Игорь Гетманский
Планета безумцев
Глава 1
КРИВЫЕ ЗЕРКАЛА
В ту минуту, когда ко мне подошел Томас Хаткинс, я читал статью о самом себе.
Сначала о статье. Плохо быть знаменитостью. Потому что о тебе пишут.
А калифом на час быть еще хуже. Потому что о тебе пишут торопливо, а значит, небрежно и с ошибками. То, что я стал публицистом года в рейтинге журналистов галактической квалификации, не дало мне ничего.
Совсем наоборот: давал я – бесчисленные интервью коллегам. Интервью, которые потом перевирались и комментировались так, что на лихого парня Дэниела Рочерса, то есть на меня, нападали приступы жесточайшей икоты по нескольку раз в день и даже ночью.
Когда возле моего редакционного стола возник Хаткинс, я уже пять минут смотрел на одну газетную фразу. «Журналист Рочерс – тот человек, который не обращает внимания на пустяки…» Смотрел и пытался понять: как же это меня характеризует? Как тихого психа, как толстокожего громилу или как терпимейшего из святош? Чтобы ответить на вопрос, мне нужно было хотя бы бегло ознакомиться со списком пустяков, на которые я не обращаю внимания. Но списка такого автор статьи не давал…
– Вас можно побеспокоить, Дэниел?
Я поднял глаза и незаметно вздохнул. Томас Хаткинс, сотрудник отдела городских новостей. Как всегда – жалкий, виноватый и никому ненужный тип.
Мне было совершенно не до него. В комнате стояла ужасная духота, кондиционеры редакции не справлялись с полуденной жарой. Работа над очерком о снежных пустынях планеты Мороз в таких условиях, естественно, не шла. И Хаткинс никак не мог мне в этом затруднении помочь. Уж он-то – точно. Но если и есть пустяки, на которые я не обращаю внимания, то в их списке никогда не стояло слово «коллега».
Каким бы пустяковым человеком этот коллега ни был.
– Да-да, – я заставил себя приветливо улыбнуться Хаткинсу и выдвинул из-под стола свободный стул. – Садитесь!
Его настороженно-виноватый взгляд из-под стекол жалких кругленьких очечков стал благодарно-виноватым, а кислая физиономия пожилого неудачника растянулась в робкой улыбке. Он сел на краешек стула и нервически потрогал засаленные лацканы потрепанного пиджака.
Я старался не смотреть на него. При виде Хаткинса я всегда испытывал непонятное неудобство. Наверно, это было что-то сродни чувству вины перед ним – за свое сравнительное благополучие и более молодые годы, за свой более высокий, нежели у Хаткинса, статус журналиста-межпланетника, за то, что у меня есть коронный удар правой, а он, наверно, и муху-то с себя достойно согнать не может… Ну, и так далее.
Хаткинс был самым невзрачным и самым неинтересным человеком в редакции.
И, видимо, прекрасно это понимал, потому что держался со всеми неизменно подобострастно и пугливо. Как будто опасался, что ему вот-вот смажут по физиономии. В «Галактик экспресс» к нему относились небрежно и почти с ним не разговаривали. Но только не я. Мне было его жалко.
И если мы сталкивались в коридоре или в курилке, я всегда первый приветливо улыбался ему.
– Чем могу быть полезен, мистер Хаткинс?
Пауза. Испуганное моргание из-под очечков. А потом:
– Вы не могли бы сегодня после работы отобедать со мной, сэр?
Я вылупил на него глаза. Вот это да! С какой-такой стати? Если бы ко мне подошел кто-нибудь из журналистов нашего отдела и предложил:
«Пропустим по маленькой после смены, а, Дэн?» – я бы не удивился. Но Хаткинс! Да еще в таком тоне! «Отобедать»!
Откуда эта вычурность?
Приглашение было произнесено четко и с явно старательно поставленной интонацией. Как хорошо отрепетированный кусок литературного текста.
Несомненно, Хаткинс долго готовился, чтобы высказать свою просьбу.
И, как ни удивительна она была, я вправил глаза на место и постарался больше ничем не выдать своего удивления.
