Игорь Болгарин
Горькое похмелье
Евгения Александровна протянула вождю анархистов перевязанную лентой пачку писем, одну из многих, хранившихся в секретере. Нестор отдал пачку Галке – учительница быстрей разберется.
Пока жена читала, он вглядывался в портрет несомненно самого важного генерала, с неисчислимым количеством русских и каких-то непонятных иностранных сверкающих орденов.
– А этот? – поинтересовался батько. – Дуже серьезный.
– Это дядя. Алексей Андреевич. Глава семьи.
– Расстреляли?
– Умер своей смертью. Не за что было расстреливать, – объяснила хозяйка, словно не знала, что для расстрела больше не нужны были причины.
Как могла, она объяснила, что Алексей Андреевич – ученый, путешественник, член многих академий, заведующий отделом математической географии у Семёнова-Тян-Шанского, составитель первой гипсометрической карты России, проектировщик Великой Сибирской дороги, первооткрыватель Курской магнитной аномалии, вычисленной математически, основатель новой теории Среднерусской возвышенности, участник и руководитель многих экспедиций…
Махно понял все сказанное лишь наполовину. Он не столько слушал хозяйку, сколько смотрел на Галину. Он видел, как по щекам жены потекли слезы: а ведь он уже убедился, что характер у подруги достаточно суров. Но история любви, изложенная в письмах, видимо, по-настоящему тронула молодую женщину.
И это решило судьбу особняка и его хозяйки.
– От шо, – решительно сказал Махно, вставая. – Тут теперь будет музей лейтенанта Шмидта. А гражданка Тилло назначается директором и хранителем. Дом этот занимать под жилье чи ще под шо-нибудь запрещается. Вещи трогать и тем более выносить тоже запрещается под страхом смертной казни… – Он повернулся к Лашкевичу, все надежды которого на какую-либо конфискацию теперь лопнули: – Составь, Тимош, такую бумагу, шоб… поставь печати, я подпишу. – Он еще немного в задумчивости походил по комнате, рассматривая портреты, обернулся к Щусю: – Федос, а той кителек, шо ты мне из Либерсдорфу привез – где он?
– Тут, в обози, батько.
– Доставь! И шоб со всем, шо на нём было.
– Я мигом.
И действительно, минут через десять запыхавшийся Щусь ввалился в комнату и, кивком отозвав Нестора в сумеречный угол, вручил ему узелок. Нестор его развернул, убедился, что все знаки орденов и медалей на месте.
Выйдя из тени, Нестор подошел к хозяйке, которая в напряжении стояла посреди комнаты, ожидая, когда уйдут гости.
– Дозвольте, Евгения Александровна, вручить вам кителек вашего брата. Со всеми его наградами.
– Почему… почему он у вас? – испуганно спросила Евгения Александровна. – Где Шура? Что с ним?
– Его убили… большевики. А китель мы случайно у них отобрали. Там, в кармане, записочка была… ничего такого, только имя и фамилия…
– Боже… и Шурочка, значит, тоже, – всхлипнула она и уткнулась лицом в китель. – И даже могилки его нет…
Ей никто не ответил. Какие могут быть могилы для вражеских офицеров и генералов? Гражданская война!
– Нам этот кителек ни к чему… Просто трофей. А вам память про брата, – сказал Нестор и добавил совсем тихо: – Извините, что нарушили ваше одиночество.
Он неуклюже пожал ей руку. Вспомнил, что Сольский несколько раз целовал женщинам руку. Подумал, что это как раз тот самый момент. Но как это сделать деликатно, он не нашелся.
Впрочем, женщина не обращала на него внимания. Держа в руках китель, она опустилась на стул. Не плакала, только низко склонила голову и сидела так, не шелохнувшись, пока махновцы не покинули дом и их шаги не затихли вдали.
…Так в полуразрушенном городе, среди незастывших луж крови и неубранных трупов, Нестор Махно основал свой первый и единственный в жизни музей, просуществовавший всего две недели. Ровно столько, сколько махновцы удерживали Приазовье…
…Всадник на взмыленном коне подскакал к Нестору, идущему в окружении хлопцев по улицам занятого Бердянска.
– Батько! Черныш передае: беляки выбылы нас з Мариуполя. И разведка доносе: белякам на пидмогу Шкуро йде! Так шо робыть?
– А шо, Черныш не знает? – спросил Махно. – Передай ему: выбить! И ще раз выбить! И столько раз выбивать, пока Мариуполь не будет наш!
