Игорь Глазунов
Вчера была война
Людям приказывали повернуться лицом к стенке. Во дворе тюрьмы царил сущий ад, – было сказано на судебном процессе в Гамбурге. Толпящиеся люди дрожат от холода и кричат, малыши плачут, матери плачут от сознания неминуемой гибели своих детей /bevorstehende Ende ihrer Kinder/. Их начинают избивать. Их бьют перед воротами тюрьмы, если они отказываются садится в грузовики. Их запихивают в кузов, бросают туда малолетних детей за руки и за ноги. В понедельник задействованы все грузовики, между городом и дюнами не прекращается движение.
Убивают три дня подряд с утра до вечера, в прямом смысле этого слова. Как только грузовик приезжает в Шкеде, людей заставляют выйти и запирают их в большой конюшне. Также поступают с теми, кто пешком прошагал эти 12 километров. Затем выводят группами по 20 человек, заставляют лечь лицом вниз на промерзший песок, метров в пятидесяти от вырытой ямы. Группами по десять человек поднимают. Заставляют раздеться, подойти краю рода…
Фотографии не рассказывают нам, до какой степени произвола, садизма, безразличия доходили в своем разнообразии приказы палачей раздеться полностью, или частично. Перед тем как убить, они рассматривали девушек и женщин, вынужденных раздеваться на глазах матерей, которые их выносили, на глазах дочерей, которым они дали жизнь…
После очередной серии выстрелов один из немецких солдат отправлялся вперед, чтобы своим оружием нанести Gnadenschuss /выстрел милосердия/ тем, кого не убило первым залпом…
На протяжении трех дней было убито 2749 евреев и 23 коммуниста. Сюда еще надо добавить следующее: «Матерей держащих на руках своих Kleinkinder», – так нежно звучащее на немецком языке, – «заставляли перекинуть их /детей/ через плечо», – и Kleinkjnder были
расстреляны zuzammen /вместе/ с матерью… РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
После допросов, на которых мы с Аней не отрицали, что мы военные медики, а наши мужья военные, о нас забыли.
«Продержав ещё какое-то время на привокзальной площади, нас вернули в здание железнодорожного вокзала. Было больно смотреть на то, что стало с нашими людьми за эти дни. У многих стали сдавать нервы. Шли вторые сутки без сна. Нервное перенапряжение давало о себе знать.
Устраивались на ночь кто как мог. Из пустующих комнат вокзала собрали стулья. Кто-то устроился отдыхать на скамейках. Туалет и вода были в здании вокзала. У дверей – вооружённые гражданские. Из здания никого не выпускают.
Первый страх и ужас от всего происходящего прошёл. Успокаивали друг друга, как только могли. Моя мама находилась всё время рядом со мной. Усталость и нервное перенапряжение валило меня с ног. Так прошла ночь. Утром в зал ожидания вошли вооружённые гражданские, приказали всем выйти и построиться на перроне. У всех забрали документы, и повели по улице мимо трамвайного депо в сторону центра. Сразу за трамвайным депо последовала команда «стоять»! Напротив, на углу находилось многоэтажное красное кирпичное здание. Нас завели во двор этого здания, и начался досмотр. Отбирали всё, кроме белья. После досмотра нас стали распределять по помещениям здания.
В комнате, в которой была какая-то контора, нас было человек десять. Вскоре начался допрос. Вызывали по фамилиям. Все наши документы отобрали ещё на вокзале. Офицер, который вёл допрос, прекрасно говорил по-русски. Следовали вопросы, обычно задаваемые в подобной ситуации. В комнате помимо немцев находилось несколько гражданских лиц, которые в процессе допроса что-то комментировали немецкому офицеру.
«Вы врач? Работали в госпитале? Ваш муж военный? Когда вы видели его в последний раз?»
Вопросы сыпались один за другим. Говорить неправду не было смысла. Чувствовалась прекрасная осведомлённость гражданских лиц, которые находились в комнате допроса. Видимо, за время нахождения гарнизона в городе «наши друзья» хорошо изучили каждую семью.