А потом по непонятной ассоциации я вдруг подумал о своих личных делах. И сказал себе: а почему бы и нет, Дэн? Почему бы и нет? После того, как тебя оставила Лотта, видно, судьба – обедать с невзрачными коллегами и коротать вечера в прокуренных кафешках за бильярдом. Хотя бы некоторое время – в период восстановления после любовной болезни…
Воспоминание о Лотте сжало сердце ревностью и обидой, но я не позволил этим двум церберам завладеть собой. Они уже достаточно порезвились, их время прошло.
Время, которое лечит любые раны… Да.
Я снова посмотрел на Хаткинса. Уж с кем-кем, а с ним восстанавливаться мне совершенно не хотелось. Но…
Столь необычное, столь неестественное, столь напряженное приглашение…
По всему видно, робкому Хаткинсу оно далось нелегко. Дорогого стоило.
И все-таки он заставил себя произнести отрепетированные слова.
– Что-то случилось, мистер Хаткинс? – осторожно спросил я.
Он смутился и опустил глаза:
– В общем… да. Если можно, не здесь, Дэниел…
Совершенно ясно, что я – единственный человек в редакции, к кому он счел возможным обратиться со своей заботой. Значит, моя сердобольность не прошла мимо его внимания. Ну, что ж, сказал я себе, посмотри на Хаткинса, на этого богом забытого человека, Дэниел, и возблагодари своего Господа за все, что он ниспослал тебе. Твои проблемы не стоят и выеденного яйца по сравнению с проблемами этого джентльмена. И ему нужна твоя помощь. Так плюнь на свою депрессию и помоги ему. Тем более, лучшее лекарство от хандры, как известно из лекций забытого старика Карнеги, – делать добро другим.
Очень хорошо. Сделаем добро Хаткинсу.
Я принял решение и сказал чересчур обрадованным тоном:
– Отобедать, говорите? Пара бифштексов под пару кружечек пива?
Согласен, мистер, в такую жару совсем не хочется запирать себя в душной квартире.
Он сразу же заулыбался серией жалких, виноватых, благодарных и смущенных улыбок и схватил меня за руку:
– Спасибо, Дэниел! В семь вечера я буду ждать вас в «Королевстве кривых зеркал»!
И исчез.
А я остался пребывать в состоянии легкого шока.
Ресторан «Королевство кривых зеркал» был самым фешенебельным рестораном мегаполиса. И в нем даже такой невинный ужин, как два бифштекса под две кружечки пива, должен был стоить Хаткинсу всей его месячной зарплаты.
На встречу с Хаткинсом я шел немного заинтригованный. Что мог поведать или о чем мог попросить меня этот человек? Перебирая в памяти то, что мне было о нем известно, я вдруг понял, что мне неизвестно почти ничего. В принципе, это было легко объяснить: Хаткинсом никто, в том числе и я, никогда не интересовался. А он о себе никогда ничего не рассказывал.
Вряд ли он был глуп. Глупостей от него я не слышал. Но вряд ли – умен. Ничего умного он не выдавал ни устно, ни письменно. Его серенькие заметки прятались в нижних строках последних полос «Галактик экспресс» и были столь же невзрачны, как и их автор. В оправдание его литературной безликости можно было сказать только то, что редакторские задания, выполняемые Хаткинсом, были невероятно скучны. Создать на основе добываемого им материала что-нибудь оригинальное было невозможно. Он брал интервью у членов Общества престарелых инвалидов, писал об отлове бродячих собак и посещал собрания Совета директоров мэрии. На Хаткинса свалили обязательную для центральной прессы мегаполиса, но невероятно скучную работу, и он безропотно выполнял ее.
И поэтому находился на самой нижней ступени иерархии сотрудников «Галактик экспресс». И среди асов нашего журналистского корпуса был изгоем.
Но его, судя по всему, такое положение вполне устраивало…
И это все, что я мог сказать о Хаткинсе.