– Слухаюсь! – Всадник развернулся.
– Смени коня – запалишь! И ще передай Чернышу: мы идем ему на подмогу!..
Всадник ускакал.
– Юрко! Коня!
Коноводы вывели со двора коней. Нестор вскочил в седло. С улыбкой наблюдал, как взбирается на своего коня Галина. Не научилась еще казацкой езде!
– Пошли! – Нестор помчался вперед. Следом за ним поскакали Галина, Юрко, Лашкевич…
За конными двигались тачанки, артиллерия. Справа было ослепительно голубое море, слева – бескрайняя степь…
Близ Мангуша сменили у греков коней. Лашкевич приплатил щедро: после «посещения» бердянских банков казна ехала на трех подводах. Все остались друг другом довольны.
После полудня уже были близ Мариуполя..
– Павло! А ну вдарь по городу, приведи беляков в самочуствие! – попросил Махно пушкаря.
– Шрапнелью? – спросил Тимошенко.
– Чем хочешь. Только через полчаса, когда мы вскочим в город, замри!
Всадники помчались к городу, а позади них заговорили пушки. Над головами махновцев со свистом понеслись снаряды. И рвались среди домов. Но это была еще только прелюдия боя…
А потом завязался бой. Жестокий. Кровавый. Белогвардейцы подготовились к отпору. Рукопашные схватки завязывались на каждой улице…
Рвались под копытами коней гранаты. Падали всадники. И белогвардейцы, и махновцы.
Нестор с ходу влетел в самую гущу рукопашного боя, лихо и умело отбивался саблей. Жилистый, верткий, он ускользал от ударов и тут же бил, колол…
Вдруг совсем близко от себя увидел Галину. Неуклюже сидя на коне, как на печке, она выцеливала белогвардейцев и стреляла из пистолета.
– Галка! Дура! – заорал Нестор. – Куда тебя занесло, мать… Юрко! Забери ее! – Он резко обернулся, наскоро, без замаха, ударил шаблюкой наскочившего на него юнкера, явно испуганного собственной смелостью. Юнкер бросил поводья и клинок и, зажимая рукой лоб, ускакал. – Я тебя, Юрко… я тебя скастрирую, если с Галкой шо…
Юрко схватил Галкиного коня под уздцы и потащил его в сторону от схватки. Но на их пути встал белый казачок, торжествующе взмахнул шашкой.
Вездесущий Щусь полоснул казачка сзади – и тот, с застывшим от удивления лицом, сполз под копыта своей лошади.
А бой только разгорался. Свистели пули. Звенели шашки…
Десятки, сотни, может, тысячи таких боев происходили в эти мгновения на просторах бывшей империи. На Волге, за Волгой, в Крыму, у Харькова, в верховьях Дона, под Ярославлем, Вильно, Иркутском. Иногда люди даже не понимали, с кем и за что они дерутся. Большевики, эсеры, нарсоцы, кадеты, анархисты, «зеленые», самостийники всех видов, повстанцы всех окрасок, защитники еще не ведомых никому республик, дашнаки, мусаватисты, англичане, греки, французы-интервенты, призванные на помощь, галичане, на ходу превращающиеся в красных, красные, не признающие большевиков, просто грабительские банды, делящие сферы влияния, продотрядовцы, чоновцы, сорокинцы, григорьевцы, белочехи, красные китайцы, белые калмыки… Пыль, дым, свист пуль, клекот тяжелых снарядов, вой осколков, звон стали, крики, стоны, визг…
Лишь к вечеру в Мариуполе наступила тишина.
Красные знамена перемешались с черными. Застыли на набережной шеренги махновцев и красноармейцев. Шум моря. Ветер…
Автомобиль со звездой и серпом и молотом на дверце пробирался сквозь запрудившую набережную мариупольскую толпу.
– Це хто? – спросил кто-то из махновцев.
– Антонов-Овсеенко. Командующий Украинским фронтом.
– Якый? Той, товстый?
– Та не! Толстый, то какой-то снабженец. Командующие – все худые.
Машина остановилась, и из нее вылез командующий в цывильной куртке с барашковым воротником, в очках в проволочной оправе. У него был очень штатский, учительский вид. Он поднял голову, стал высматривать кого-то в толпе.