Среди нас были жёны, матери и отцы военнослужащих младшего командного состава. Особой ценности по части информации, мы не представляли. Хорошо это или плохо было трудно понять в первые часы пребывания в плену.
На политзанятиях, которые были неотъемлемой частью службы в Красной Армии, нас воспитывали в духе преданности делу Ленина и Сталина. Военная присяга во многом определяла нашу жизнь. Стойко переносить все тяготы и лишения… Строго хранить военную и государственную тайну… До последнего дыхания быть преданной своему делу, не щадя своей крови и жизни… И если я нарушу клятву, пусть постигнет меня суровая кара моих товарищей…
Из всей нашей группы военнослужащими, давшими присягу, были мы с Аней Бойцовой. Мы просчитывали с Аней все возможные варианты дальнейших событий. Вспомнили про Женевскую конвенцию о содержании пленных, с которой нас тоже знакомили, как военнослужащих, проходящих службу за рубежом. Ситуация, в которой мы оказались, была настолько запредельной для понимания, что в своих самых смелых предположениях мы не исключали, что помощь где-то рядом, и не сегодня завтра этот кошмар закончится. Красная армия отбросит зарвавшихся фашистов за пределы границ и разобьёт фашистского зверя в его логове.
После нескольких допросов, на которых мы с Аней не отрицали, что мы военные медики, а наши мужья военные, о нас забыли. В этом здании нас продержали целый день. Доедали все, что взяли в дорогу. Вечером последовала команда всем построиться во дворе. Было больно смотреть на то, что стало с нашими людьми за эти дни. Многие сильно сдали. Измождённые, они стояли во дворе под дулами винтовок, ожидая своей участи.
Из группы пофамильно вызывали людей и отводили в сторону. Мама, Аня и я оказались вместе в одной группе. Во вторую группу были собраны пожилые люди. Носильные вещи было приказано оставить. Колонну повели через весь город в центр. Прохожие на улице останавливались и чтото нам выговаривали, явно нелицеприятное.
Местом, куда нас привели, была женская тюрьма на улице Республиканской, недалеко от дома, где мы жили и даже не подозревали, что за здание находится через дорогу. Во дворе тюрьмы было много мужчин, говорящих по-латышски. Это в первые дни войны по доносу с помощью местных националистов «зачищали» местных активистов.
Как уже потом стало известно, через доносы рассчитывались и со своими недругами. Весь день нас продержали во дворе тюрьмы.
К вечеру снова стали вызывать пофамильно. После тщательного досмотра нас развели по камерам. Мама, Аня и я оказались вместе в одной камере. Узкая, холодная, с решётками на окнах, она была переполнена. К вечеру стало трудно дышать.
Первую ночь спали по очереди. На следующий день из камеры женщин стали уводить на допросы. Некоторых из них мы больше не видели. Никаких разговоров мы не вели – боялись провокаций.
Переговаривались на прогулках в тюремном дворе с женщинами из других камер, пытаясь узнать какие-либо новости. Новостей не было. Через несколько дней прогулки прекратились. Весь двор женской тюрьмы был забит мужчинами-евреями, которых целыми днями приводили и увозили.
Кормили нас в первые дни просто, но сытно! Видимо, начальство тюрьмы не успело перестроиться под оккупантов. Через несколько дней питание ухудшилось. Гороховый суп, водянистая каша, подобие чая без сахара. Неизменно вкусным оставался хлеб. Надзирательницы обращались с нами с нескрываемой враждой. На глазах наши женщины начинали сдавать. У многих появились проблемы со здоровьем, обострились старые болячки. Лекарств никаких не было.
Мир в одночасье вздыбился и обрушился на нас болью, позором и неизвестностью. Что же с нами будет? Как же это могло случиться, что Родина не могла защитить своих? Вопросов было много, но отвечать на них было некому.
Ещё на вокзале, когда нас построили, и вдоль шеренги шёл немецкий офицер, я поняла весь ужас нашего положения. Даже в самом страшном сне я не могла предположить, что рожать мне придётся в тюремной камере.
