Игорь Александрович Боженов
Диалоги со Смертью
Диалог первый
– Посмотри на звезды. Что они говорят тебе? Последнее слово, облеченное в форму, последняя надежда, сродни последнему островку счастья, среди моря бед и лишений? Знаешь, чего ты лишен, поэт? Надежды. Веры. Любви… Хотя – Смерть замялась. – Пожалуй, любви ты все-таки не лишен. Так ты называешь чувство, гнездящееся в груди, сжигающее до основания твое нутро, но которое ты почему-то упорно именуешь любовью. Ответишь мне, что для тебя любовь? И желательно прозой, очень тебя прошу.
Человек в черном костюме, деловито поправил бабочку, оглянулся, будто выискивая в комнате посторонних людей, казалось бы, совсем не замечая потусторонних. Погладив реденькие усы, закрывающие, в лучшем случае, небольшую часть лица под орлиным, греческим носом, он обернулся к открытому окну. Там светили яркие звезды, мигали, мерцали, меркли… Меркли перед его мыслями. Было желание сбросить с себя пиджак цвета предрассветного сумрака, хотя цвет его, он точно помнил, был черным еще час назад. Наверное, на улице рассветет скоро, но почему-то звезды еще видны.
– Ты первый раз пришла ко мне. Не к людям, которых я знал, не к чужим, не к моим. Пришла ко мне, чтобы поговорить? Давай. Я слышал, поэты могут общаться с тобой, оставаясь внешне живыми. Интересно узнать, правда ли это.
Голос из темного угла, в котором, казалось, стоял стул, а может быть, стол. В темноте было не разобрать.
– Ты считаешь себя живым? Скажи, ты давно выходил на улицу? Дышал воздухом, землей после дождя? Давно ощущал грязь на туфлях, после очередной прогулки? Или ты думаешь что жив, только потому-что дышишь? Вспомни микроорганизмы, открытые вашими же учеными, мужами ума и старания.. Некоторые из них не нуждаются в кислороде, и никто из них не нуждается в дыхании, как в процессе. Не смотри на меня глазами шизофреника, которому только-что сказали, что у него шизофрения. Мог бы догадаться, что я умею читать мысли. Если ты думаешь что ты жив, потому что ешь, тут тоже можно много спорить. Но я не хочу. Нет настроения.
Человек в костюме рассмеялся. Отвел глаза от темного угла к окну. Подул легкий летний ветерок. Голос со стороны угла стал немного насмешливым, но оставался все таким же холодным.
– Смех в лицо смерти? Ты удивляешь меня, поэт. Хотя.. у меня, вообще-то, нет лица. Я многолика, как и мой антипод. Да и употреблять правила русский языка, правила обращения и системой родов и прочей чепухой, думается мне, неуместно, когда речь идет обо мне. Обращайся ко мне, как тебе удобнее. Ты мужчина, потому, я думаю, ближе тебе будет… а, впрочем, неважно что я думаю. Я, как и ты, пришел сюда поговорить. Так говори. Я выслушаю тебя. Только снова попрошу, не стихами. Знаешь, сколько стихов я прочла, когда их писали в настроении, как я это называю, «предсмертия». Прости за неологизм, слышал, поэты не любят, когда кто-то кроме них вносит в язык свои коррективы.
– Угу. А я, к тому же, не люблю общаться с гермафродитом. Определись уже, наконец, кто ты.
Голос со стороны угла стал печальным.
– А это так уж важно? Не расстраивай меня раньше времени, поэт, иначе наш разговор закончится слишком рано, и ты расстроишь меня еще больше. Ты вроде бы интересен, не пуст. Тебя интересует не только жизнь с ее суетой и проблемами. Что еще тебя интересует, поэт? Скажи мне.
Человек в костюме встал, снова посмотрел в темный угол. Поднял с пола брошенный блокнот и ручку. Подняв глаза, он готов был поклясться, что видел, как ветер, развевая шторы, занес к нему в комнату бумажку. Живя на четвертом этаже, ожидать такого было трудно. Поэт и не ожидал. От неожиданности, он снова плюхнулся в кресло.
Голос со стороны угла снова получил нотку сарказма.
– Опять стихи? А впрочем, какая разница. Можешь даже побеседовать со мной стихами, если хочешь. В конце концов, ты поэт, и возможно, хочешь успеть написать их еще. А я тебе мешаю. Пожалуй, не буду. Забуду, на эти несколько часов, про ненависть к поэзии, и послушаю тебя.
– А вот из твоей последней фразы, и проистекает мой первый вопрос. И задам его, если ты не против, все таки прозой.
– Валяй.
– Откуда ненависть к поэзии? Тебя в ней воспевают чаще, чем где бы то ни было.
– В религии больше.
Поэт согласно кивнул. Почесал ручкой за мочкой уха.
– Но ее я тоже не люблю. Ненависть, поэт, она многолика. Как и я. Поэтому вот ненависть я люблю. Да… Эй, ты, виршеплет, убери ручку от блокнота. Попытаешься записать наш разговор, и я его тотчас окончу. Ударом косой по твоей голове.
Поэт вложил в блокнотик ручку, прикрыл его, и отложил на подоконник.
– Так оно лучше. Так вот, я все таки отвечу тебе… Поэзию я не люблю, потому что она…. Дает надежду. А с людьми, которые полны надежды, я говорить не могу. А знаешь, как иногда хочется перекинутся парой слов с таким вот типом, вроде тебя. И тем мне удивительнее, что ты поэт, а мы все равно говорим. Как я говорил сотни раз до этого, с поэтами вроде тебя. Всегда, год за годом, день за днем. Поэты, как и все люди, уходят. Оставляя за собой надежду. И за это я вас люблю.
Поэт округлил глаза, насколько мог. Получилось, конечно, фальшивенько, но он просто привык ни чему не удивляться в жизни, потому спонтанно удивиться по настоящему удивительной вещи не мог, даже если бы хотел. А сейчас , он очень и очень хотел удивиться. И сделал это усилием лицевых мышц. Голос из темного угла изменил интонацию на более мягкую.
