло быть единственным: эту ночь он проведёт в тепле у Эдика, а завтра с утра, вновь вернётся к этой теме и окончательно решит, что делать. Но и это решение успокоения не принесло, голова разболелась сильнее, остались смутные гложущие ощущения безысходности и нехороших предчувствий того, что никаких решительных действий он не сделает, а останется жить у Эдика: перемен, вообщем-то, не хотелось, перемены – напрягали, страшили, создавали неудобства. Глаза он открыл от голоса водителя, толкнувшего его в бок:
– Слышь, кирюха, подъём. Приехали. Бадаева улица. Где тебе тормознуть?
Максим сонно огляделся.
– Здесь. Только ты к последней парадной подкати, братан.
– Слушай, командир, – водитель недовольно скривился, – может, ногами дойдёшь, а? Здесь можно без подвески остаться – ледяные колдобины на колдобине.
Максим взметнулся с искривившимся от злобы лицом.
– Я не понял?! Бабки, значит, в тройном тарифе зарядил, а мне ноги обламывать предлагаешь? За лоха меня держишь, бомбила? Подвеска у него дорогая! Да по твоей сраной машине разборка давно плачет.
Парень помрачнел, обиженно проговорив:
– Ну, люди пошли, ващще! Два шага не пройти, блин горелый.
Максим стал закипать.
– Давай к последней парадной я сказал.
Водитель глянул на него и больше спорить не стал. На первой передаче он аккуратно подъехал к парадной. Максим, выходя, выругался и так хлопнул дверью, что машина качнулась.
Рыская глазами, он открыл входную дверь. Поверх почтовых ящиков лежала стопка потрёпанных книг, перевязанная крестообразно верёвкой, он прихватил её.
Проехав на лифте на этаж выше, он спустился по лестнице на свой этаж, крадучись прошёл к двери, встав на цыпочки, вытащил из короба заветный пакетик и неожиданно противный голосок в голове издевательски проговорил: «Решаешь, решаешь, а вот прямо сейчас, какой-нибудь любознательный чудила, возможно, заглядывает в твою замечательную банковскую ячейку».
Максим заскрипел зубами.
– – —
Дверь ему открыла Лана. На её сероватом, с впалыми щеками лице с потухшими глазами, застыло страдальческое выражение.
– Максик! Заходи, – проговорила она, пытаясь изобразить на лице радость, а когда он вошёл, разглядев его в новой одежде, восторженно воскликнула:
– Вау! Ну, ты, в натуре, Ален Делон. Нормально отхватил себе шмотья. Блин, классный прикид! А шузы просто супер. Ты прямо на артиста стал похож!
Максим криво ухмыльнулся, невольно отметив про себя: «Абсолютно не завистливая, дурочка», и пробурчал:
– Ален Делон не пьёт одеколон.
Он достал из пакета свитер и швырнул его Лане:
– Это тебе, Мурлен Мурло.
Лана изумлённо вытаращила глаза, прижав свитер к груди:
– Мне, Максик?
– Тебе, тебе.
Лана схватила свитер и убежала в комнату. Через минуту уже была в кухне в новом свитере, глаза её сияли. Она кокетливо повертелась перед Максимом.
– Личит мне свитер, Максик?
– Практически Мадонна в свитере с Апрашки. Подлецу всё к лицу, – пробормотал он, разглядывая стол, на котором царил прежний беспорядок и спросил:
– А козлопас где?
– Эдик? Где ему быть? Спит.
– А ты, что ж, супчику не сделала? Я же тебя с вечера просил. И почему не прибрала со стола? Может мне нужно этим заняться? Знаешь, мне кран перекрыть – раз плюнуть. Расхумариваться за мой счёт вам нравится, а чуть подшевелиться уже западло?
– Да нет, Максик, нет, я супчик с курой сварила, нет, я сделала, сделала. Сделала, сделала, в кастрюле он, сделала, а убраться … не успела я, Максик, не успела, – испуганно заспешила Лана словами.
– Ясный пень! Гори всё синим пламенем, когда расхумарка появляется, все мысли только об этом, ни о чём другом уже думать не хочется, – присаживаясь к столу, проговорил Максим и швырнул пакетик на стол.
Глаза Ланы забегали, лицо вытянулось, оживший взгляд застыл на пакетике.