Ровно в семь часов вечера я вступил в полутьму центрального зала «Королевства кривых зеркал». Я никогда не был в этом месте, и поэтому то, что предстало моим глазам, заставило растерянно заморгать. Меня окружало бесконечное пространство с бесконечной мешаниной желтых фонарей-торшеров, стоящих на бесчисленных сервированных столах. Я почти сразу сообразил, что все это – отражения ресторанного зала в гигантских зеркалах, покрывающих стены и потолок помещения. Я оглянулся на дверь, в которую вошел: она тоже была зеркальной. Все это великолепие смотрелось бы действительно великолепно, если бы не одна деталь. Зеркала были кривыми.
И воспроизводили облик зала и посетителей настолько безобразно, что отпадала всякая охота глядеть по сторонам.
Я сделал неуверенный шаг вперед, и с разных сторон ко мне бесшумно двинулись вышколенные официанты. Метрдотель подкрадывался вдоль стены слева. Его ужасное отражение надвинулось на меня и грозно зашевелило бесформенными ушами и носом-хоботом.
– Что за чертовщина! – пробормотал я. Огляделся и увидел Хаткинса: он сидел совсем недалеко справа от двери и приветливо махал рукой. Не дожидаясь, пока меня схватит ресторанная команда, я быстро подошел к столу и сел напротив коллеги.
– Ну и интерьер! – сказал я, с осуждением вглядываясь в собственное зеркальное отражение за спиной Хаткинса. Оно являло собой безмерно исхудавшего типа с узкой полоской лба и не менее узкой и длинной нижней челюстью.
– Считают, что посещение этого ресторана имеет большое психотерапевтическое значение, – мягко сказал Хаткинс. – Увидеть себя в несколько ином, неприглядном, облике и принять его – значит подсознательно согласиться с причудами судьбы. А это способствует снятию комплексов неполноценности. – Он обвел рукой блюда на столе. – Как вы заказывали, Дэниел. Бифштексы. Из молодых бычков. Так написано в меню. Пиво сейчас принесут.
Я с удивлением слушал Хаткинса. Он избавился от своей патологической виноватости. На его лице не было и тени смущения. Он вел себя спокойно и достойно. И его круглые очки на усталом лице теперь не казались ни нелепыми, ни жалкими.
– Я пошутил в редакции, – сказал я. – У меня сложные отношения со спиртным. Пиво будет уместно только безалкогольное.
Хаткинс немедленно подозвал официанта и передал ему мой заказ. Я открыл было рот, чтобы спросить о причине нашей встречи, но Хаткинс как будто прочел мои мысли.
– Вы голодны, Дэниел. Давайте приступим к трапезе. А потом я объясню вам… Все объясню.
Я кивнул и озадаченно впился зубами в сочный бифштекс. Хаткинс склонился над овощным салатом. Когда мы покончили с едой и я подносил к губам бокал с безалкогольным пивом, Хаткинс тихо спросил:
– Эта девушка, Дэниел, Лотта Ньюмен… Вы все еще думаете о ней?
Я чуть не выронил бокал и застыл с полуоткрытым ртом. Во мне боролись два сильных чувства. Во-первых, меня охватило дикое изумление от того, что Хаткинс – жалкий Хаткинс! – навязывает такую тему и задает наглые вопросы. А во-вторых, это изумление успешно перебарывало еще более дикое возмущение. Которое я тут же выразил словами.
– Слушайте, Хаткинс, – я поставил бокал на стол и почему-то взял в руки столовый нож. – Я не знаю, что там сплетничают обо мне в редакции, но если вы пригласили меня сюда, чтобы выяснить правдивость этих сплетен, то вполне можете схлопотать по лицу.
Пока я говорил эту длинную фразу, Хаткинс нисколько не смутился, а только досадливо сморщился.
– Нет-нет, Дэниел, – ответил он, – конечно, я пригласил вас не для обсуждения ваших личных дел, боже упаси. Не для этого, поверьте мне. Я не с того начал… Просто я знаю, что это сейчас волнует вас больше всего, и кое-какая информация… Как помощь…
– Мне не нужна ничья помощь! – прервал его я. – Какого черта! По-моему, это вам нужна была помощь! И поэтому я здесь! Так давайте, вываливайте вашу проблему, и я пошел домой. Чем смогу – помогу. Все!
