Игорь Иванович Бахтин
Предновогодние хлопоты II
Глава VI. Калинцев
Отдёрнув край занавески, Калинцев сонно глянул в окно. За ним медленно проехал троллейбус, за его запотевшими окнами угадывалась плотная масса людей, звонко смеясь, прошла стайка детей, в воинской части на противоположной стороне улицы мутно светились окна, у проходной курил молоденький солдат с тесаком на поясе. «Уже двенадцать? Причудилось, что пушка бухнула на Петропавловке, или это в голове у меня взрыв?» —пробормотал он и обессилено упал на подушку.
За окном под хриплые окрики командира шумно загалдели солдаты, в смежной квартире завизжала дрель и басовито залаяла собака, из кухни пробивался шум льющейся воды и позвякивание посуды. На мгновенье он снова провалился в сон. В голове сумбурно завертелись смутные картинки, бежавшие не останавливаясь, быстро сменяя друг друга. Он полежал ещё несколько минут, вставать не хотелось, но и заснуть он уже не мог.
Когда он спустил ноги с кровати на пол, в комнату стремительно влетела Линда и принялась бурно выражать радость. Он погладил её, она лизнула его в губы.
– Ну, ну, – отстранился он. – Беги, сообщай Людмиле, что хозяин проснулся. Дал бы Бог, чтобы у неё сегодня настроение другое было. Не знаешь случайно, друг-собака, какое у женщины-вулкана сейчас настроение?
Линда стремглав выскочила из комнаты и он, улыбаясь, представил себе, как она сейчас, поскуливая, вертится у ног Людмилы, пытаясь этим сообщить ей о его пробуждении, на что она скажет, усмехаясь, обычное: «Сейчас хвост оторвётся. Чего вертишься, беженка хвостатая? Сигнализируешь, что хозяин проснулся?»
Тихонько приоткрыв дверь, он заглянул в смежную комнату, Алёшкин диван и кровать тёщи были застелены. Из кухни слышались звуки льющейся воды и звяканье посуды.
Он радостно присвистнул, проговорив про себя:
«Фортуна благосклонна ко мне, мы с Людой дома одни. Тёща моя дорогая, как и планировала с вечера, отправилась с Алёшей в Никольский собор, а моя лапонька-пантера моет посуду. О боги морские, земные, небесные, галактические, сделайте так, чтобы моя благоверная отошла от вчерашней депрессии и была бы благосклонна к своему законному супругу!»
Сердце его сладко заныло. Нечасто ему приходилось оставаться с женой наедине с тех пор, как началась их жизненная круговерть полная лишений и тягот.
У двери ванной он остановился. На ней кнопками был пришпилен плакат, копия с обложки альбома Битлз «Let it be». На плакате, разделённом на четыре равные части были фотографии музыкантов. Рассматривая плакат, он, улыбнулся, негромко проговорив: «Доброе утро Пол, Джон, Ринго и Джордж. Как тебе там, Джон, на небесах? Звёздная компания грешников у вас там собралась: Хендрикс, Моррисон, Джанис Джоплин, Курт Кобейн, всех не перечислить. Наверное, устраиваете сейшены, лабаете свои старые хиты, новых насоздавали кучу. И слушателей у вас там должно хватать, многие ваши поклонники вас опередили, сжигая себя наркотой и вином, спеша туда, откуда не возвращаются».
