Игорь Галеев
ДухСо пробы "Ф" за №55-12. Ледник

Какое время было! Мне этот коньяк здорово от желудка помогал, боли дурацкие снимал, черт бы их побрал, эти колики. А может, и не коньяк то был вовсе, больно терпкий и притягательный. Так или иначе – целебный напиток, и если бы не он, не рассказать бы мне столько, сколько было рассказано.

Мы до того в судьбу и сущность Вячеслава Арнольдовича проникали, что просто Вечей его называли. А жену его Ленкой. И чем больше мы в него проникали, тем болезненнее я понимал трагичность своей ошибки-промаха, тем острее и чувственнее жил вячеславоарнольдовичьей жизнью, тем больше сожалел, что не вскрыл его самостоятельно.

Автор меня сразу понял и простил великодушно. Он ведь тоже наподобие меня: души изучает. Только класс у него, честно скажу, гораздо и гораздо повыше моего будет. И аппаратуру новейшую он где-то приобрел. Она ему на расстоянии помогает. Признался он мне, что мечтал в детстве, чтобы шапка невидимка у него была и чтобы в каждый дом, в каждое сердце проникать можно было, слушать, запоминать, выводы и обобщения делать. Готовиться к поприщу своему, так сказать. Типы разные выводить, жизнь с мясом и кровью отражать. Я думаю, он потому меня в своей квартире и изловил, что дар подобный мне имел. Болезненный, но дар – это уж точно.

А как дело-то было?

Я в первую вылазку поспешил, суету проявил по причине болезни желудка и интереса к его абсолютно замкнутому изрядовонному образу, и потому папочку с его странными рукописями неправильно завязал. Он и заметил.

Толком-то я не успел разобраться в рукописях, заглянул – всё номера да даты, бланки да рожи какие-то, и тут-то у меня желудок свело. Кинулся я вон, чтобы укольчик себе дома сделать.

А во второй мой приход мы и столкнулись нос к носу. Я открыл дверь, чтобы уйти, а он – чтобы войти. Вот вам немая сцена.

Стоит, значит, он, а в руках у него…

Что бы вы думали? Пистолет? Нож? Ключ? Нет, и не удостоверение.

В руках у него – инструменты из моей стиральной машины!..

Мы как в глаза друг другу глянули, так и поняли один другого навечно. Тут он меня и очаровал, как красная девица.

Виртуоз, а не автор!

Так вот мы и познакомились.

«Ф» -акт съёмный, второго класса

(Комната. Ванная обычная – вместе с унитазом. Есть два тазика с ободранной эмалью. Стены в ржавых подтёках. Штукатурка облупливается. Трубы коричневые от ржавчины. Наблюдается вздутие краски. Голые веревки, ветошь в углу. В раковине две бутылки из-под низкосортного вина и окурки. Есть резиновый коврик.)

А Вячеслав Арнольдович Нихилов уже поднялся с чуть обжитого дивана и теперь пребывал в обшарпанном кресле, оставшемся после прежних хозяев квартиры, посасывал сигарету. Не спеша, упорно взирая прямо перед собой на голую белую стену. Курить он начал недавно, после развода с женой, из-за всех этих треволнений и делёжек, потому и сигарету держал неумело, слишком деловито прогонял дым через обе ноздри и забавлялся пусканием пухлых колечек.

Ему было хорошо и покойно. Он ценил одиночество. А в такие минуты, когда в следующем этапе предстояло вкусить более крупное удовольствие, он особенно искренне ценил самою жизнь, ее маленькие и большие радости, сюрпризы и надежды.