– Заряди и уколи. У тебя это хорошо получается. Тебе бы медсестрой быть, – сказал Максим.
Лана угодливо заглядывала ему в глаза.
– Да я ж с тринадцати лет бабушку колола…
– У тебя, что и бабушка вмазывалась? – ухмыльнулся Максим.
– Скажешь! Она медсестрой была, меня научила. Я и под кожу и в вену быстро научилась колоть. Бабуля болела. Я и колола её, она говорила, что у меня руки хорошие. Максик, мне бы поправиться? Чё-то мне кажется, втюхали нам в этот раз сильно забодяженное…
Думая: «Суки. Вот, что значит профессионализм, даже больная на голову Ланочка это просекла», он закатил рукав рубашки и зло проговорил:
– Хорошие руки часто голове вредят. Что за ненасытность такая? Потерпишь. Сначала мне сделай, приберись на кухне, супчик разогрей, а после я подумаю ещё, как с тобой быть.
Напевая какую-то только ей известную мелодию, Лана споро приготовила раствор, перетянула ему руку ремешком, и продолжая напевать, ввела иглу в вену. Глядя ему в глаза, она мягко вытащила шприц и не ушла, осталась стоять напротив него, улыбаясь понимающей улыбкой. Максим сидел, расслабленно опустив голову, когда он поднял её, взгляд его был маслянисто-сонным, плавающим.
Лана удовлетворённо заключила.
– Сделал в тело – гуляй смело!
Она помолчала, бегая глазами, добавила зачем-то:
– Вот… а за свитер тебе огромное спасибо, Максик. А Эдик говорил, что ты уже не придёшь.
– Нострадамус. Расстроился гнилой сучара? – усмехнулся Максим, очистил банан и досадливо махнул рукой.
– Ну чего стоишь? Суп грей.
– Я сейчас, я быстро. Я, Максик, мигом, – засуетилась Лана, бросая на него быстрые улыбчивые взгляды.
Быстро управившись, она поставила на стол тарелку супа, колбасу, хлеб, корейский салат из моркови. Пока Максим ел, она вскипятила воду, сполоснув кипятком заварной чайник, отсыпала в него из пачки изрядную порцию заварки, залила кипятком. Выждав, несколько минут, она вытянулась, и шутливым тоном спросила:
– Так вы уже разрешите, уважаемый, болеющей гражданке чуток поправиться?
Максим бросил пакетик на стол.
– Валяй.
Он с жадностью поглощал суп, не отрывая глаз от тарелки
С уколом в руку Лана справилась ловко и быстро. Сев напротив Максима, она, почёсываясь, сказала:
– А Эдика тоже крутит. Температура поднялась.
– Гнилой и конченный бесяра, крестом поражённый, – Максим, жадно, почти не прожёвывая, запихивался салатом. Он съел все, что было на столе.
Как-то Максиму, читающему под кайфом всё, что попадётся под руку, встретилась статья о муравьях. В ней писалось о жучке-паразите ломехузе. Этот жучок имеет одну специфическую особенность: он выделяет на брюшке вещество с наркотическим действием. Подселяясь к трудягам муравьям, он откладывает в их доме свои яйца. Муравьи хотя чужака и распознают, но ничего с ним не могут сделать, так как они это наркотическое вещество с брюшка паразита с удовольствием слизывают и впадают в состояние эйфории. Под этим веществом они «балдеют» и чужака не трогают. Мало того, в итоге они крепко «подсаживаются» на наркотик ломехуз, кормят и взращивают их будущее потомство – свою будущую гибель. Со временем муравейник может охватить наркотическая эпидемия, он деградирует и гибнет.
По прочтении статьи Максим сразу провёл параллель с наркоманией человеческой, подумав, что и наркоман в обществе людей есть некое подобие такого жучка-драгдилера, который так же, как эта гадостная тварь участвует в общей деградации и вымирании человеческого общества.