Пристально рассматривая лица музыкантов, он неожиданно подумал: «Для тех, кто ничего не знает об истории взлёта и распада звёздной четвёрки – это просто знаменитая четвёрка симпатичных парней, написавших много популярных песен, но на этом плакате, сделанном в то время, когда группа фактически уже распалась, для человека, знающего их историю, жившего во времена их триумфа и распада понятно и видно, что Пол и Джон, у которых такой независимый вид на снимке, уже не друзья – они даже смотрят в разные стороны. По всему, оба уже думают о своих новых путях, их мысли далеко друг от друга и дороги их круто разошлись. Битлз, как группа, для них пройденный этап жизни, а раскол, кажется, не особенно их расстраивает. Кто на самом деле страдает от этого раскола, наверное, и с печалью ожидает неминуемый развал, так это добряк, милый Ринго. А Джордж… он, между прочим, смеётся! Ему, наверняка, все эти склоки и ссоры товарищей, делёжки имущества, надоели до чёртиков, и он ждёт не дождётся, когда это всё закончится. Он полон планов и проектов, в голове у него новые цветистые мелодии с индийским привкусом, он молод и уверен, что сможет себя реализовать и без уставших друг от друга Пола и Джона, которые давно уже не в ладах, и, между прочим, задавливали его своей сумасшедшей продуктивностью и инициативностью. Так и произошло: Джордж отлично реализовался. Записал много сольных дисков, неплохих, надо сказать, да и песни, написанные им в составе великолепной четвёрки, хотя их и немного, являются несомненным украшением их альбомов. «Something», «If I Needed Someone», «Here Comes the San», «Taxman», «While My Guitar Gently Weeps» – блистают, как бриллианты, в наследии группы. Ладно, ребята, пока. Я в душ, мы ещё поговорим… надеюсь».
После душа он, мандражируя, напустив на себя жизнерадостный вид, направился в кухню, напевая негромко «Here Comes the san». Продолжая петь, он вошёл в кухню, Линда принялась суматошно курсировать от него к Людмиле, моющей посуду и обратно к нему. Произнеся: «Доброе утро, моя красавица», он попытался обнять жену, но она круто повела плечами и оттолкнула его.
Калинцев замялся и затосковал.
– Ну, что такое теперь? Ты не выспалась? Люд, может уже хватит, а?
В следующий миг он испуганно отпрянул от неё: она ногой зло отбросила, пляшущую рядом с ней собачонку, раздражённо вскрикнув:
– Достала ты меня. Уймись же, дура, наконец, со своей собачьей любовью. Все, чёрт побери, все любви от меня требуют.
Затрепетав всем тельцем, Линда поджала хвост и прижалась к его ногам, а он, подхватив её на руки, укоризненно воскликнул:
– Ты что, совсем «съехала»?!
Людмила не обернулась на этот укоризненный возглас. Она продолжила мыть посуду, но делала это с такой злостью, так яростно скребла сковородку, что пена из мойки летела на стены.
Поглаживая подрагивающую собачку, Калинцев сел на табурет и закурил, с тоской думая о том, что Людмила опять не в настроении, а тучи эта ночь не разогнала. И степень этого «ненастроения» похоже, такова, что очередного скандала не миновать. Накатила глухая досада: «Будто чужая. Не виделись столько. Ни слова, ни полслова, вся кипит, пышет злобой, агрессией. Будет не просто скандал, а цунами, тайфун и землетрясение в одном флаконе. Что? Что с ней происходит? Может я не понимаю чего-то, может, какие-то женские дела физиологические начались? Ну, сказала бы, чего нервы мотать и мне и себе. Держись, Владимир, и это пройдёт, говаривал в таких случаях мудрый иудейский генеральный секретарь товарищ Соломон».
– Может, пойдём, погуляем? – заглянув в глаза Линды, тихо сказал он.
И тут Людмила швырнула губку в мойку, резко повернулась к нему и, вытирая руки фартуком, зло проговорила:
– Ну, нет, дорогой супруг! Как всегда хочешь сбежать в кусты?
Калинцев недоумевающе уставился на неё.
– Это ты можешь! – продолжила Людмила возбуждённо. – Как премудрый пескарь всего боишься. Так и просидишь за корягой, а жизнь, а жизнь пройдёт, Калинцев. Ты никак не хочешь понять, что времена сейчас другие и, что время, наше с тобой время, теперь уже побежало быстрее, как часы, которые заспешили. Если ты туда спешишь, (она ткнула пальцем в потолок), то я не намерена покорно ждать конца. Кто не боится и идёт без страха вперёд – тот побеждает. Что-то подобное, кажется, твой любимый Ницше говорил, высказываниями которого ты восхищался? Для меня он, правда, никогда не был в числе почитаемых авторов, но с некоторыми его высказываниями я, пожалуй, соглашусь теперь. Соглашусь, что для победы нужно отбросить мечтания, страхи, сомнения и сантименты.
Выражение недоумения всё ещё держалось на лице Калинцева, он хотел возразить жене, что Ницше никогда не был в числе его любимых авторов, но благоразумно промолчал, решив, что на рожон сейчас лучше не лезть, нужно дать Людмиле выпустить пар.