В данном благодатном самоуглубленном состоянии он пребывал ровно столько, сколько требуется болгарской сигарете типа «Стюардесса» истлеть до кромки нежно-коричневого фильтра. Затем, переходя к любимому процессу, Нихилов активизировался, аккуратно ткнул бычок в пустую, но пахучую консервную банку типа «Окунь-терпуг в томатном соусе», пружинисто покинул кресло, снял пиджак, брюки, галстук, рубашку, майку, и в белых хлопчатобумажных трусах решительным шагом двинулся в ванную комнату, куда двадцать минут назад снёс всевозможные банные принадлежности и откуда теперь привычно доносился пленительный шум низвергающейся воды.

Мыться Нихилов любил страстно, как может любить пылкий юноша голубую Незнакомку Блока, как любят все новенькое, аккуратное и молодое.

В купании у него свои ритуалы, свои традиции.

В воду он входит осторожно, предвкушая и чуть дыша: сначала опустит большой палец левой ноги, потом постепенно и медленно-медленно всю ногу. Постоит в аистичном положении, поребячествует, всматриваясь в увеличенный объем пузырчатой ноги под водой, и за вторую ногу примется, а затем уж, когда тепло пробьет твердую кожу на пятках, и истома обдаст теплом обмякший живот, Вячеслав Арнольдович, дрожа и, словно погибая, стремительно рушится всем весом в прозрачную пучину, испуская при этом замечательном падении чудесный победно-сладостный вопль:

– У-у-х-а-х-а-а!!

И начинается! И длится! И бурлит!

Брызги серебристой пены, мириады пузырьков всех цветов радуги-дуги, розовое, гладкое и телесное, мочалки и запахи активнейшей парфюмерии, и чернота слипшихся волос сливаются воедино в подвижный брызжущий комок, и среди всего этого очистительного великолепия мелькает восторженная, испуганно-ликующая физиономия Вячеслава Арнольдовича, излучающего в эти минуты детский несказанный трепет.

Проходят шумные минуты, и наступает сравнительное затишье. Страсти улеглись, поры раскрылись. В голове чистота.

Пора за дело.

Трется Вячеслав Арнольдович основательно. Ухает и покряхтывает. Намыливает голову, натирает верхнюю часть туловища, откладывает мочалку.

Пора! Пришла долгожданная минута! С Богом!

Растопыренными пальцами затыкает Вячеслав Арнольдович нос и уши, жмурится, делает глубокий вдох и, сморщась до неузнаваемости, погружается с головой в мыльную радость, оставляет на поверхности не вошедшие розовые выпуклости. Выбыл Вячеслав Арнольдович из этого мира. Всё!

На дне ванны он затихает, замирает, наслаждается несказанными ощущениями и начинает думать, постепенно выпуская воздух. Выпускает и каким-то третьим ухом слушает глухую, щекотливую воркотню отработанных воздушных пузырьков, серьезно и пристально вглядывается в кромешную черноту, улыбается.

Здесь, на дне, ему очень и очень хорошо, здесь он всегда ощущает себя вернувшимся в первобытный океан, к началу всех начал, к основе всех основ, и потому понятна ему и эволюция, и цивилизация, и прошлое, и настоящее, и будущее. Да, да, вероятно, в воде жизнь материалистичнее и ощутимее, чем на суше – это, прислушавшись к мыслям Вячеслава Арнольдовича, всякий поймет и признает.

«А если кто-то звонит в дверь? Интересно, услышу я здесь или пег? Нет, не услышу. Хотя…»

…Долго мылил розовое тело Вячеслав Арнольдович. Душу и сердце вкладывал. Всячески изгибался, принимал самые невероятные позы, бездумно мурлыкал привязавшийся мотивчик, типа «я больше не ревную, но я тебя хочу». И думал, думал, думал…

Думал он как побыстрее и без лишних затрат хоть как-то обставить квартиру, как взять на первое время в прокате телевизор и холодильник, с какой стороны приступить к исполнению своих обязанностей в новой должности заместителя директора здешнего Дворца культуры и отдыха. Прикидывал с кем завести знакомства в первую очередь, с кем в последнюю. Вспоминал, анализировал, обобщал, исследовал, суммировал, взвешивал, оценивал, соотносил и многое другое, так что постепенно выстраивались в его мокрой голове стройные планы и схемы, варианты и способы, графики и сроки.