Один из порученцев указал в сторону скромно стоявшего среди других командиров Нестора Махно. Подслеповатый Антонов-Овсеенко остановил взгляд на бравом Щусе, направился к нему. Но адъютант деликатно подтолкнул его дальше, к маленькому человеку в высокой, криво сидящей папахе.
Впрочем, и у командующего папаха тоже неуклюже сидела на густой «анархической» шевелюре.
– Батько Махно! – отрапортовал Нестор. – Командир Третьей бригады войск имени батьки Махно.
– Вы уже не бригада, – торжественно произнес высокий гость. – Командование и Реввоенсовет фронта признали ваше требование. Теперь вы – Первая Украинская повстанческая дивизия имени батьки Махно.
Окружающие ответили на это воплями восторга. Нестройно, не по-военному, но от души. Феня вытерла слезу радости. Она уже целиком вошла во вкус боевых действий, ощущала себя истинной махновкой.
Антонов-Овсеенко пожал Нестору руку, затем, не выдержав, прижал батьку к себе. Нестор уткнулся лбом в пуговицу, застегивающую барашковый воротник. Конечно, теплая куртка в этот летний день выглядела странно. Но командующего постоянно знобило. Врачи полагали, что это малярия или что-то нервное. Троцкий в своем кругу называл это «ознобом растерянности». Ну а почему не может трясти озноб в сущности интеллигентного человека, не злого, не мстительного, оказавшегося в гуще кровавой взаимной ненависти?
Антонов-Овсеенко, выходец из семьи потомственных офицеров, арестовавший Временное правительство и взмахом нагана обозначивший смену власти, с тех самых пор пребывал в некоторой растерянности. Он плохо понимал войска своего фронта, собранные из самых разнородных частей. Как, с кем, о чем говорить, как командовать? Начать революцию – это не полдела и даже не его сотая доля. Авторитет Антонова-Овсеенко, сторонника самостоятельности вооруженных масс, попал под пресс Троцкого, желавшего видеть профессиональную армию. Немудрено, что уходящий из большой политики вождь выглядел растерянным.
Грянула музыка гуляйпольского оркестра. Пока еще не очень стройная. Обессиленные оркестранты пошатывались и с трудом удерживали инструменты. У дирижера Безвуляка была перевязана голова. Музыканты только что срочно прибыли из Гуляйполя.
До Бердянска их мчали в тендере паровоза. Тендер мотало так, что оркестранты чувствовали себя галушками в кипятке. Помяло тяжелую тубу. Забило угольной пылью мундштуки. Всех превратило в шахтеров после смены. Затем три часа бешеной тачаночной гонки по шляху. Пыль…
– Они что, тоже были в бою? – тихо спросил командующий.
– Воевали, – не растерялся Махно. – Отчаянные хлопцы!
– Достойны наград!
– На трибуну! На трибуну! – закричала толпа. Трибуны не нашлось. Перевернули огромный железный бак. Поставили на него Нестора и Антонова-Овсеенко.
– Товарищ Махно, вы сделали великое дело! – словно продолжая начатый внизу разговор, громко, митингово сказал командующий. – Вы вышли в мягкое подбрюшье Донбасса, вы отвоевали Азовщину!
Черныш сделал знак, и хлопцы подхватили: «Слава! Слава!»
– Я спешу сообщить вам, – продолжил Антонов-Овсеенко, – что ВЦИК Республики наградил вас орденом боевого Красного Знамени. Новым орденом Страны Советов! Вы получаете его одним из первых награжденных!
– Четвертым, – подсказал Антонову-Овсеенко стоящий внизу возле трибуны сверкающий хромовой одеждой ординарец.
– Вот! Всего лишь четвертым! – повторил командующий. – Потом их будет много – тысячи, десятки тысяч! Но вы – один из первых в Республике!
Опять знак Черныша и крики: «Слава!.. Слава батьку!» И музыка. Оркестр наконец-то нашел согласие. Музыка звучала громко и торжественно.
Махно был польщен и смущен. Он сбросил с себя венгерку, и Антонов-Овсеенко, приняв от адъютанта коробочку, привинтил орден вместе с подложенной под него красной розеткой к гимнастерке Нестора.
– Спасибо… Никогда не думав, шо получу большевицкий орден!
– Я уверен, настанет время, и я вручу вам членский билет нашей партии, – сказал командующий.
– Время есть, голова тоже пока на месте. Может, я шо и пойму в вашей большевицкой науке, – широко улыбнулся Нестор.