А она сорвала с себя фартук, швырнула его в угол и закурила. Нервно затянулась несколько раз и продолжила громко:
– Хотел мне возразить? На лице написано. Мужская самодостаточность, да? Всегда имеются готовые возражения женщине. Как большинство мужчин, ты тупо логичен и упрям. В тебе вот это ветхозаветное сидит крепко, мол, жена прилепится к мужу и тому подобная ахинея. Ну, конечно, конечно, раз муж бедствует, то и жена обязана! Но я-то не первый год замужем за тобой, и всё только обязана, обязана, обязана…
Она смяла недокуренную сигарету в пепельнице, закурила новую, надсадно закашлялась, страдальчески кривя лицо.
– Эта треклятая пушка на Петропавловке! Она ухает каждый день, чтобы напомнить мне об ещё одном бездарно прожитом дне, с которым убегают мои годы, уходит моя молодость и мои надежды. Ты, что, не понимаешь? Мы бомжи, Калинцев! Тебя это не печалит? Мы будем ими вечно, если решительно не изменим свою жизнь, не поставим цель, которую будем выполнять. Ты зарабатываешь только на то, чтобы мы ни померли с голоду. Завтра твои родственники, приютившие нас на этой квартире, разорятся или решат продать её, а мы её купить не сможем. Скажут они тебе «привет» и мы окажемся на улице. Знаешь, сколько нужно платить сейчас за съёмную квартиру в Питере? Не знаешь? Радуйся, что пока только коммунальные платежи оплачиваешь. Впереди у нас, Калинцев, не просто ноль, а минус ноль! Не знаю, как ты, а я дошла до предела. В таком вакууме находиться всё время невозможно – это опасно. Накапливается опасное разряжение, растёт отчаяние, которому я ничего не могу противопоставить? Слова, уговоры? Убеждать себя, что всё будет хорошо? Слова… они и есть слова – повторяй хоть миллион раз себе: всё наладится, всё будет хорошо, можешь тысячу раз повторять «халва» – сладко во рту от этого не станет. Ничего не измениться! Так в конце-концов можно прийти к насилию над собой или, не дай Бог, над другими. Человек не может находиться в постоянном оцепенении от чувства собственного бессилия и покинутости. Как там пьяница и ничтожество Мармеладов говорил у твоего любимого Достоевского в «Преступлении и наказании» … точно не помню, что-то такое, кажется: надо же, дескать, всякому человеку хоть, куда-нибудь пойти. И это говорил червяк, у которого жена загиналась от чахотки, а родная дочь пошла в проститутки, чтобы его и семью кормить. Человеку, надо куда-то ходить! Это мысль! Соглашусь с ним, смысл в этом отчаянном помышлении есть, если глубоко копнуть. Правда этот алкаш, как все ничтожества тут же своей никчёмности оправдание изыскал, дескать, грех и свинство своё он всегда осуждал и за это милостивый, всепрощающий боженька всенепременно его простит, даже обязан его простить. Успокоительно-умилительная мотивация…
Саркастически усмехнувшись, она ядовито вставила:
– Между прочим, во многих твоих рассуждениях, Калинцев, частенько стало нечто «мармеладовское» выскакивать. Ты не замечаешь этого?
Калинцев дёрнулся, обиженно поджал губы, но опять благоразумно промолчал, а Людмила, пристально на него посмотрев, продолжила, став к окну, спиной к нему:
– Чудная перспектива – жить ради посмертного прощения! Нет, можно, конечно задушевно петь, выпучив глаза: «надежда – мой компас земной», но что тебе мешает, Калинцев, заняться, каким-нибудь делом, торговлей например. Денег можно было бы для начала занять, хотя бы у Толика. Сейчас только этим можно денег срубить. Хотя… ты же у нас интеллигент и эстет.
В последних словах жены Калинцеву почудилось открытое злорадство.
– Эстет, подрабатывающий на хлеб насущный грузчиком, – глухо проговорил он.
Людмила яростно обернулась к нему.