Допросы в тюрьме не прекращались и велись с завидной регулярностью. Вопросы сыпались один за одним. Переводчик после перевода моих ответов офицеру, постоянно добавлял по-русски: «Говори правду, о тебе и твоей матери всё известно!»
Но я повторяла одно и то же: «Я медик и выполняла свой профессиональный долг. Моя мама приехала из Ржева встречать своего первого внука. Никаких шпионских действий она не вела. Въезд в Латвию был оформлен согласно существующим на тот момент взаимно согласованным законам».
Мне уже было трудно долго стоять на ногах, ты уже упорно просился в жизнь. Когда заканчивались вопросы, задаваемые офицером, я твердила своё: «Согласно конвенции о содержании пленных, прошу выделить для арестованных необходимые средства гигиены и лекарства». Здравый смысл тюремщиков возобладал. Они понимали, что длительное пребывание в таких условиях вызовет вспышку инфекции.
Тюрьма явно не была приспособлена для такого количества людей. Через несколько дней медикаменты выделили и мне вменили в обязанность лечить наших женщин, которые содержались в двух камерах. Маму определили работать на кухню.
Начались наши тюремные будни с ежедневными, тщательно продуманными ритуалами досмотра, унижающими человеческое достоинство. Мужчины-евреи окончательно исчезли со двора. Это был июль месяц, начало первых массовых расстрелов у маяка и парка Райниса. Прогулки в тюремном дворе возобновились. После каждой следовал унизительный досмотр.
Особой ненавистью отличались две пожилые надзирательницы. Досмотр они проводили с особым цинизмом.
26 июля 1941 года после полудня ты благополучно появился на свет, увы, тюремным, как шутили в камере наши женщины. Роды прошли на удивление легко. Принимали их в тюремном лазарете.
Когда я увидела тебя, на меня смотрели глаза твоего отца. Они и сейчас смотрят на меня, всегда почему-то грустные. От всех переживаний молока у меня не случилось. Кормила тебя своей грудью Аня Бойцова. У неё за три месяца до начала войны родилась дочка. Так в тюремной камере началась твоя жизнь. Из носильных вещей бабушка Мария сделала несколько пелёнок и устроила, как она говорила, тебе «лежанку» в самом светлом месте камеры у окна.
Через несколько дней одна надзирательница принесла матрас. Да, были и такие. Мы видели, что они нам сочувствуют. На удивление, ты оказался тихим и спокойным мальчиком. Вместо соски была марлечка с картошкой. Потом кто-то из надзирательниц принёс соску. Пеленки стирали у общей раковины, сушили мы их с мамой ночью на себе. Иногда из камеры кого-то уводили. Назад они не возвращались.
О том, что мы с мамой пережили в тюрьме вспоминать трудно. Какое провидение спасало нас от неминуемой гибели? Кто-то помогал нам, чем мог, кто-то относился с нескрываемой враждой. Прошло два месяца. Нас оставалось в камере девять человек. В один из октябрьских дней без всяких объяснений нам вручили аусвайсы, вывели за ворота тюрьмы и объявили, что мы свободны, предупре див, что должны еженедельно приходить в городскую управу и отмечаться. За воротами тюрьмы мы оказались в том, что на нас было в июне».
Убирайтесь жить в свою Россию! Это квартира моих родственников.
«Чужая страна. Чужой город. Чужие люди. Языка мы не знали. Что делать? Как и где мы будем жить?
Мы уже понимали, что находимся в глубоком тылу на оккупированной территории. По имеющейся у нас информации немцы уже были под Москвой.
Мы решили пойти по старому адресу на улицу Республиканскую 23, где мы жили до войны. Город трудно было узнать – развалины, пустые глазницы окон. Людей на улице мало. По неубранным тротуарам ветер гонит мусор.
На удивление наш красавец-дом уцелел, только кое-где вместо оконных стёкол была фанера. Дверь в квартиру открыла наша старая знакомая по госпиталю, одна из вольнонаёмных работниц. Латышка, она неплохо знала русский язык и до войны заходила к нам в гости.