Он отвел глаза в сторону и задумчиво произнес:
– Я недооценил вас. Вы намного более самолюбивы, чем я думал.
– А вы намного бестактней, чем думал о вас я, – парировал я, проклиная себя за простодушие. Надо же попасться на такую дешевую обманку! Пожалела мышка кошку! Репортер года, блестящий Дэниел Рочерс, проникся сочувствием к жалкому репортеришке Хаткинсу. А тот – тайный миллионер, каждый день обедающий в «Кривых зеркалах» и играющий от скуки в психологические игры с перевоплощениями. Да еще к тому же доморощенный душевед, который решил помочь несчастному Дэнни вернуть утерянную любовь! Тьфу, какая гадость!
– Ну, хорошо, – твердо сказал он. – Как хотите. Я начну с главного. А к этому вернемся потом…
– Ни черта мы не вернемся! – отчеканил я.
Он снял очки и улыбнулся:
– Вы не правы, Дэн. Я не миллионер и не такой идиот, каким вы меня представляете. А вот насчет перевоплощений вы угадали… – Он неторопливо протирал очки и теперь не смотрел на меня. – Я – не тот, за кого себя выдаю. И еще я умею читать мысли и получать информацию о любом человеке. И хотел вам это продемонстрировать на примере знания ваших отношений с Шарлоттой Ньюмен. Но если вам не нужны демонстрации…
Он действительно как будто прочел мои мысли! Но я не верил ни одному его слову, слишком часто я слышал подобные заверения. На одного журналиста в мегаполисе, наверно, приходится десяток сумасшедших «телепатов».
И все они лезут в редакцию давать интервью.
Неожиданно для себя я потерял нить разговора. И поэтому откинулся на спинку стула и закурил. О чем мы говорим? – спросил я себя.
И зачем я здесь? А, понял! Тихий невротик Томас Хаткинс, жестоко страдающий комплексом неполноценности, в период ремиссии тратит последние деньги на посещение фешенебельного ресторана и вправляет там мозги очеред-ному лоху. Тому, кто снизошел до общения с этим больным.
«Вы ошибались насчет меня, мистер. Жестоко ошибались. Я – не тот, а другой. Я – лучше всех. Читаю мысли, и все такое.
И если надо, я могу…»
Я бросил сигарету в тарелку и встал:
– Было очень приятно познакомиться, мистер Хаткинс. Узнать вас, так сказать, в иной ипостаси. Надеюсь, что завтра вам станет лучше, то есть хуже. То есть я хотел сказать, что вы станете самим собой.
А пока разрешите откланяться. Спасибо за ужин. Кстати, сколько я вам должен?
Я достал бумажник и с вежливой улыбкой застыл в ожидании ответа.
Томас Хаткинс не ответил на вопрос. Он сказал другое:
– Я гений, сынок…
Я вздрогнул при этих словах так, как будто меня хлестнули кнутом по спине.
– Ты потом, может быть, поймешь это. А может быть, и нет.
Поэтому я тебе это сам говорю, поверь своему отцу и запомни. Так же, как и то, что я всегда любил тебя. И скучал. Но не мог ничего поделать.
Прости.
Это были голос и слова моего отца. Умирающего у меня на руках отца – там, в заснеженной тайге, тысячи лет назад и за тысячи миль отсюда.
Нас тогда было двое, никого не было рядом с нами и не могло быть, только мы – я и мой умирающий отец, он действительно был гений, он говорил мне тогда чистую правду…
Я медленно обошел стол и скомкал галстук Хаткинса в кулаке. И замер в ступоре, потому что он заговорил другим голосом:
– Он очень любил тебя. И тосковал без тебя в тайге – все годы нашей работы, Дэн. Все эти мерзлые, страшные, счастливые и невыносимые, мать их, годы. Тосковал так, как, наверно, не мог этого делать ни один отец в мире.
Голос Джеймса Уокера – единственного соратника отца, который сопровождал Рочерса-старшего во всех безумных предприятиях гения и в конце концов разделил его участь – умер… Видеокассета с записью его последнего обращения ко мне хранилась в депозитном сейфе банка. Никто и никогда, кроме меня, не просматривал ее. И не слышал тех слов, которые сейчас произнес Хаткинс. Треклятый Хаткинс!