– А кто тебе виноват? Горбачёв? Ельцин? Шевернадзе? Сорос? Бжезинский? Блин Клинтон? Другим они не помешали жизнь свою устроить. Не ты один оказался в такой ситуации, но умные люди перестроились, подумали о своих детях, родителях и жёнах.
«Уже и ума я лишён, так-так. Как-то всё у неё сегодня особо злобно, оскорбительно и язвительно выходит. Что с ней случилось?» – опустив голову, думал Калинцев.
У него горели уши, опять захотелось возразить, сказать, что никого он не винит, что тысячи людей попали в такое же положение и не могут выкарабкаться, но он опять промолчал, посмотрев на покрасневшее лицо жены, закурившей очередную сигарету.
–Ты вообще, помнишь ещё, Калинцев, что я женщина? Или ты об этом вспоминаешь только когда в постель со мной ложишься? Извини, ведаешь ли ты, когда я в последний раз бельё себе покупала? Знаешь ли ты, что я своё бельё штопаю? Посмотри во что я одета, (она стала загибать пальцы), драгоценное пальто ещё из Сухуми, сапоги купили три года назад, в таких женщины моего возраста не ходят. Да, да – не ходят! Не ходят, Калинцев! Всё остальное из гуманитарки или из секонд хенда. Ношу то, что не доносили немцы, финны, датчане и может быть какие-нибудь чёртовы полинезийцы. Секонд хенд… женщина-секонд хенд! Молчу про парфюмерию! Самая крутая в моём арсенале – «Детский крем» и шикарный шариковый гель от пота. Милый муж, когда ты меня любил последний раз, ты не заметил какой у меня обтрёпанный бюстгальтер? Выход энергии сконцентрированной в вакууме, может быть непредсказуемым, Калинцев. Твой Ницше, между прочим, ещё одну умную вещь сказал, что если всё время смотреть в бездну, то бездна начнёт смотреть на тебя, из этой теории выходит, по-русски говоря, что шампанское пьёт тот, кто рискует…
– Люда, к чему… – попытался заговорить Калинцев.
– Что Люда, что Люда? – дала она ему договорить, на глазах у неё выступили слёзы. – Я семь этих горьких последних лет нищая. Ни-ща-я! А я не хочу ею быть. Не хочу! С какой стати я должна ею быть? Посмотри вокруг! Какие-то сопливые девчонки сплошь и рядом сидят за баранками не «Жигулей» и «Москвичей», а дорогих иномарок, смотрят с презрением на нас нынешних простолюдинов. Они, что лучше меня? Захожу в аптеку, на последние гроши купить копеечные лекарства, внуку растирание от простуды, валидол и корвалол маме. Впереди меня стоит девка расфуфыренная, берёт на несколько тысяч рублей витаминов, кремов, при этом лицо у неё надменное и презрительное, пожёвывает жвачку, вытаскивает из сумочки пачку денег с вызывающим видом. В универсаме, Калинцев, моя корзина с продуктами вызывает у кассирш недоумение, а на их лицах появляется брезгливое и скучающее выражение.
– Люда, Людочка, не надо! Прошу тебя, у тебя нервы расшатались, нельзя так… успокойся, успокойся, пожалуйста, родная, всё у нас ещё наладится, – смог вставить тихо Калинцев, у него нервно задёргалось веко.
– Бог даст – всё наладится, – добавил он ещё тише.
Последние его слова произвели неожиданный эффект, похожий на реакцию соды на уксус, ему показалось, что Людмила зашипела.
– Мармеладовская уверенность. Бог? Бог? Бог – не даст! – закричала она.
Лицо её безобразно исказилось, ему показалось, что глаза жены как-то необычно заискрили. Его охватывал ужас, такой он её никогда не видел, а она со странной ухмылкой продолжила:
– Верующим стал? В прошлом месяце часами Библию читал. Уж, не в Иеговисты ли записался? Они тут пачками ходят, охмуряют отчаявшихся граждан. Только вряд ли они примут тебя в свои праведные ряды, у тебя же нет ни квартиры, ни дорогой машины, ни денег. Они свою истину безвозмездно не дарят. Когда люди начинают надеяться на Бога, обращаются к нему, как последней инстанции, это означает, что они впадают в прострацию и опускают руки. Но Бог таких не любит! Ничего нам твой Бог уже не даст. Если ты немного подумаешь, ты увидишь, что он даёт тем, кто ворует, кто лжёт, грабит и убивает. Калинцев, ты не заметил, что он и наше всё другим отдал? Им ведь нужнее, он шустрым, наглым и бессовестным помогает. Или, может быть, всё это происходит от того, что Бог давно умер, как тот же Ницше сказал… может он и прав, сумасшедший немец, говорят, что безумные видеть могут то, чего обычные люди не просекают.