Встретила она нас с нескрываемым раздражением. «Можно, пока мы что-либо не найдём, поживём тут?»
Последовал отказ в жесткой форме: «Убирайтесь жить в свою Россию! Это квартира моих родственников!»
«Позволите взять какие-то детские и свои носильные вещи, детскую коляску?»
Перед войной мы с твоим отцом купили тебе детскую коляску, кроватку, разные игрушки. Ничего этого, как и многого другого, в квартире уже не оказалось. Взяв что-то из зимней одежды, мы вышли на улицу.
Куда идти? Время стремительно катилась к вечеру. Решили пойти в сторону озера. Аня вспомнила, что у озера были сараи с лодками и рыбацкими снастями. Нам повезло! На улице, идущей параллельно озеру, мы встретили женщину, которая убирала опавшие с деревьев листья. Поздоровались. Женщина оказалась дворником. Она сразу догадалась, что мы русские.
Как могли, объяснили ей наше положение. На наше счастье, она немного понимала по-русски. После недолгих раздумий женщина показала нам пустующий деревянный домик, стоящий на самом берегу озера: «Тут с начала войны никто не проживает, поживите пока».
Огромное спасибо этой доброй женщине! Она принесла соль, спички, какую-то еду. Затопили печку. После тюремной камеры эти две комнаты с кухней были для нас раем! Самым большим подарком судьбы была золотая цепочка и серьги моей мамы, которые она в первый день войны зашила в свою овчинную шубу, которую она взяла, уходя из квартиры. На следующий день с помощь всё той же доброй женщины серёжки удалось продать.
На эти деньги мы и жили первое время, покупая продукты на базаре. Надо сказать, что благодаря бабушкиной мудрости и её житейской хитрости мы и выживали в эти дни.
Моя мама, староверка Соколова Мария Порфирьевна, умела, как говорят, варить суп из топора. Кто-то из соседей помогал нам, чем мог. Всегда помню о них и говорю спасибо этим людям! Кто-то относился с нескрываемой враждой. Я уже запомнила часто произносимое в наш адрес слово – krievietes.
Мы старались как можно меньше выходить в город, и всё же за это время несколько раз нас останавливал патруль. Проверив наши аусвайсы, отпускал. Труднее всего было с вами. Молоко у Ани закончилось ещё в тюрьме и для вас приходилось готовить отдельно. Спали вы в одной кровати, и, как только просыпался один из вас, тут же просыпался другой, и оба начинали плакать.
Недалеко от нашего домика стояли рыбацкие лодки. Рано утром рыбаки уходили на лов и к вечеру возвращались всегда с уловом. Часто мы помогали артельным чистить пойманную рыбу, и нам перепадало на уху. Впереди была зима, и мы понимали, что выжить нам в этом, уже чужом для нас городе, будет трудно.
На семейном совете было принято решение выходить из города. Мама рассуждала так: из города выберемся, на хуторах люди добрее, авось кому и сгодимся – земля всегда ждёт рабочие руки. В той обстановке это было более чем смелым решением. Аня Бойцова решила остаться в городе. На руках у неё была малютка Светочка, твоя молочная сестра».
После войны Аня перебралась жить в Калиниград. Через год они приехали к нам в Кулдигу. Я помню эту встречу. Тогда же я познакомился со своей молочной сестричкой Светой. Света была красивой, белокурой девочкой, копией своей мамы. В те годы меня мало интересовали те события, а тем более девочки.
Следы недавних боев встречались вдоль дороги на каждом шагу.
«Был конец октября. Готовились к дороге. Насушили сухари, у артельных просили за работу рыбные консервы. Бабушка сшила из подручного материала что-то наподобие рюкзаков. Наша добрая соседка-дворник договорилась со своими знакомыми, которые приезжали на рынок торговать на телеге, что они нас вывезут из города, как своих работников.