Я отпустил галстук и стянул ворот на его шее.
– Замолчи!
Он смотрел на меня налитыми кровью слезящимися глазами и натужно улыбался.
А потом прохрипел:
– Вам достаточно доказательств?
Я отпустил его, кровь отхлынула от его лица, и он тут же сипло закашлялся и принялся растирать шею. Мое бешенство внезапно испарилось, остались только растерянность и боль. Та, казалось бы, навсегда ушедшая боль от невозвратимой потери. Потери навсегда.
Я отвернулся от Хаткинса, сел на свое место и снова закурил. Он привел себя в порядок и сидел, не глядя на меня. Я больше уже не мог строить всевозможные гипотезы насчет личности Хаткинса. Он сбил меня с ног. Здорово сбил. Голоса отца и дяди Уокера все еще перекликались у меня в голове. И я не мог найти объяснения феномену, свидетелем которого только что был.
Мне не оставалось ничего иного, как выслушать все, что Хаткинс считает нужным сказать.
– Кто вы такой? – устало спросил я. – И что вам от меня нужно?
– Давайте я начну сначала, – тихо и хрипло ответил он, все еще рефлекторно держась за горло. – Тогда, бог даст, мы все-таки дойдем до самых нужных вещей… – Он потер лоб, надел очки и спросил:
– Вы знаете что-нибудь о сто тридцатой экспедиции разведчиков Дальнего космоса?
Ничего себе переходы! От чтения мыслей до обсуждения разведки Дальнего космоса! Интересная у нас складывалась беседа!
– Нет, не знаю, – ответил я. – О первых десяти еще кое-что мог бы рассказать. Это история Великого Начала. А о сто тридцатой – увольте…
– Она состоялась пятнадцать лет назад. В ней участвовало девятнадцать человек. Капитаном корабля был офицер космического флота Земной Системы Томас Брайтер. Вот его фотография.
Он положил передо мной небольшой фотоснимок. На нем был изображен молодой человек с крепким, выдвинутым вперед подбородком и уверенным взглядом глубоко запавших серых глаз. Вряд ли его лицо можно было назвать приятным. Но выразительным – несомненно. Целеустремленность и воля – вот что было написано на этом лице.
Я недоуменно посмотрел на Хаткинса:
– И что?
– Это я. Полтора десятка лет назад.
На меня опять накатила волна раздражения. Я не очень хороший физиономист, но мне и не требовалось быть им, чтобы уличить Хаткинса во лжи.
– Знаете, – сказал я, – что-то подобное я и предполагал услышать. Но ведь это бред. Вы в нормальное, не кривое, зеркало когда-нибудь гляделись? Или смотрели на свое отражение только в стенах этого зала?
Если так, то я вам помогу увидеть себя, как вы есть. У вас маленький и скошенный назад подбородок безвольного нытика. Небольшие, глупые, чуть навыкате глаза. Узкий лоб дегенерата. Курносый нос простака.
Если этот офицер на фотографии и вы – одно лицо, то тогда какая разница между Квазимодо и капитаном Фебом де Шатопером?
Хаткинс не обиделся.
– Дослушайте до конца, и все поймете, – сказал он.
– Валяйте, – насмешливо ответил я.
– Мы направлялись в созвездие Тукана, – ровно заговорил Хаткинс. – Нашей задачей было первичное исследование одного из спутников Галактики, Малого Магелланова облака. Если, конечно, можно назвать исследованием то, чем занимаются космические разведчики, – с усмешкой заметил он. – Хаотичные гиперпространственные рейды наугад в любых направлениях, слепой поиск и посещение планет, дающих хотя бы намек на наличие разумной жизни, – ведь это просто болтание в неизвестности. И ничего более. Не правда ли?
– Трудно искать черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет, – согласился я. Слова древнего китайца-философа были заказной шуточкой разведчиков, я знал их потому, что как-то брал у одного из них интервью. А знал ли эту шутку Хаткинс?
– Вот-вот! – засмеялся он и даже покраснел от удовольствия.
– Мы тоже так говорили!