– Ну, что ты несёшь? Не надо богохульствовать! Пожалуйста, не надо! Окстись! Умер Ницше, а Бог по-прежнему жив, всегда жив, – побледнел Калинцев.
– Ха-ха, адвокат бога! А кто может мне запретить так думать и говорить? Я так думаю – и всё тут! Зачем мне Бог, который меня не любит? Где он? Мне всё равно, где я буду, когда умру. Я не знаю, что там будет (она подняла глаза к потолку), да и зачем мне это знать? Я хочу жить сейчас, пока во мне сердце бьётся горячо и течёт кровь по венам. Те, кто перестроились, живут сейчас и живут хорошо. Кому они поклоняются? Сатане? Мамоне? Пьянице Ельцину? Не знаю. И мне плевать на это, но я вижу, что Бог их любит, что они избранные. Я верила в другого Бога, Бога милосердного и милостивого, а теперь я в него не верю, потому что он отвернулся от меня, предал – ему ручку позолотили хорошие люди. А я не смогла. Но я же ничего такого страшного не сделала, не убивала, не воровала, ничего такого, чтобы он от меня отвернулся. Почему он отвернулся от меня?
«Это нервный стресс. Ей нужно выговориться, может тогда она успокоится, держи себя в руках, молчи, не заводи её, брат, она цепляется к твоим словам, – прикуривая дрожащей рукой сигарету, решил Калинцев, и тут же с досадой отмёл эту мысль, – ещё хуже будет. Она сейчас на пределе и истолкует моё молчание, как уловку и лавирование».
Людмила села напротив него, сказала глухо и устало:
– А знаешь Калинцев, что происходит с человеком, когда к нему приходит страшная догадка, что в этом мире ничего не имеет значения? Твой Бог…
– Да почему же он мой? – вскинулся, не выдержав, Калинцев. – Миллионы верующих, у которых нет яхт, слуг, джипов и особняков, по-твоему, неполноценные, неразвитые создания, а владельцы фабрик, заводов, яхт и магазинов сплошь правильные, счастливые и достойные люди? Чего ты заладила? Прекрати звереть и кощунствовать, Людочка. Надо пройти испытание, надо выстоять. Для всех тех, кому нечестным путём сейчас привалило, по большому счёту, тоже послано испытание…
Людмила скверно ухмыльнулась, не дав ему договорить.
– Какая патетика! Какая прекраснодушная философия! Хотела бы я, чтобы мне такое испытание привалило. Не перебивай меня, сейчас начнёшь уводить разговор в другую сторону, ты воду в ступе любишь толочь, лучше бы делом занялся. Ради нормальной жизни и пострадать не вредно, даже полезно. Я, между прочим, тоже Библию читала, там, в Экклезиасте сказано, что прах возвратится в землю, которою он был. И возвратиться дыхание к Богу, который его дал. Спасибо ему! Он жизнь даёт, и жизнь забирает, а как ты всё это время живёшь ему начхать. Но при этом нужно в него верить, любить, не прелюбодействовать, не воровать, не убивать, не обогащаться, ибо не попадёшь в Царствие Божие. Что я вижу? Как раз тот и живёт припеваючи, кто все эти прекрасные постулаты с удовольствием нарушает.
Она с издевательским видом, намеренно фальшивя, пропела: «…и будет жизнь с её насущным хлебом…»
Опустив голову, Калинцев, неожиданно проговорив в себе: «Сердце сокрушённое и смиренное Бог не уничижит».