А вокруг себя он видел радостные лица Галки, Черныша, Щуся, Юрка. Гремела музыка.
Ветер. Флаги.
Чайки над морем…
Глава четвертая
Неподалеку от Мариуполя, где Греческий округ Екатеринославщины соприкасался с землей Войска Донского, раскинулось присыпанное угольной пылью село Сартана. Там, в чистой комнате, с крепко утрамбованным земляным полом, лежал на устланной коврами софе Нестор с перевязанной головой. Галя суетилась возле него, меняла повязку, смоченную в холодной воде.
– Ну что? Еще кружится?
– Да вроде бы на месте. К вечеру надо бы встать, Галочка.
– «Встать»! Тебе еще, самое малое, неделю надо лежать… Додумался, в самое пекло полез, под снаряды…
– Не для того я, Галю, женился, шоб у меня под ухом тут бурчали!.. До Таганрога сто верст. А там сам Деникин со своей Ставкой! Представь себе, сколько там генералов повяжем, а? Я тебе из одних только лампасов красное платье сошью.
В комнату вошла пожилая гречанка с трубкой в зубах. Она поставила на стол глиняную миску с водой.
– Холодная, – сказала она и, не выпуская изо рта трубку, добавила: – Садираджи сказал, если батька помрет, он всех перестреляет! Так что ты выздоравливай!
И, перекрестившись на иконы в углу, ушла.
Нестор приподнялся на локте, затем сел на софе. Приник губами к миске, жадно напился. Потом стащил с головы повязку.
– К черту! – Махно зло спюнул на пол. – В штаб надо, Галка! Давай амуницию!
– Повязку хоть на голове оставь, сумасшедший!
– Не хочу хлопцив беспокоить… Командир, Галка, не имеет права болеть!
Штаб разместился в доме какого-то богатого торговца. Нестор Махно прошел через обширный двор. В ворота влетали всадники, бросали коней у коновязей и торопливо бежали по ступеням в дом. Иные – наоборот – спешили из дома, вскакивали на коней, уносились по вымощенной булыжником улице. Чувствовалось, что здесь центр тех военных событий, которые разворачивались неподалеку…
И помещение, которое временно было превращено в штаб, тоже отличалось многолюдьем. Вбегали и исчезали ординарцы, кричали о чем-то в телефонные трубки связисты.
Над картой Приазовья склонились Черныш и двое ближайших его помощников – Озеров и Либертович, бывший учитель.
Все смолкли, увидев вошедшего Нестора. Тот махнул рукой: мол, продолжайте и, пошатнувшись, оперся о стол руками. Коротко взглянул на Черныша.
– Дурница: контузия, – пробормотал он, пресекая дальнейшие выражения сочувствия. – Докладай.
– Передовые части вот здесь, у Среднего Еланчика. – Черныш показал участок карты, охватывающий побережье Таганрогского залива. – До Таганрога осталось…
– Вчера ты то же самое докладал, – сердито напомнил Нестор. – На месте топчемся?
– Сильное сопротивление. В Таганроге Ставка Деникина. Беляки бросили против нас все резервы, вплоть до офицерской роты охраны самого Деникина. Четверть нашего состава выбита. Боеприпасы почти полностью срасходованы. Хлопцы ходят в штыковую, оттого и такие потери.
– Еще б чуть-чуть поднажать!.. Проси помощи у Дыбенко.
– Он застрял где-то в Крыму.
– Ну, у Антонова-Овсеенка.
– Он уже не наш командующий. Нашу бригаду передали Южфронту, Гиттису.
– Кто такой?
– Черт его знает. Вроде бывший царский полковник. Чи генерал. Мы для него – репей на собачьем хвосте.
– Большевики совсем з ума съехали. Кругом в начальстве офицерье… Извини, Озеров, ты хоть в погонах и ходил, но тебя эти мои слова не касаются! Я Чернышу говорю! Начальник штаба! А как докладает! «Черт его знает», «вроде». Ничого точно не знает… Где ж твоя, Виктор, разведка?
– Моя разведка – селяне. А военная разведка – где ж ее возьмешь? Тут образованные нужны!.. Подготовленные!..
В штаб ворвался Садираджи:
– Батька! До нас какаясь красноармейска часть подходит.
– Ну от! – обрадовался Махно. – Должно, этот Гиттис подкрепление прислал!