Я все равно не верил ему. Хотя и отметил компетентную терминологичность его речи. О созвездии Тукана я, например, имел очень смутное представление.
И не знал, как толковать выражение «спутники Галактики».
А он уложил все эти понятия в одну фразу. Но это никак не доказывало то, что Хаткинс – космический разведчик Томас Брайтер. Мой визави вполне мог полистать учебник астрономии перед тем, как пудрить мне мозги.
– Так вот, нам не повезло с самого начала, – продолжал он. – Мы даже не успели приступить к поиску этой самой черной кошки. Через неделю после первого нырка в гиперпространство мы, как водится, вышли в реальный Космос. Такие понедельные выходы – необходимость. Длительное непрерывное пребывание в гиперпространстве незаметно сводит людей с ума. Вы знаете это?
– Знаю, – кратко ответил я. И больше ничего не сказал.
Мне нечего было сказать: Хаткинс грамотно излагал положение вещей.
– Мы оказались в 15 тысячах световых лет от Земли, но это не суть важно. А если важно, то только потому, что мы влетели в очень малоисследованный сектор Галактики. Навигационных карт для него не существовало, и поэтому наш корабль материализовался в поле нейтронной звезды.
– Что-о? – с изумлением протянул я. И отметил, что отреагировал так, как будто уже верил в то, что его рассказ – правда, а не байка.
– И настолько близко от нее, что вырваться из лап гравитации было невозможно.
Нейтронная звезда! Путешествуя по Галактике в своем маленьком частном звездолете, я всегда думал об одном – не попадусь ли я в сети одной из этих невидимок при выходе из гиперпространства. Дело в том, что черные карлики – так еще называют нейтронные звезды – имеют диаметр всего десять километров, и большинство из них не излучают – ни в световом, ни в рентгеновском спектре, ни в спектре радиоволн.
А весят они в полтора раза больше нашего Солнца. Их гравитация опасна для корабля настолько же, насколько и поле притяжения любой звезды в Галактике. Но в отличие от «нормальных» светил они практически невидимы, обнаружить с Земли их очень трудно. Естественно, в навигационных картах космопилотов обозначены только некоторые из них. Остальные – ловушки для тех, кто рискнул уйти с проторенных космических путей.
Корабли разведчиков, выходя из гиперпространства, учитывали все, кроме двух факторов, – наличия в опасной близости от себя нейтронных звезд и черных дыр. О последних вообще не хочется говорить, настолько они загадочны и страшны. Достаточно упомянуть, что они образуются из нейтронных звезд и представляют собой ту же самую опасность – невидимую гравитационную ловушку.
– И как вам удалось выбраться? – спросил я.
– В этом-то и соль истории. Мы не выбрались. И стали падать на звезду. Как вы знаете, уйти в гиперпространство мы не могли: в гравитационном поле такой силы это невозможно. Мы включили двигатели на полную мощность, но когда перегрузки достигли 14G… Знаете, умирать размазанным по спинке пилотского кресла как-то неэстетично. Лучше уж грохнуться на звезду… В общем, мы выключили двигатели. И понеслись навстречу смерти.
Хаткинс опять снял очки и стал протирать их салфеткой. Было видно, что он сильно взволнован. Я тихо спросил:
– А дальше?
Он поднял голову и подслеповато сощурился, глядя на меня. Взгляд его был растерянным.
– Я не помню… – пожал он плечами. – То есть не помню сам факт нашего спасения. Моим последним ощущением перед тем, как я потерял сознание, было полное равнодушие ко всему и… темнота.
А потом я нашел себя на своем обычном месте, в командирском кресле.
Мы находились в гиперпространстве и летели к Земле. И я точно знал, что с нами произошло и что мне надо делать. Наш корабль вырвался из поля нейтронной звезды, знал я, но при этом потерял столько топлива, что ни о каких перемещениях и маневрах в реальном пространстве речи быть не может. Единственное, на что мы могли рассчитывать, – это на безопасное приземление в том месте, откуда стартовали. Я знал, что уже послал радиосообщение на Землю. Нас ждали.
– А остальные члены экипажа?
– Они были в полном порядке. И знали то же, что и я.