– Не терзай себя и меня. Нам надо выжить, Людочка. Прошу тебя успокойся, любовь моя… пожалуйста, успокойся, лапонька
Она посмотрела на него внимательным, долгим и пытливым взглядом. С неожиданно подступившей горечью, пронзительно осознавая, как он сильно постарел. Остро отмечая что он стал странно сухощав, по-старчески горбиться, морщины на щеках, лбу и «гусиные лапки» у глаз обозначились ярче, виски совсем побелели, борода с обоих краёв равномерно осеребрилась. Горячая жалость сжала сердце, она быстро опустила голову, сдерживая подступившие слёзы. Но длилась эта смена настроения недолго, отводя глаза в сторону, сказала:
– А на меня, Калинцев, между прочим, ещё мужчины заглядываются, несмотря на мой убогий прикид. Нет, ты не смейся, я правду говорю.
– Да я и не смеюсь. Я сам на тебя с удовольствием заглядываюсь уже больше двадцати лет. Только слепой может не заметить, как ты хороша, лапушка.
– Они мне слова всякие говорят, – будто не слыша его слов, продолжала Людмила. – В рестораны приглашают, любезные такие, кобели питерские сластолюбивые. Миледи, вас подвезти? (она нервно хохотнула). Миледи! В чём эта миледи, спрашивается, пойдёт в ресторан? В стираных джинсах и турецкой кофте?
– Петербургские мужчины ценят красоту и славятся своей галантностью, всё же это не халам-балам, а культурная столица, Северная Пальмира, как-никак, – кисло улыбнулся Калинцев.
– Ты, что меня подкалываешь? – зло вывернулась Людмила на эти слова.
– И не думал. Может, пора успокоится, Людмила и рассказать мне, что с тобой происходит, милая? Что случилось? Я же сердцем чую, что случилось что-то. Тебя будто подменили. Кто обидел мою красавицу? Говори, порву вражину, как Тузик грелку
– Ах, он сердцем чувствует! Раньше получается, сердце твоё не было таким чутким, да? Не улавливало импульсы беды, ничего не видел, да? А знаешь, Калинцев, никчёмный ты человечишка, скажу я тебе! Руки опустил и плывёшь по течению, да и раньше, собственно, плыл по нему, особо не напрягался, чтобы выделиться, стать на более высокую ступень. Ты и в музыке мог достичь более высоких ступеней, чем некоторые твои коллеги по ремеслу, если честно, бесталанные, но не достиг достойных высот из-за полного отсутствия тщеславия, полезного для продвижения по жизни. А мог бы, если бы напрягся. Знаешь, Калинцев, брошу-ка я тебя! Брошу! Так для всех будет лучше: зачем так жить и страдать? Ты найдёшь себе культурную петербурженку, одинокую, ищущую мужского тепла и ласки, с квартирой, она тебе в рот будет заглядывать, стихи будешь ей читать, ты их много знаешь, а я сяду в джип галантного питерского кавалера и пойду в содержанки – Настасьи Филипповны в Петербурге всегда в цене были. Выбью из толстосума денег, обустроюсь, квартиру куплю, чтобы у моей дочери и внука жильё было.
Она как-то жалко улыбнулась, добавив:
– В ранг Настасьи Филипповны я, пожалуй, уже не попадаю по возрасту, не страшно – на всякий товар есть свой покупатель.
– Ну, и планы у тебя. Наполеоновские! Но ничего не выйдет у тебя, жена. Не получится, по одной весомой причине, – возразил ей Калинцев быстро, пытаясь придать голосу шутливый тон, хотя ему совсем было не весело. – Мы с тобой, жено, венчаны. Да прилепится жена к мужу, между прочим, сказано не мною…
Эти его слова произвели неожиданный эффект. Губы Людмилы задрожали, она вскочила со стула, и выкрикнув: «Какая же ты редкостная скотина!» – разрыдалась и выбежала из кухни.
Калинцев погладил собачку, испуганно подрагивающую на его коленях.
– Слышала, Линда? Говорит, что бросит нас нехороших. Не бойся, Линдочка, я тебя не брошу, ты собачка умненькая, мы с тобой будем цирковые номера на улицах устраивать, я шарманку куплю – выживем. Не на шутку разошлась наша хозяйка: наоскорбляла, унизила, наговорила гадостей редкостной скотине по фамилии Калинцев. Экзотической, беспалой скотине, я бы сказал, бедностью клеймённой, ты свидетельница, Линдочка, я с ней не ругался. А загадка этого взрыва непременно разъяснится, но пока я не могу понять, что за термоядерная реакция происходит с Людмилой. Какой-то юморист сказал, что трудней всего пройти тринадцатый уровень в Тетрисе и понять женщину. Неплохо суть изложил. Но, похоже, что в нашу хозяюшку вселился бес, а от бесов надо подальше держаться, остерегаться даже. Когда она придёт в себя, обязана будет, по крайней мере, перед тобой, Линдочка, извиниться.