Что ж, забот у Нихилова действительно хватало. Город небольшой, восточный, несколько на отшибе. Сюда едут с неохотой и с охотой, в погоне за заработком, в поисках романтики и острых ощущений или же с бухты-барахты после разводов, скандалов и ЧП, но есть и такие, кто едет сюда не по собственной воле. Как Нихилов, например.

На старом месте он числился в издательстве, имел массу свободного времени, которое использовал с чувством, с тактом, с расстановкой, а именно: писал рассказы (любовь, тема большого человека, в защиту природы и окружающей среды, очень много о жизни первобытных племен), ездил за город, организовывал встречи тружеников с писателями, занимался собирательством, рыбачил, писал стихи, посещал различные совещания, подрабатывал на полставки литсотрудником в театре, нес общественные нагрузки, читал доклады – типа «Фольклор и диалектика диалектов современного языка», посещал знакомых мужчин и женщин, пел в интеллигентном хоре художественной самодеятельности, при удобном случае и в подходящей обстановке беседовал на животрепещущие темы, значился экспрессивным рассказчиком некоторой категории странных анекдотов (в хороших и перспективных кругах) … Всего и не перескажешь.

Но вот устоявшаяся жизнь, намеченные планы и перспективы были коварно перечеркнуты нелепыми взмахами дотошного и гнусного пера. Партия была проиграна. Но всегда можно начать другую, вращалась бы голова на плечах.

Документы, характеристики, чемоданы, самолет, небольшие, но утомительные хлопоты, и вот он здесь, полон перемен, решает новые, важные проблемы, и ничего – здоров, жизнелюбив, упитан – что, по мнению многих, является неплохим задатком для видной судьбы, для формирования успехов, счастья в семейной жизни, и вообще…

Пошарил Вячеслав Арнольдович в мутной, грязной воде, обнаружил пробку, открыл, пошла вода помаленьку, забулькала, а в коридоре звонок заверещал.

Раз – дзинь! Два – дзинь!

А потом снова – дзинь! дзинь! дзинь!

«Ф» -акт съёмно-видовой, 1 класса

(Улицы города. Лето, жара. Часто встречаются бочки с пивом, реже – с квасом. Людей не густо. Население по случаю погоды – за городом, нежится, потеет, питается, купается. Что-то невиданное для этих мест. Ветерок гоняет разную мелочь – как-то – спички, фантики, клочки порванных записок и писем, листья, газеты, резиновые предметы, парашютики одуванчиков и проч. Скамеек нет, и потому люди в движении, редко стоят по двое. Запахи пыли, вспотевшего асфальта, мусорных ящиков и всего прочего, что сопутствует знойной погоде в маленьком городе. Время послеобеденное.)

 

В кои веки она может располагать воскресным днем по собственному усмотрению и самое приятное – фантазировать как его использовать – сама, единолично, без маминых подсказок, без шаблонных папиных уроков, без назойливых инициатив приятельниц и подруг.

Вот она – эта желанная подруга-свобода! Когда она так ощутима и так близка, то словно легкие прозрачные крылья вырастают за спиной, и тогда само пространство доверху заполнено восторгом и нежностью необъяснимого чувства – этого сладостного волшебства, этого незримого чуда, этого дара жизни. И тогда всё можно объять, всё можно принять, и всё впереди – будет, обязательно будет! – радостным, полным, желанным…

Быть молодой и вечно чувствовать, как из крепкого тела медленно струится энергия познания и любви и сила, первозданная неудержимая сила, и все это грандиозное изобилие молодости – кому-то, кому-то!..

Ах, как много несуразных слов, но и они беспомощны выразить смысл клокочущего предчувствием сердца!