Махно выехал на окраину Сартаны встречать приближающихся красноармейцев. Странная это была часть. Бойцы шли оборванные, перевязанные грязными бинтами.
– С боями прорывались? – спросил Нестор у первых, кто подошел к нему. – Много беляков по Кальмиусу?
– Не знаем… Мы с красными бились… – сказал ему бредущий по обочине дороги комвзвода.
– Как это – с краснымы? Вы ж сами красные!
– Ты у нашего комроты спроси, – мрачно ответил комвзвода. – Он лучшее в политике разбирается.
Махно еще издали узнал человека, внешность которого не могли изменить ни драная куртка с двумя красными «кубиками» и звездой на рукаве, ни грязная буденновка, сбитая на затылок, ни отросшая рыжеватая щетина… Лёвка Задов!
– Нестор! – неловко нагибаясь, Лёвка прижал его к себе. – А я к тебе пробиваюсь! Половину роты загробил!
Они троекратно расцеловались. Лёвка, не переставая, рокотал:
– Нет, ну надо же… Нестор! А я ще тогда, в восемнадцатом, знав, шо из тебя шо-то толковое выйдет. Клянусь Одессой! – Голос у Лёвки огрубел, стал совсем сиплый. – А тебя там, в Красной армии, ругають почем зря. Бандитом обзывають. А я выяснил: ты с Деникиным воюешь! Шо-то тут, думаю, не то. И хлопцы мои говорять: у Махна вольная армия, со свободой. А яка у Махна ще может быть армия, подумав я! И сказав своей роте: айда до Махна! И – двести верст с боями! И с краснымы бились, мол, дезертиры, и с белякамы. От самой Ольховаткы все бои и бои… Думали, не дойдем.
– Постой! – Только сейчас Махно как следует увидел, что кучками на берегу Кальмиуса, разжигая костерки, расположилось целое войско. – Какая ж это рота?
– То из Девятой красной дивизии до нас прибились… и ще от беляков, от Май-Маевского, мобилизованные селяне. Говорять: если уж воевать, так у Махна. Там, мол, хлопци весело воюють… Так шо в моей роте сейчас, считай, тысячи три…
Нестор улыбнулся:
– От это пополнение! – И сразу же стал серьезным: – А боеприпасы у вас есть?
– Та де там! Штыком пробивались!.. А вы ж за большевиков воюете! Шо ж воны вам из Тулы не подбросять?
– Мы у них, Лёвка, в пасынках, – негромко ответил Нестор.
– Эт-то да! – удивился Лёвка. – Ну а харчи хоть есть? Одежка?
– Шо-нибудь найдем. – Махно обернулся к адъютанту: – Юрко! Пошукай Лашкевича! Пускай забеспечит вновь прибывших всем, чем сможет…
Позже, в штабной комнате, Задов показывал на карте свой извилистый путь:
– Тут вот деникинци. Корниловский полк Май-Маевского… А тут большевики, втора бригада Девятой дивизии Южного фронта… Коло Ольховатки напоролись на эскадрон шкуровцев. От пленных узналы, шо корпус Шкуро йшов на Гуляйполе, но його развернулы на Мариуполь, шоб перекрыть вам путь на Таганрог.
– Ай да Лёвка! Все вызнал, все углядел! Голова! – радовался Махно.
– Так светлый Боженька мне голову высоко посадил, – усмехнулся Задов.
– Ну, иному куда ни посади голову, все равно не выше задницы, – серьезно заметил Черныш, делая пометки на карте после Лёвкиных сообщений. Поднял глаза на Нестора: – Я вот что думаю. Надо нам бои под Таганрогом остановить, только держать оборону. А самим развернуться фронтом к Волновахе. Побьем Шкуро – и на его плечах ворвемся в Юзовку. И дальше – на Славянск.
– О! – обрадовался Задов. – Похоже, з вамы будет весело, клянусь Одессой!
Вечером они сидели в хате вдвоем – Нестор и Лёвка Задов. Изредка заглядывала с переменой блюд старая гречанка. Да еще Феня забежала, якобы за зеркалом для Галки. Покрутилась, оглядела могучего Лёвку – и исчезла.
Они чокались, выпивали. Задов мигом расправился с жареной курицей, вытер ладонью рот.
– Шо я хочу тебя порасспросить, Лёва. Скажи, шо тебе в Красной армии больше всего понравилось, а шо нет? – ожидая ответа, Нестор вопросительно смотрел на Лёвку.