Он опустил Линду на пол, прошёл к окну, открыл форточку и закурил. Рыдания в комнате прекратились, только иногда слышались всхлипывания. В его голове ярко всплыл фрагмент сегодняшнего сна: молодая Людмила, кормящая грудью дочь, её обожающий умиротворённый взгляд, каким она поедала ангельское личико ребёнка. Он думал сейчас о том, что за все эти годы мытарств, никогда ещё она так себя не вела. Они почти не ссорились, так, по пустякам бывало, но сегодняшний её эмоциональный взрыв был такой страшной силы, что осмыслить его он не мог.
Списывать всё это на нервы было бы самым простым решением. Хорошо зная свою жену, он остро и болезненно чувствовал, что этому взрыву должен был предшествовать какой-то толчок извне, что сработал, какой-то мощный детонатор. Но какой? Обиды на Людмилу за всё, что она наговорила не было, но тоска и тревога взяли сердце в тиски. Осмысливая этой необычный для Людмилы выплеск, он даже во многом внутренне соглашался с ней и от этого ещё острее чувствовал безысходность и беспомощность. С горечью и нежностью он думал о том, что накопленной в эти семь последних «не тучных лет» душевной усталости Людмилы, вполне могло хватить для стресса не одному сердцу, она и прорвалась в каком-то слабом месте её сегодняшним нервным выплеском. Но оскорбления? Никогда раньше она не доходила до оскорблений, никогда у неё не было такой чужой ухмылки, как сегодня, когда она говорила ему про питерских кобелей в иномарках, никогда она не восставала против Бога.
В холодном и чужом городе они выжили потому, что любили и берегли друг друга. У них не оставалось времени заглядывать в далёкое будущее, жить приходилось одним днём, делая всё, чтобы этот день был тёплым и сытым. А годы, в самом деле, были не тучными и проносились безотрадной чередой без улучшения ситуации, без просвета на горизонте жизни, без надежды. Скончался в Питере тесть, болел внук, сгибал гнёт неустроенности, безысходности, беспросветности, он переменил несколько работы, в душе не было покоя, в ней тлело притупленное не проходящее ожидание беды.
Тягостнейшим было внутреннее состояние летом 1998 года: дефолт, пляска цен, паника, отсутствие работы, тяжёлые мысли о том, что жизнь может стать ещё тяжелее. Как-то в обидчивом запале дочь сказала ему, что у него менталитет бедных. «Да уж конечно! – ответил он ей тогда с горечью, – именно так, правильно говоришь, доченька! Каким же ему быть, моему менталитету, когда нужно думать о куске хлеба ежечасно без продуха?! Алёшка наш не спрашивает, что такое менталитет, он просто говорит: «Деда, хочу яблока!» – и всё тут».
Ни секунды не давать себе расслабиться, жить с ощущением безысходности и неопределённости – не всякий такое вынесет. Но Бог наградил некоторых людей чувством иронии, дал способность откидывать всё негативное, помнить хорошее и жить им. Может быть, этот защитный барьер души и согревал сердце все эти годы, не давая напитаться ему злобой, завистью и отчаянием. Но страх иногда всё же брал его сердце в ледяные когти, когда приходили ужасные думы о том, что будет с дорогими ему людьми, если не дай Бог с ним что-то случится. Когда приходил этот страх, на несколько часов он становился потерянным, замыкался в себе, даже близкие люди смотрели на него в такие времена с удивлением и непониманием – так сильно он внешне менялся, а в нём в это время шла борьба, он молился, изгонял этот страх из себя. Твердил себе: всё будет, как будет, ты не в силах предугадать, а уж тем более изменить будущее, живи настоящим, живи этой минутой, не впадай в уныние, Бог милостив, он не даёт таких испытаний, которые человек не может преодолеть, твои близкие люди живы, они рядом, мы сплочены и любим друг друга. И он перебарывал свой страх, изгонял его из себя, утверждая, что всё может произойти, но нужно надеяться, любить, прощать и верить. Но противное ощущение того, что ничего в их жизни не измениться, что так и проживут они свою жизнь изгоями, находясь в подвешенном состоянии, не покидало его совсем. Оно просто пряталось, притушёвывалось, не проявлялись, но работу свою злую вело. Тихонько, как древесный жучок, подтачивая его большое и усталое сердце.