 
«Надежда только на глаза,
на алость губ,
блеск туалета,
и ваша песенка, сэр, спета!
Вот это да!
А что?
Ха-ха!..»
 

А было именно так.

В прошлое воскресенье у нее (подающей не такие уж маленькие надежды) – актрисы театра, распределенной в родной город год назад после окончания театрального училища, умчались турбореактивным самолётом жить-поживать в кооперативную квартиру пристоличного города престарелые, но еще крепкие родители папа и мама. Оксане перешли в вечное пользование приличная мебель, кое-какие книги и посуда. Но главное Оксане осталась-досталась сама квартира – значительное событие, серьёзное!

Провожая родителей, Оксана плакала, но, что греха таить, была и рада их отъезду. Давно, ах как давно хотелось ей пожить одной, быть свободной в своих прихотях и порывах хотя бы дома на кухне за столом или на диванах в любой из двух комнат. Двух – это вам не тяп-ляп!

Конечно, не только в диванах и кухонных столах дело. Как долго мечталось о собственном уюте, тишине в доме, так хотелось чувствовать себя полноправной и единовластной хозяйкой, иметь человеческое место, где можно, закрыв двери, отключиться от всего и дать волю любым чувствам, принять естественное выражение лица, «быть самим собой!» и прочее, прочее. Нет, она и раньше могла запереться в «своей комнате», но эти постоянные полукомпромиссные стуки в дверь: «Оксаночка, помоги мне», «иди ешь», «не забудь то или это», «Оксана, сходи туда, иди сюда», «Оксана, ты не забыла?..» Наболело! Всё-таки мировой квартирный вопрос! Да, жила Оксана с родителями дружно, маму очень и очень любила, папу уважала и чтила, но всё-таки…

В театре у нее пока ладилось. Сразу задействовали в трех спектаклях. Не первые роли, но и не последние. По красоте и молодости она вне конкуренции, и если это кого-то задевало, так одну единственную женщину, взбалмошную и нагловатую актрису Беллу Леопольдовну Эдигей, ту самую, что до сего дня жестоко и мучительно мечтает перебраться в столицу, а здесь ведёт себя временщицей, презирает всех и вся вокруг.

Белла Леопольдовна бесспорно талантлива, величина в краевом масштабе, но всё же зря она заводит быстрые знакомства с приезжими лидерами искусства, так как всегда после отъезда нового многообещающего кумира подолгу ждет чего-то, страдает, злится на всех и плачет украдкой, но и действительно, их (лидеров) молчание и поведение можно легко объяснить хотя бы тем, что загадочная и элегантная Эдигей при всех своих достоинствах вряд ли бы потянула передовые нагрузки, так полагала не только Оксана, все сведущие театралы так же считали.

И все как нельзя лучше относились к Оксане. Разумеется – ухаживания, намеки и уже три полноценных признания. И еще один показатель: довольно скоро за ней укрепилось лестное прозвище «Осанна», произносимое скорее не насмешливо, а высокопарно, искренне и восхищенно, и теперь Оксана без былого волнения просто и мило отзывалась на него. Приятно. А однажды на репетиции седовласый подтянутый строгий режиссер на полном серьёзе назвал ее этим высоким именем, чего сам даже не заметил, чем и вызвал взрыв всеобщего веселья и хмурое настроение у Беллы Леопольдовны.

Друзей в этом городе у Оксаны предостаточно. Пять лет она проучилась в одной из здешних школ, и приятно теперь хотя бы изредка посещать те памятные места, любимые дома и дорогие сердцу скамейки. Порой идет она по городу, а память – стук! – и целый мир из ушедшего детства вновь оживает и волнует, нахлынет чувственным океаном при виде какой-нибудь облезшей оградки или уютного дворика. Иногда мечтает Оксана обойти своих бывших учителей, да опять же недосуг как-то – всё вечеринки, репетиции, домашние хлопоты.