– Ну шо… Комиссары сильно душу мотали. Офицерье командуе. Выборность отминылы… свободы ни копейки… Мени, скажем, жалованье семьсот рублив положилы, а красноармейцам по пятьдесят. Де ж то равенство? Став я свое жалованье с хлопцами дилыть. Мене до комиссара: вы шо ж, товарищ, нарушаете порядок? Вновь за анархию принимаетесь? Понизили до комроты. От тогда я и сказав: айда, хлопци, до дружка моего, до Нестора Махна. Ну, собрались и пишлы. Комиссара отодвинули!
– Как это? – не понял Махно.
– Як-як? Пришиблы! Ты ж мой характер знаешь. Вместе в чекистской кутузке сидели… Деда Сову хоть вспоминаешь?
– Помню. А от песню про него не слыхал. Чи й живой?
– Застрелылы. Он цьому Кущу из ЧеКа в рожу плюнув… Хороший був дедок. Анархист чистых кровей! – Лёвка помолчал, выпил чарку. – А я, скажу честно, побоявся смерти. Взяв грех, согласывся в их армию…
– Ну, це не грех. Я тоже сейчас начальник дивизии у красных, – усмехнулся Махно. – Когда замерзаешь – до печки тулишься, хоть она и раскалена, и штаны можно присмалить… Я тебя понимаю, Лёва. Но я не про то.
Задов поковырял ногтем старую столешницу:
– Понимаешь, Нестор… чи тебя теперь только батькой называть?
– Як больше нравится.
– Ну, пускай батькой. Привыкну… Так от, батько! Шось не так у красных. Комиссаров понаслалы, ничого не скажешь. Та только шось одних евреев. Грамотных, конечно, но по национальности не всем красноармейцам подходящих.
– Постой-постой, ты ж сам еврей.
– Я – из боевых. Свой. А это – присланные. Грамотни, не спорю. Они в детстве Талмуд учили чи там шо ще… а потом сразу цього… Карла Маркса. Як начнет говорить, у хлопцев ум за разум заходит. Я до члена Реввоенсовета товарища Ходорковского Йосифа Исаевича прорвався. Як же так, кажу, неужели нету для нас другой нации, с православным уклоном? Он такой бойкий товарищ, в большевики записался раньше, чем сцать в штаны перестав. Если вы, говорит мне, красный командир Задов, вносите в наши ряды бациллу антисемитизму, то это у нас, пояснил, расстрельная статья номер один, и пожалуйте бриться! Какая, спрашиваю, бацилла, если у меня неразбавленная еврейска кровь, чистая, як моча младенца, и вы меня не берить на испуг. Он тогда помягчел: видите, говорит, очень для политической работы не хватает образованных людей, а православная интеллигенция нос воротит от коммунизма, и с нее комиссаров в достатке не получается. А еврейские юноши-самоучки горять желанием, от нищеты своей, построить сплошную справедливость. Ну, объясняю я, это понятно, это я разделяю, но только если какой горящий юноша, не умеющий воевать, а считая Карла Маркса за бога, лезет в бой без страха в надежде на загробный коммунизм, то он, конечно, гибнет от первой глупой пули и теряет всякий авторитет, а красноармейцы получають разочарование. Хто гибнет с толком, тому всегда почет и уважение, а если по дурости – это удар по боевому настроению… Ну, в общем, понижають меня с командира роты до командира взвода, а потом вертают назад, потому шо комсостава тоже нехватка. Ну, я й решив тогда: пойду с хлопцами туда, де нет такого волокитства и живется простодушно, як у Адама с Евой. От и суди теперь, чем мне не нравиться Красна армия.
Ставя в разговоре точку, Лёвка так шарахнул пудовым кулаком по столу, что дремавший в сенях Юрко тут же заскочил в комнату, тараща глаза. Махно жестом отослал его обратно. Слушая Лёвку, он думал о чем-то своем, давно назревшем.
– А как ты, Лёва, в анархию пришел, шо у тебя тогда в голове было?