Сейчас он подумал, что возможно именно такое угрюмо-тягостное состояние посетило и его жену, что и её сердце подтачивал тот же злой «жучок», а она (она же слабая женщина!) не смогла справиться с эмоциями, выплеснула их наружу.
Людмила зашла в кухню, взяла со стола сигарету, закурила. Не глядя на него, произнесла тусклым голосом:
– Если ты не предпримешь что-то к исправлению нашей жизни, – не обижайся на меня, я сама буду выпрямлять эту кривую.
– Что ты хочешь этим сказать? – Калинцев стал вскипать.
Ответа на свой вопрос он не получил: пронзительно три раза прозвенел звонок – это тёща сообщала о своём приходе. Линда рванула в прихожую, Людмила замолчала.
– – —
Тёща долго возилась в прихожей, раздевая Алёшу, после они с ним долго мыли руки. Войдя в кухню, Анна Никифоровна быстрым взглядом окинула хмурое лицо зятя и вздохнула. В следующее мгновенье в кухню влетел Алёша и запрыгнул Калинцеву на колени. Анна Никифоровна глянула в спину дочери, которая даже не обернулась, когда она вошла, покачала головой, лицо её стало печальным и понурым.
– Вот водички святой из храма принесла, – сказала она, ставя бутылку из-под Пепси Колы на стол. – А вы не ели ещё? Давайте я яичницу сварганю? Людмила, выпьешь воды святой?
Калинцев, через силу улыбнувшись, сказал, что есть пока не хочет, а Людмила, посмотрев на мать злыми белыми глазами, вышла из кухни.
Болтая ножками, Алёша сказал:
– Дед, прикинь, у одной тёти были маленькие усики, как у мужчины.
Анна Никифоровна принялась домывать посуду брошенную дочерью. Не оборачиваясь, она говорила:
– Усатая дура! Бывают же такие бабы наглые, прости меня, Господи! Мы с Алёшей рядом с ней стояли. Вцепилась в своего мужика, как кошка, видать, что бы ни убежал. Батюшку доставала, мол, обвенчаться ей нужно непременно до Нового Года. Батюшка ей говорит, что сейчас в пост нельзя, приходите после Рождества, а пока запишитесь на венчание. Так нет же! Подайте бесстыжей мужа сейчас. Вы сумму, говорит, назовите, не стесняйтесь, я заплачу сколько скажете, только сделайте всё, что нужно. Еле от неё отвязался батюшка.
– Деда, а почему тёти с усиками бывают? – спросил Алёша.
– Что б красивее быть. Представь себе, как крупно повезло её жениху: у других усиков нет, а у него невеста красавица и с усами, да ещё с богатым приданым, – ответил Калинцев.
– А, что такое приданое?
– Приданное – это то, что дают родители своей дочери, когда она выходит замуж. Всякое добро необходимое в хозяйстве.
– И деньги тоже дают?
– И деньги, если они есть.
– Значит этой тёте с усиками родители денег дали, если она батюшке хотела много денег дать, – резюмировал Алёша.
Анна Никифоровна, протирая посуду, проговорила:
– Перепутала храм с универсамом. Зачем такой венчание? Ей месяца через четыре рожать – больно живот уже выпирает, поэтому, наверное, так нажимала на батюшку. Испорченная корова. На роже написано, что она из этих, из новых. Она ещё и ругнулась, когда батюшка отошёл от них и своему хахальку – он мелкий такой, стеснительный, Алёшка его «ботаником» назвал, брякнула, дескать, ничего, ничего, в другом храме найдём попа посговорчивей.
– А усики ей тоже родители в приданное дали? – опять спросил Алёша с хитро заблестевшими глазками.