А ее звали. Марья Ивановна, эта вечная старушка с классическим школьным именем, была на ее спектакле, дождалась Оксану у входа, но душевного разговора тогда не вышло. Голова болела, не терпелось смыть пот и усталость, да и поздно было, оттого и осадок нехороший, умышленно нагнетенная радость, ничего не значащие вопросы, попытка детского восторга и понимающие глаза Марьи Ивановны, усталые, без укора, с думой о чем-то.

«Заходи, если будет время», – звала учительница.

«Приду», – твёрдо обещала Оксана, имея в виду первое же воскресенье.

Но прошли недели, месяцы, и не находилось свободного часа, и даже не часа, а соответствующего настроения, чтобы было радостно и желанно -встретиться, посидеть, поговорить, «посекретничать», как бывало…

Марья Ивановна десять лет как на пенсии, здоровье совсем пустяковое, в лице что-то новым, отчужденным показалось, а ведь в прошлом, хоть и тогда уже до пенсии год-два, но тихая энтузиастка была – борцом, лучшим человеком Оксана ее называла.

«Теперь уж зайду, – не отвечая на ожидающие взгляды прохожих, упрекала себя Оксана, – теперь уж непременно зайду. Сегодня ничто меня не остановит! Нужно бы в цветочный заглянуть и конфет купить – подушечек, она их любила… любит! Попьем чайку, расскажу об училище. Есть что рассказать. Она умеет слушать. Вот действительно, сколько людей не встречала, а добрее и порядочнее ее не попадалось. И не в этом дело. Безоблачная она какая-то, ясная и простая. Честная. Я ей и стихи почитаю. Никому еще не читала, а ей прочту. Первой. Вот, скажу, черт дернул за перо взяться…»

Она ускорила шаг. В сумочке металлически позвякивало. Ключи. От квартиры – от своей квартиры! Сама себе хозяйка, и не стоит торопиться замуж. Посмотришь на бывших знакомых и подруг, как они маются, да что в глазах у них, бедных, так сама себе завидовать начнешь.

В цветочном ей повезло. Розы. Купила пять. Взяла и заторопилась – вдруг не застанет дома… Всё-таки воскресенье…

А в гастрономе в конфетном очередь. Выбила чек. Взяла торт. Подушечек давным-давно почему-то нет. Жаль…

«Нужно торопиться!» – неотвязно думала она, глядя, как ловко и быстро обвязывают бечевой коробку.

– А я вас узнала, – почему-то шепотом сказала молоденькая хозяйка этих ловких рук, – вы так хорошо играете, я спе…

– Тороплюсь я, простите, – и скорее к выходу-входу.

«До чего беспардонно! Такая милая девушка, а я как с ней! Ну ничего, в следующий раз сама с ней заговорю, да, да, сама».

У гастронома ее окликнули. Не так-то просто ходить по улицам!

Трагик и Комик – Толя и Коля.

– Ты куда это, Осаночка, в такой шикарной экипировке? – подступил Трагик.

– Ты постой, постой!.. – начал было, но смутился Комик.

– Ой, ребятки, я тороплюсь!

Она сделала шаг в сторону, но актеры уже взяли ее под руки.

– В сумочке, небось, «Ркацители»? – Комик один из первых сделал ей в подогретом состоянии глупое признание и теперь пытался вести себя в унисон заполошному Трагику – это чтобы показать себя в полном и независимом порядке.

– Ну что ты, Колечка? Разве эта четвертьметровая бомба влезет в такую сумочку, – и Трагик галантным движением завладел коробкой с тортом. – Двинулись, ребятки! Коля, запевай!

– Куда двинулись? – запротестовала Оксана, – всё, пошутили и будет!

Комик тотчас освободил руку, но с Трагиком пришлось повозиться.

– Оксаночка, мы же идём к тебе в гости. Обмывать твою великую свободу. Что ж, мы согласны и чаем, правда, Коля? Ты же приглашала. Или тебя ждут другие зрители?