– Хм… – нахмурился Задов. – Ну, ты прямо як товарищ Ходорковский. Вроде як допрашуешь. Добре. Значить, так, народывся в еврейской колонии Веселая, у нас тут, на Катеринославщини… двадцать пять годов назад. У батька було две десятины земли и четырнадцать душ едоков: сами батькы, стари и десять душ дитей… Исак, я, Данька, Наум, Фира, Любка, Катька, Сара, Цива, Аська… – Задов зло сощурил глаз: мол, продолжать ли? И, не встретив возражений, со вздохом продолжил: – Шо толку з двох десятин? Голодовали, конечно. Продал батько землю и подався в Юзовку. Купил там биндюгов, стал железни чушки возыть и всяке друге, тяжоле. Здоровый був, вроде як сам из железа сотворенный. И звалы його «Вир». На днипровскых порогах самый первый каминь так звався, страшенно велычезна каменюка. – Лёвка поднял ручищу с чаркой высоко над столом. Задумался, вспоминая. – Надорвався батько. Поболив недолго, и помер. А я в пятнадцать годов пошол на мельницу мешки тягать, тоже крепким хлопцем був. Потом в доменный цех, каталем. Положать в тачку пудов двадцать – везу… Як-то мастер за шо то меня облаяв, ще й ударыв. Ну, я йому ответ дав. Мени в полсилы сылы бы, а я… Мастер на инвалидность, а я – в тюрьму. Там з анархистамы связався. Выйшов з тюрьмы, стал бомбы кидать… Ну…
Лёвка неожиданно выпрямился, с обидой и гневом спросил:
– Ты меня в чем-то запидозрюешь, чи шо? Шо ты заставляешь мене споведуваться?
– Сядь! – сказал Махно. – Сядь, Лёва!
Некоторое время они смотрели друг на друга, и в этом молчаливом поединке взглядами Нестор победил. Лёвка еще какое-то время крутил в руке пустую чарку, потом с силой поставил ее на стол.
– Не сердись, Лёвка, – сказал Нестор. – Я к тому спросил, шо хочу рекомендовать штабным, шоб выбрали тебя начальником разведки и контрразведки. От нее, сам понимаешь, во многом зависит наша жизнь.
– Да ты шо!.. – смутился Лёвка. – Тут же ум нужен, грамотешка… а у мене два класса хедера. В слове больше ошибок делаю, чем в нем буквов…
– Ум од классов не зависит, Лёва! Паны считали нас, беднякив, дураками и крепко просчитались. Так шо отсыпайся, и завтра – на нову работу.
Утром в Сартане возле штаба собрались конная группа Каретникова и полк тачанок Фомы Кожина. Черныш и Нестор проехались на лошадях вдоль строя, дали последние наставления. Озеров выдал командирам оперативные предписания.
– Волноваху брать с ходу, хлопцы! – прокричал начальник штаба. – Пока они думают, что мы под Таганрогом застряли…
– У меня из двадцати пулеметных тачанок только две с лентами! – ответил Кожин. – А остальные куда? Под нож Шкуро?
– Остальными пугать будешь! – сказал Нестор. – Волноваха – узел! Кто первым его розвяжет, тот и в Юзовке первым будет! А у кого Юзовка – у того и Донбасс! Лёвка! – позвал он Задова. – Поезжай с тачанками на Волноваху. Может, где по пути боеприпасами разживешься? Ящик «казенки» выставлю за ящик патронов!
Махновская бригада покидала Сартану, выползала на древний шлях. Двигалась вдоль железной дороги, ведущей к Волновахе…
Уже на подходах к Волновахе кавказские казаки генерала Шкуро схватились с махновской конницей Каретникова. За отчаянной рубкой следили Нестор и Черныш. Увидели, как на холмы стала наплывать новая волна шкуровцев, мощным потоком стекалась к месту схватки… Расходились, охватывая фланги.
– Давай, Фома! – тихо приказал Нестор.
– Хлопцы! – закричал своим тачаночникам Фома Кожин. – Выдвигайсь на позицию… У кого боеприпас есть, пристрелочно, по двадцать патронов!..
…Тачанки появились в окулярах бинокля шкуровского штабиста.
– Ваше превосходительство! – заорал штабной. – Андрей Григорьич! Пулеметные тачанки!.. Одна, другая… Да до чорта их!
– Скачи, поверни конницу! – скомандовал Шкуро. – Не хватало мне еще своих казачков положить под пулеметами Махна!
Штабной пустил коня в намет по склону холма, догоняя сотню…
…Дед Правда наблюдал за ним из-за щитка пулемета. Отливали серебром погоны на черкеске шкуровского штабиста, поблескивали посеребренные газыри…
– Фома! – закричал дедок. – Дозволь, я офицерика срежу! Красивый офицерик!