Документы наши были в порядке. На выходе из города стояла полевая фельд-жандармерия. Никого не выпускали из города без специального разрешения. Но мы уже знали, что за определённую мзду женщин немцы выпускают. Отдали патрулю золотую цепочку и нас выпустили.
Через час наши благодетели были у себя дома, покормили нас, дали с собой продуктов. Посоветовали идти в сторону Айзпуте, объяснили какой дрогой идти лучше и мы пошли.
Осень только начиналась. День становился короче, вечерами было прохладно. Начинался новый этап нашей жизни. И опять впереди была неизвестность. Наш план был – наняться на работу. Мы знали, что в округе много хуторов и что там всегда нужны работники. Деревенские работы были маме не в новинку. Она всегда говорила: «Мир не без добрых людей! Авось сгодимся!». После встречи с нашими доброжелателями мы окончательно убедились в правильности своих планов. Шли морской стороной со стороны посёлка Гробиня. Следы недавних боёв были видны повсюду.
В одном из окопов я подобрала наган с неполным барабаном патронов, из-за которого через несколько лет вся наша семья чуть не погибла. В тот момент я не думала о возможных последствиях, я понимала лишь одно – у меня будет оружие! Стрелять я умела. Осознание опасности пришло намного позже». В дальнейшем только бабушкина смекалка спасла нас всех от неминуемой гибели. Бабушка часто рассказывала мне об этом случае. Немцы регулярно в одно и то же время приезжали на хутор за продуктами. Хутор «Чаняс» стоял на пригорке крайним на сельской дороге и округа хорошо просматривалась. Как только у соседнего хутора «Гайли» начинали лаять собаки, на нашем хуторе уже знали – едут немцы. По прямой через поля между хуторами было расстояние около километра. Когда появлялись немцы, собаки лаяли по-особому зло. Хозяин хутора говорил, что немцев они чуяли за версту.
Обычно немцы приезжали по воскресеньям, но случилось непредвиденное – немцы появились на хуторе внезапно. Найди они оружие!… По законам военного времени – расстрел на месте. Мама и Николай в это время находились на поле. Бабушка схватила наган, бросила его в горшок и посадила меня на него. Я плачу. Открывается дверь в комнату, входят немцы. Бабушка кричит: «Киндер ист кранк! Киндер ист кранк! Дизентерия! Дизентерия!»
Немцев как ветром сдуло. После их ухода бабушка взяла горшок, вышла к пруду и выбросила наган в пруд. Когда мы приезжали после войны на хутор, я просил бабушку показать место в пруду, куда она выбросила наган. Долгие годы, приезжая на хутор, я нырял в пруд, пытаясь найти его. Но пруд зарос, на дне было много ила. Наган и сейчас там лежит, наган офицера, который, вероятнее всего, погиб, выполняя свой воинский долг.
В семидесятые годы я встречался с хозяином соседнего хутора «Гайли». Называли его в округе Meduspēteris, что в переводе значит Медовый Петер. В Снепеле у него была самая большая пасека. Ульи в медоносное время он постоянно перемещал на специальных платформах по округе, и мёд был с разных цветений. Вся округа приезжала к нему за мёдом.
Был он уже в возрасте и жил один. Дети его учились в Риге. Когда я уже взрослым приехал к нему на хутор и рассказал, что я и есть тот мальчик из семьи, которую хозяин хутора «Чаняс» Фогель принял во время войны, он не удивился, пригласил к себе в дом.
Мы долго сидели на лавке в комнате, в которой уже больше ста лет проходил процесс выжимки мёда из сотовых рамок. В углу стоял пресс. Чувствовался едва уловимый специфический запах мёда, воска и пустых деревянных вощёных рамок. Под большим столом алюминиевые бидоны с янтарно-золотистым мёдом и деревянный разливной ковш. На столе стояла глиняная тарелка с мёдом, глиняный кувшин с молоком и буханка домашнего деревенского хлеба.
Даже во время разговора руки Петера постоянно были в движении. Жилистые и натруженные, знающие, что такое крестьянский труд. Мы подолгу беседовали с ним. Меня интересовали многочисленные детали военного времени. Отвечал он обстоятельно – между предложениями длинные паузы. Это были ответы из памяти жизни!