Тогда же он прочитал и брошюру об Индии, узнав из неё о кастах индийского общества. Его поразило индуистское представление о четырёх варнах, которые якобы возникли из тела принесённого в жертву и расчленённого первочеловека Пуруши. Из уст которого произошли благородные брахманы, из рук – раджаньи, из бёдер – вайшьи, из ног, запачканных в грязи – шудры, а из самой грязи – чандалы, неприкасаемые, самые низкие представители человечества, его отбросы. Они иногда рассматриваются даже, как нелюди. Он разобрался в том, что брахманы или раджаньи – это не единичные существа, а части общества в целом, между которыми действуют иерархические отношения, а жизненные роли варн распределены богами и закреплены в обществе. Поэтому стоящий на самой высокой ступени этой системы брахман может быть плохим и мерзким человеком, но при этом он всегда остаётся брахманом. Ясно ему было и то, что чандалы не могут перетечь в брахманы – об этом они могут только мечтать, обязаны смириться и жить в своём убогом пространстве.
Раздумывая над статьями о ломехузах и индуистской системе социальной лестницы, он выдумал свою иерархическую систему наркотического сообщества. После некоторых размышлений он определил всех граждан «наркотической страны» в «чандал-ломехуз», но со своей внутренней иерархией, дав им новое обозначение – «поражённые». Главное отличие выдуманного им общества от кастового индийского заключалось в том, что по рождению граждане страны Нарколандии, – так он её назвал, – не обременялись категоричными и строгими рамками кастовых и родовых индийских законов. Их пути и воля всё же были свободны и для них не закрывались дороги для продвижения вверх по социальной лестнице, хотя преград на этом пути «по жизни» могло возникнуть множество. Приняв гражданство Нарколандии, человек становится своего рода отверженным, «ломехузой-чандалой», но вынужден скрывать свою суть, жить в подполье. Наркоман, если у него это выходит, заражает обычных людей, как ломехуза заражает муравьёв, создаёт эпидемическую ситуацию. К людям, поражённым наркотическим недугом, общество испытывает брезгливость, страх и отвращение. Меньшая часть «поражённых» из среды людей обеспеченных, так называемой элиты, изначально, как брахманы, находится вверху социальной лестницы. Большая же часть «поражённых» остаётся внизу, пребывая в ранге чандал, обычно не пытаясь подняться с этого уровня. Но люди из высших каст, «подсев» на наркотики, могут вполне перетечь в ряды «неприкасаемых» чандал, потерять своё «место» вверху лестницы и погибнуть, как любой безвестный наркоман.
Всех «поражённых» он разделил на классы и подклассы. Общими состояниями для всех без исключения «поражённых» по его профессиональному взгляду являются страхи, беспрестанная ложь, доведённая до абсурда, готовность пойти на любую подлость и преступление ради дозы, болезненная жалость к себе, обида на судьбу, зависть и ненависть к тем, кто живёт другой трезвой жизнью, заразные и смертельные болезни.
«Поражённые» были разделены им на три класса. К классу «поражённых» вертикально через голову до пяток, он относил туповатых, с несколькими извилинами наркоманов из неблагополучных семей, бездомных, скитающихся по свету в обнимку со смертью, полностью обнулившихся духовно, готовых на всё ради дозы любого вещества; употребляющих спиртное, клей, таблетки, анашу, химические составы. В этом классе обретался подкласс «воробушек» – совсем юных наркоманов безо всякой поддержки извне, беспризорных, выполняющие волю тех, кто их подкармливает едой и наркотиками, клюющие жалкие зёрнышки с чужих ладоней, так же употребляющие всё, что попадётся под руку. Такие «воробушки» всегда готовы на криминальные действия, но и сами частенько становятся добычей педофилов и развратников или даже «чёрных трансплантологов». Эта часть «поражённых» постоянно существует под зорким присмотром Смерти.
Во вторую группу он определил «поражённых» горизонтально от плеча до плеча через сердце, то есть, по логике Максима, с живым мозгом. К этому классу он относил и себя. Наркоманы этого класса, естественно, тоже не представляют свою жизнь без наркотика, но они как бы страдальцы, в том смысле, что гипотетически обязаны были достичь в жизни каких-то высоких результатов и успехов, но цепь непредвиденных случайностей и обстоятельств привела их в ведьмин наркотический круг. Люди этого класса страдают больше остальных граждан наркостраны, поскольку могут думать не только о наркотике, у них сохранилась способность размышлять и интересоваться жизнью. Но сердца их мертвы и оживают на импульсы мозга только тогда, когда в кровь поступал наркотик. К ним примыкал подкласс «маятников», то есть тех, кто пытается что-то предпринять для выхода из наркотического тупика. Они «завязывают» и «развязываются», их лечат родственники, помогают друзья, они уходят спасаться в монастыри, пытаются работать, хотят выскочить из наркотического плена, но большинство возвращается в Нарколандию, где вступают в очередной круг мытарств.