– Не надо! – ответил Фома, прищурившись за своим пулеметом. – Счас каждый патрон дороже того офицерика. А ну как отбиваться придется?
Но шкуровские всадники начали поворачивать. И даже те, что были в рубке, под разбойничьи посвисты командиров тоже стали выходить из боя.
– Похоже, драпают! – процедил сквозь выщербленные зубы Фома. – Все! Считай, станция наша!
Станция Волноваха оповещала о себе сбитой набок простреленной вывеской, порушенной водокачкой, штабелями шпал, которые недавно были огневыми точками.
Махно, соскочив с коня, пошел по перрону. Следом за ним неотступно следовал Юрко.
В разгромленном станционном буфете уже суетились Черныш, Озеров и остальная команда. Приспосабливали помещение под штаб.
– Шкуро отходит к Анадолю, – сообщил Черныш. – Но если назад попрет, отбиваться будет нечем.
Нестор кивнул и пошел осматривать зал ожидания. Открыл какую-то дверь. Перед ним вытянулся по стойке «смирно» телеграфист.
– Связь с Крымом есть? – спросил Нестор.
– Вроде аппарат не успели поломать. Попробуем.
– Стучи! «Симферополь, начдиву Дыбенко по месту нахождения. Вверенная вам Третья бригада, исполняя революционный долг и неся тяжелые потери, заняла Волноваху. Крайне нуждаемся в боеприпасах. Жду у аппарата. Батько Махно».
Он уселся у окна, стал наблюдать, как оживает еще несколько минут назад безлюдная станция. Громыхая сапогами, прошел взвод бойцов. Появились, осторожно оглядываясь, местные жители. Паровоз протащил несколько платформ с трехдюймовками. На ходу с подножки соскочил Павло Тимошенко.
– Артиллерия приехала, – сказал Нестор подошедшему к нему Чернышу.
– А что в ней толку? Без снарядов.
Начал стучать аппарат Юза.
– Есть связь! – обрадовался телеграфист.
Нестор принял ленту, зачитал Чернышу:
– «Волноваха, батьке Махно. Боеприпасов для вас не имею. Но располагаю достаточным количеством веревок и фонарных столбов. Надеюсь на скорую встречу… Генерал Слащёв»… Это шо ж получается? Дыбенко ще не взял Симферополь?
– Может, город переходит из рук в руки? – предположил Озеров. – Обычное дело на войне.
Махно медленно прошелся по залу ожидания. На добротных дубовых скамейках, на соломе, брошенной на каменный пол, лежали раненые махновцы. Слышались стоны. Между скамейками бродили медсестры и Галина Кузьменко. На них были накинуты, за неимением халатов, белые простыни.
Двое пожилых селян пронесли мимо еще одного умершего. Положили в темном углу рядом с еще несколькими мертвыми махновцами.
Галина подошла к Нестору. В руках она держала глиняный глечик.
– Вот, Нестор! – сказала она. – Это все наше лекарство. Вода. И ничего больше.
Махно не ответил, пошел дальше. Вышел на перрон.
Распахнулось окно, в него выглянул телеграфист:
– Батько! Опять Симферополь! – прокричал он.
Нестор подошел к окну.
– Ответь ему: «Буду рад встрече в Крыму. С почетом повешу на кипарисе».
– Та это не генерал Слащёв! – Телеграфист протянул бумажную змейку.
– «Командиру героической третьей бригады батьке Махно. Симферополь занял. Юзограмму получил. Последними матерными словами потребовал от саботажника Командюжфронтом Гиттиса помочь боеприпасами. Начдив Дыбенко».
– Выбил-таки Дыбенко Слащёва! – Махно передал ленту Чернышу. Пошел по перрону. Его догнал Задов.
– Ты погляди, Нестор, шо творится! – начал он возбужденно докладывать. – На наших глазах беляки два товарных вагона угоняють!
– Как это – угоняют? Какие вагоны?
– Те, шо стояли у выходного семафора… Гляжу, хто-то копошится. А оны, заразы, паравоз из Анадоля пригналы и втихую пидцепылы… Може, там боеприпасы?
– Так куда ж ты смотришь? Доганяй! – рассердился Нестор.
Десятка три конных помчались вдоль насыпи. А впереди, раскачиваясь и скрипя, катились два невзрачных товарных вагона. На задней площадке, близ штурвала ручного торможения, не без страха следили за погоней несколько казачков.