Таких людей, хозяев своей земли, как Петер и Фогель, рождала генетическая память латышского крестьянина, испокон веков работавшего на своей земле. Таких людей рождал ежедневный труд во благо жизни, из поколения в поколение живших в согласии с собой и окружающим миром. Вершиной этого мира зачастую был ближайший городок и, как мне рассказывал хозяин хутора «Гайли», не каждому дано было в своей жизни доехать до столицы
Риги.
Земля нас кормит! Пока она есть и есть рабочие руки, крестьянин будет сыт, а тело будет здоровым! Эти его слова звучали как напутствие потомкам! Увы! Не случилось! Его сыновья врачи. Выйдя на пенсию, переселились из Риги в отчий дом и сейчас развивают там сельский туризм. Крестьяне Латвии не выдерживают конкуренции с оптовыми производителями и поставщиками и уходят с рынка, а хутора превращают в гостевые дома, предлагая, и не дёшево, единственный оставшийся конкурентно способный товар – экологию!
Прошло не так уж много лет, а последнее поколение истых крестьян и их потомки уходят в историю…
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
Вот уж воистину голод – не тётка…
«Гробиню мы обошли со стороны моря. Ночью шли по шоссе, днём перелесками подальше от домов. Бабушка умело «прикутывала» тебя к моей спине, а сама несла наши самодельные рюкзаки, в которых были сухари и рыбные консервы. Вечерами мы видели огни близлежащих хуторов, но обходили их стороной – слишком близко немцы. «От греха подальше», – говорила бабушка.
Дорога на Айзпуте была пустынной, и лишь редкие подводы проезжали по ней. По обочинам дороги росли яблони, и осенние яблоки разнообразили наш рацион. Воду, которую мы взяли с собой, берегли для тебя. Бабушка делала толкушку из сухарей и яблок, заворачивала её в марлечку. Это была твоя соска и твои витамины. «Вот уж воистину голод – не тётка», – улыбалась бабушка, глядя на то, как ты, причмокивая, быстро «осиливал» очередную порцию размоченных сухарей с яблочными «скобликами», которые бабушка соскоблила ложкой с яблока».
Помню, после войны в доме у плиты всегда стояли два льняных мешочка. В одном были белые сухари, во втором – чёрные и когда я спрашивал у бабушки, а зачем они, бабушка начинала плакать и отвечала сквозь слёзы: «На случай войны…».
Здесь ты впервые попробовал молоко и долго привыкал к нему.
«Первую ночь мы спали, вернее, дремали по очереди в лесу. Из веток с листьями смастерили, как говорила бабушка, лежанку. Тебя укладывали между нами, накрывались бабушкиной овчинной шубой. Никогда не могла бы подумать, что ночью так страшно в лесу. Днём, пока тебя несли, ты почти всё время спал, а ночью начинал капризничать.
На второй день к вечеру нам повезло, и мы вышли к охотничьему хозяйству. На поляне стояло несколько смётанных на шестах стогов сена и сделаные из жердей кормушки, которые предназначались для зимней подкормки лесных обитателей.
Мы наломали еловых веток, подстелили их на землю в один из таких домиков, сверху набросали сено и там заночевали. Спали в эту ночь долго – чувствовалась усталость. К утру становилось прохладно, и тебя закутывали в бабушкину шубу, благодаря которой ты и выживал.
Проснулись мы от ржанья лошади. Я выглянула из стога и вижу – на поляне стоит пара лошадей и мужчина сгружает с телеги сено. Я лихорадочно пытаюсь понять, что делать и как вести себя дальше. Кто он? Друг или враг? Ничего путного в голову не приходит! И в этот момент ты громко заплакал. Беру тебя на руки, пытаюсь успокоить, но куда там! Ты начинаешь плакать ещё громче!