– И вы не подвергали критике это знание?
– Нет.
– Но вы же помнили, как выключили двигатели и падали на звезду?
– Нет, – ответил Хаткинс. – Я не помнил этого.
И они тоже.
Я отхлебнул пива из бокала, не сводя с него глаз.
– Тогда я вас не понимаю. У вас отшибло память, а двадцать лет спустя она вернулась?
Хаткинс приблизил ко мне лицо, взял из моей руки бокал и поставил его на стол. А потом сказал:
– Те, кто вырвал наш корабль из поля гравитации и послал его обратно на Землю, вложили в нас такую память и такое знание, которые им были нужны. Но они не учли одной вещи.
Я подался назад. Он говорил с необычной силой, его слова врезались в меня и окончательно разбивали и мою подозрительность, и неверие, и скепсис.
– Какой вещи? – автоматически спросил я. Хотя сначала надо было бы спросить, кого он подразумевает под словом «те».
– Старая память просыпается перед смертью, молодой человек, – медленно ответил он. – Во всяком случае, со мной это происходит именно так.
Он замолчал и посмотрел на меня требовательно. В упор. Как бы тестируя мою реакцию на адекватное соответствие сказанному. Наверно, он имел право делать это, если говорил правду. Я не выдержал его взгляд и отвел глаза.
– О чьей смерти вы говорите? – спросил я, чтобы хоть что-то сказать.
– Разумеется, о своей. Эти твари искалечили мою жизнь, отняли тело и сократили мой срок донельзя. Мне всего лишь сорок восемь лет, а я знаю, что сдохну в ближайшие семьдесят два часа. – Он залпом допил свое пиво и нервно махнул рукой официанту. Тот подошел и принял от Хаткинса заказ на бутылку виски.
– Не слишком ли круто для одного? – спросил я. Меня совершенно не радовала перспектива беседовать с пьяным Хаткинсом. Я почти поверил в правдивость его трагической повести. И чтобы поверить окончательно, мне нужны были подробности и детали. А как мы знаем, именно детали для пьяного представляют особую сложность… И еще: как бы там ни было, теперь я хотел дослушать Хаткинса до конца. И узнать, о чем он хотел меня попросить.
– Одна бутылка – ерунда, – ответил он. И пока официант ходил за виски, сидел молча и мрачно насупившись. Я не тревожил его, по опыту зная, что если человек решил выпить и вести беседу под спиртное, то до первого возлияния будет упорно держать паузу.
Когда Хаткинс опрокинул в себя первую рюмку, я сказал:
– Вы добились своего, Томас, заинтриговали меня. Если то, о чем вы рассказываете, действительно имело место, то… Знаете что, давайте все по порядку.
Он криво усмехнулся и сказал:
– То, ради чего мы, собственно, и собрались. Чтобы я рассказал все по порядку. А вы слушали и не задавали глупых вопросов.
Я смолчал. Он влил в себя еще виски, придвинул ближе тарелку с закусками, но есть не стал. Потому что сосредоточенно морщил и потирал лоб, как бы вспоминая нечто важное.
– Я не знаю, – наконец сказал он. – Не знаю, кто эти существа, которым я обязан своим спасением и трагедией своей жизни.
Но я знаю, что они – твари. Потому что они сделали со всеми нами, со всем экипажем, такое… – Он шмыгнул покрасневшим от алкоголя носом. – Смерть на нейтронной звезде была бы лучшим исходом.
Он помутневшим взглядом посмотрел на початую бутылку виски.
– Рассказывайте, – попросил я и отодвинул бутылку. Он не стал возражать.
– Я буду говорить о себе, потому что ничего не знаю о других восемнадцати. Я чувствую присутствие на Земле четырнадцати человек из них. Эти четырнадцать живы и действуют заодно со мной. Но где и как – сказать не могу… В общем, наши спасители заложили в меня целую жизненную программу. Как только корабль оказался на Центральном космодроме и экипаж сошел на землю, я подал в отставку. Пока же ожидал приказа, продолжал работать и вести себя как обычно. Свое решение об уходе из космопилотов объяснял стрессом от встречи с нейтронной звездой. Говорил, что хочу заняться фермерством. На осуждение или насмешливые подначки коллег не отвечал. А когда пришел приказ об отставке, собрал вещи и улетел на другой материк.