Эдика он определил в третий класс: в класс поражённых «крестом» – «перечёркнутых». Положение таких, как Эдик, в иерархии сообщества он считал самым безнадёжным, а людей третьего класса, людьми конченными. Лану он никак не мог определить в какую-то конкретную группу, иногда он думал, что она пришла к наркотикам, будучи уже «больной на голову», ею и осталась.
Отдельной строкой, постскриптумом в его системе проходили «брахманы-элитники». С одним таким «брахманом» он однажды пересёкся в притоне. Тот был не то художником, не то артистом. У него была другая, респектабельная жизнь, квартира, машина, работа, жена и дети и эту «другую жизнь» он бросать не собирался, но и наркотики его цепко держали в своих лапах. Периодически он «срывался» и уходил в загул. Доходил до края бездны, валяясь на грязных подстилках притонов с такими, как Максим.
Как-то он увидел этого деятеля по телевизору в модной богемной тусовке. Рядом с ним вертелись развязные девицы, кокетливые мужчины с женскими манерами. Максим тогда с усмешкой и злорадством констатировал: «Э-э-э, коллега, да ты там, судя по рожам собравшихся, не один употребляешь. Полно явных «торчков» и какая комфортная среда! Счастливчики! Вас не ловят ментовские патрули, одеваетесь вы в бутиках в фирменное шмотьё, прошиваете на крутых тачках с затенёнными стёклами. На вас не косятся подозрительно простые люди и менты, во рту у вас тридцать четыре шикарных белоснежных зуба, нет проблем с деньгами. Да только сдаётся мне, дорогая наша элитка, что мы с вами люди одной крови, хотя вы там чистым кокаинчиком да герычем проверенным балуетесь – для наркотика ни рас, ни религий, ни возраста, ни положения, ни деления на бедных и богатых не существует. Он очень демократичен. Противно только, господа, что вы впариваете людям по телевизору всякую буйду, книги пишете, музыку, и даже уму-разуму и нравственности учите народ».
Сам Максим за эти годы привлёк к пагубному занятию немало людей. Среда обитания наркомана и её пополнение новыми членами сродни пресловутому методу сетевого маркетинга. Новички с ещё неиспорченной репутацией в обществе, у которых родители и знакомые ещё не догадались об их пагубных пристрастиях, были ценнейшим расходным материалом в пищевой цепочке хищника наркомана-профессионала, поскольку у них ещё оставались какие-то легальные способы добычи средств. И наркоманы с опытом никогда не брезгуют халявой, умеют искушать рекрутов. Большинство новичков поначалу не подозревают, какой катастрофой, в итоге, может для них закончиться знакомство с наркотиками, думая: попробовать-то разочек всяко можно, узнать, что оно такое, испытать новые впечатления, тем более старшие товарищи, умудрённые практикой, говорят, что это супер блаженство, расширение сознания, да и круто это, ващще.
Но не один «старший товарищ», – таких Максим не знал, – никогда и никому из новеньких не сказал: «Ты, что, парень? Посмотри на меня! Разве это жалкое существо с кучей болячек и порушенной психикой, похоже на счастливого человека? Знаешь ли ты, парень, что такое зависимость? Думал ли ты, когда-нибудь, как твой организм среагирует на наркотик? Знаешь ли ты, какие страшные демоны будут окружать тебя, искушать, оккупировать твою безмозглую головёнку, подталкивать тебя делать новые и новые шаги к погибели души и тела, казнить тебя ломкой и болезнями?! Мы – ломехузы и нам нет смысла рассказывать муравьям, что хотим погубить их».
– – —
– У нас что-нибудь сладкое осталось? – спросил он у Ланы, которая уже давно стояла, замерев у окна, вглядываясь в него напряжённо.
Подождав, и не получив от неё ответа, Максим, усмехаясь, повторил:
– Сладкого нет чего-нибудь? Опять прихватило тебя?
– Сладкого? – очнувшись, спохватилась Лана. – У нас полкоробки пирожных оставалось.