Мужчина идёт в нашу сторону. Понимаю, что мы обнаружены. У меня наган. Мужчина подошёл. Удивлённо смотрит на нас и что-то говорит, улыбаясь. По интонации понимаю, что задаёт вопросы. Это был Фогель! Так мы оказались на хуторе».
Я помню запах этой шубы. Она всегда пахла бабушкой. После войны, когда мы уже жили в Кулдиге, бабушка зимой накрывала меня ею поверх одеяла. Зимы тогда были холодные. И в семидесятые помню эту шубу в нашем доме. Отслужив свой век, она продолжала быть полезной в хозяйстве: остатки её лежали половиком в комнате.
Когда я начинал расспрашивать бабушку о подробностях и каких-то деталях этой дороги, она рассказывала неохотно, часто крестилась: «Не дай тебе Господь!», уходила на свою лежанку в кухню и плакала. Слышал, как она говорила: «Все глаза я с вами выплакала, а они всё плачут».
Фогель был из балтийских немцев. На своей подводе он привёз нас к себе на хутор «Чаняс» Снепельского уезда. У нас не было выбора. Я переживала. А если он нас привезёт и сдаст немцам? Мама успокаивала меня. Посмотри на его руки! Крестьянин! Всё будет хорошо! Так и случилось.
Через несколько часов мы были уже на месте. На этом хуторе наша семья и прожила до окончания войны. Не случись так, трудно предположить, что стало бы с нами. Хутор стоял в глубине леса в десяти километрах от главной дороги. Кирпичный дом в полтора этажа, несколько хозяйственных построек, большой сад, пруд.
Хозяйство у Фогеля было большое – коровы, овцы, гуси, куры, кролики. С первых же дней хозяин определил круг наших обязанностей, и мы стали работать. Всем этим хозяйством управлял сам Фогель со своей женой Анной.
На хуторе ты впервые попробовал молоко и долго привыкал к нему. Когда ты ещё только ползал и хотел кушать, показывал рукой на ведра с молоком, которые всегда стояли на кухне в ожидании своей очереди на переработку через сепаратор».
Я с детства помнил этот специфический молочный запах деревенской кухни вперемешку с другими ароматами готовящейся еды.
После первых налётов немецкой авиации получили команду выйти в море.
На хуторе уже находился Ерохин Николай Васильевич, который проходил службу боцманом на одной из подводных лодок, стоявших перед войной на ремонте в Либаве и вот его рассказ.
«Призвали меня на действительную службу на флот из города Балашов Саратовской области. По окончании школы подводников в Кронштадте проходил дальнейшую службу в дивизионе подводных лодок. После срочной службы остался на сверхсрочную. Служил на подводных лодках типа «Щука» старшиной боцманской команды. В 1940 году дивизион подводных лодок был направлен в эстонский город Палдиски, где согласно договору между СССР и Эстонией, была создана военно-морская база. Службу несли в Ирбенском проливе. Согласно графику планово-предупредительного ремонта пришли в Тосмаре на ремонт.
На 22 июня 1941 года лодка имела один исправный дизель. После первых налётов немецкой авиации получили команду выйти в море. Пока готовили лодку к выходу, последовала отмена. Больше команд экипаж не получал. Вечером 23 июня получили приказ подготовить лодку к взрыву».
ИЗ ИСТОРИИ ОБОРОНЫ ГОРОДА
23 июня в шесть утра командиру эсминца «Ленин», стоявшему на ремонте, была дана команда отдать концы и выйти в море. С одним исправным двигателем эсминец отошёл от стенки и начал выходить с базы, однако вскоре последовала команда возвратиться. Примерно в восемь вечера командиру корабля капитан-лейтенанту Афанасьеву был вручён пакет, о содержимом которого краснофлотцы не знали. Последовала команда всему личному составу переодеться в парадную форму, замки орудий и пулемёты за борт, команду вооружить и спустить на берег. На берегу политрук Какурин приказал ему сдать все личные вещи, включая комсомольские и партийные билеты. На причале перед трапом всё было сожжено. В одиннадцать часов вечера эсминец и пять подводных лодок, стоящих на ремонте, были взорваны. Команды отправлены на сухопутную линию обороны.