Так началась моя жизнь земного странника. Я переезжал из страны в страну, с материка на материк, с острова на остров, из отеля в отель.
Снимал дома и квартиры, подолгу жил в них и везде вел себя как беспечный и очень недалекий турист. Я часто возвращался в те же места, где уже бывал. Теперь я понимаю, что петлял, как заяц, запутывая следы, сбивая с толку возможных соглядатаев. Шпионов, которых, конечно же, не было. Кому нужен испуганный отставник, коротающий жизнь в бессмысленных путешествиях?
Прошло два года. Я не задавал себе вопросов о смысле жизни, о цели своих предприятий. Мне не было скучно. Радости я тоже особой не испытывал.
Ни от чего. Казалось, времени для меня не существовало. Молодой, полный сил, прекрасно образованный человек – я жил, как растение. Когда у меня кончались деньги, я находил способ их заработать. Лишь для того, чтобы продолжать выполнение заложенной в меня программы. Но однажды я почувствовал, что этой жизни пришел конец. И в тот же день встретил Томаса Хаткинса.
– Хаткинса? – переспросил я, думая, что он ошибся. – Вы назвали свое имя.
– Нет, – покачал головой Хаткинс. – Вы запамятовали, сэр. Мое имя – Томас Брайтер. А Хаткинс перестал существовать тринадцать лет назад. – Он налил себе виски и опрокинул в себя две рюмки подряд. Взгляд его замутился еще больше, мятое лицо покрылось красными пятнами. Он пожевал корочку хлеба, наклонился ко мне через стол и доверительно прохрипел:
– Я убил его, Рочерс. Слышите? Убил!
Мне еще не доводилось слушать подобные признания. И поэтому стало немного жутко. Но в том, что он поведал мне, было что-то такое… нелогичное. Я отстранился и стал усиленно соображать. А потом презрительно рассмеялся и сказал:
– Не говорите ерунды, Хаткинс! Если вы убили того человека с целью взять его имя и завладеть документами, то ведь на Земле это абсурд! Документы почти ничего не значат. За тринадцать лет вас тысячи раз идентифицировали в различных местах по папиллярным линиям рук и ног, структуре волос и ногтей, форме ушных раковин и зубов. Вы – или Хаткинс или… Вы все врете.
Он вдруг разъярился и грохнул своим тщедушным кулаком по столу.
– Вы идиот, Рочерс! Кого вы учите жить? Их? – Он пьяно задрал острый подбородок и указал на потолок. – Они прекрасно знали земные порядки, когда отправляли нас обратно. Даже если эти твари не имели дела с землянами до встречи с нами, любое знание о Земле они получили от бортовых носителей информации на нашем корабле.
Я даже уверен, что это так и было! Они знали все! И поэтому, когда Хаткинс испустил дух в моих руках, я впрыснул себе в артерию его еще теплую кровь! А через полминуты превратился в него! Весь, до последней капли, – в него! Со всеми папиллярными линиями, раковинами ушей и структурой волос! Вы понимаете это? Вы можете это представить?
– Да, – сказал я. – Могу.
Он говорил о механизме целевой трансформации своей генной карты в карту другого человека. На Земле уже давно кричали о возможности такого процесса. Но, насколько я знал, даже и не думали приступать к исследовательским работам. Генетики последние годы носились с другим открытием – возможностью создания клонов за несколько часов «синтетическим» путем, минуя длительный процесс формирования организма-двойника из реконструированной яйцеклетки. И на трансформирование генома человека, тем более за полминуты и вне лабораторных условий, пока не замахивались.
Во всяком случае, то, о чем рассказывал Хаткинс, имело теоретические предпосылки.
– Как вы его убили и куда спрятали труп? – спросил я. Это были хорошие вопросы. В свое время я не один час просидел на допросах обвиняемых в кабинетах следователей Галактической полиции. Если Хаткинс врал, то мне, старому волку криминальной хроники, ничего не стоило поймать его на мелочах.