Он сделал сначала обиженное, а потом свирепое лицо, и забормотал какой-то монолог, по-видимому, из «Отелло». Оксана рассмеялась и обнадежила:

– Вечером, мальчики, как договорились. Я понимаю, что вам деть себя некуда. Так вот, шел бы ты, Толя, жене по хозяйству помогать, как тебе не стыдно! Она у тебя одна-одинешенька. А ты, Коля, к Ирине сходи, скажи, чтобы она сегодня у меня обязательно была. Ладненько? – и перешла на серьезный категоричный тон, – дело у меня, ребятки, срочное. Вы милые и проказники. А мне пора. Ну, пока!

Трагик освободил ее руку. Протянул коробку. Вздохнул так, что голуби шарахнулись в голубую высь. Комик тускло улыбался.

Они смотрели ей вслед. Они не могли не смотреть: фигура, волосы, руки, как баланс – цветы и торт. Лёгкость, какая-то дьявольская лёгкость!

– Это нам в наказание. Божий промысел! Жатва юности, – мрачно буркнул Трагик.

– О чём ты? – скис Комик.

– О том, что грешны мы по самые уши, о том, что я рано женился, а ты, осёл, весь запал речей на банальных легкокрылых бабёнок истратил. Оглобли мы с тобой. Ты правая, а я левая, в нас бы еще Антошу Чехонте запрячь – вот бы тоска по гробовой доске вышла! Ну что, двинулись, что ли?

Оксана скрылась за поворотом, и потому Комик не возражал и не протестовал, и они, безо всяких там чувств, думая каждый о своем (а в сущности об одном и том же), вошли в раскрытые двери гастронома…

Теперь она почти бежала. Город мелькал и растекался. Он казался бесконечным и невыносимо пустым. Прохожие останавливались, удивленно смотрели вслед, и если это были женщины, то не могли не восхищаться вслух ее платьем, фигурой, волосами, руками, как для баланса – цветами и тортом, восхищались – критикуя, завидуя, но зато искренне. Мужчины молчали и прорабатывали разное в голове, но всё равно ясно и надолго понимали, что видят редкую девушку, ту, которая («ну почему не я?») делает кого-нибудь («подлеца и франтика») счастливым («или несчастным»).

«Это спектакль, – кричала её спина взглядам, – это спектакль под открытым небом!»

Воскресеньице, ох, какое жаркое! Что-то природа напутала. Такую погоду в Сочи бы, в Гагры, в Ташкент. Теплеет на планете, ощутимо очень даже теплеет. У Марьи Ивановны хорошо бы помыться, быстренько, на одном дыхании. А потом чай и спокойствие, никакой спешки.

Она бегом поднялась на третий этаж. Не любит Оксана подниматься по ступенькам или в гору медленно.

Сердце грохочет. В ушах звон, и горячее, взорванное дыхание.

«Сейчас дух переведу и позвоню. Так… зеркальце, расческа…»

Она осторожно положила цветы на коробку, заглянула в зеркальце. Тушь в порядке. Челку поправить и вперед.

«Гора с горой, а человек с человеком…» – вспомнилось или кто-то подсказал ей кстати.

Потянулась к звонку. Как сердце еще бьется!

Тихо за дверью. Нет, кто-то есть, что-то звякнуло.

Дзинь! Дзинь! – вдавила она кнопку.

Хотела раз, получилось два.

Тихо. Нет дома? Спит? Можно попытаться еще раз, а потом уже всё.

Неприятно звонить в чужие квартиры. С чего бы это? Кажется, звонки для того и вмонтированы. А всё равно как-то не по себе. Она еще раз робко потянулась рукой…

Но тут послышались осторожные шаги. Дверь приоткрылась.

– Здравствуйте! Марья Ивановна… дома?

«Кто он такой? Гость? Сын? У нее не было сыновей. Коллега? Ученик бывший? Родственник? Наверное, родственник!»