РАССКАЗЫВАЕТ НИКОЛАЙ
Моя война длилась всего несколько минут.
«Я получил приказ готовить команду к взрыву лодки. В торпедный отсек заложили тротиловый заряд. Взрыв! Через несколько минут с креном на нос боевая единица флота перестала существовать. В течение нескольких часов были подорваны ещё пять лодок. Прямо на причале шло формирование сводного отряда краснофлотцев. Из вооружения у нас были винтовки Мосина, несколько ручных пулемётов и три станковых пулемета «Максим».
Команда нашей лодки была направлена на линию обороны Либавы к поселку Гробиня. Шли ускоренным маршем. По прибытии последовала первая команда: врыться в землю и занять оборону. Выполнить мы её не успели. Немцы наступали массированно и дерзко. После первых винтовочных выстрелов в сторону наступающих, немцы открыли шквальный огонь по нашим хорошо просматриваемым позициям из миномётов.
Моя война длилась всего несколько минут. Помню нарастающий вой мин и всё – темнота. Меня завалило в полуокопе землёй, что и стало моим спасением. Очнулся вечером от звенящей тишины. Вокруг всё разворочено. Пытаюсь понять, что случилось. Очевидно, легко «смяв» наш заслон, немцы по шоссе ушли в сторону города.
Я оказался в тылу. Решение пришло сразу – надо уходить на восток. Наступала ночь. Шёл проливной дождь. Первые часы передвигался ползком. К утру оказался в пшеничном поле. Днём двигаться дальше не решился. В голове звенело, в глазах двоилось, страшно хотелось пить, плохо слышал и постоянно проваливался в забытьё. К ночи почувствовал себя лучше, поднялся и стал двигаться лесом, по моим приметам, на восток. Шёл по лесной дороге. В кармане от выданного сухого пайка остались две плитки шоколада. Несколько раз ночью выходил на хутора, но подходить близко не рисковал – боялся быть обнаруженным. На мне была флотская форма. Языка я не знал. Это была верная смерть!
Заканчивались вторые сутки моих блужданий. Я не понимал, где я. К вечеру я вышел на очередной хутор. Сил почти не оставалось, и я рискнул. Это был хутор «Чаняс». Хозяин хутора (это был Фогель) никаких вопросов мне не задавал, молча указал место на сеновале. Утром принёс гражданскую одежду, еду. На плохом русском и понятном всему миру языке жестов объяснил мои задачи по хозяйству и в тот же день я уже работал.
Так в июне 1941 года через несколько дней после начала войны я оказался в глубоком тылу врага, да ещё и в чужой стране. Первый и последний бой в этой проклятой войне для меня не прошёл бесследно – контузия преследовала меня всю жизнь. Я почти ничего не слышал».
Так хуторе «Чаняс» сошлись судьбы моей мамы – лейтенанта медицинской службы, и старшины Балтийского флота Ерохина Николая Васильевича. Вечная благодарность хозяину хутора «Чаняс», который рискуя своей жизнью, спас нашу семью!
Как-то я спросил Фогеля, а не страшно было жить всю войну под постоянной угрозой разоблачения? Ведь достаточно было кому-то донести, и им грозил бы расстрел! Ответил – страшно! Потом замолчал надолго и ответил по-латышски – Mēs visi esam cilvēki… (все мы люди).
Были ли какие-то другие варианты по выполнению своего воинского долга и присяги моими близкими, давшими клятву на верность служению Родине? Думаю, что нет! И виноваты ли они в том, что выжили в этом аду? Скорее виновата была Родина. Судя по архивным документам, гарнизон Либавы в течение суток получил три взаимоисключающих приказа.
После войны в 1945 году Николая забрали в НКВД и затем выслали в Сибирь, в фильтрационный лагерь. Через два года он вернулся в Кулдигу, пройдя все ступени лагерной «фильтрации». Это был уже другой человек… Вина его была лишь в том, что он остался живым. Таких искалеченных Родиной судеб были сотни тысяч.