Игорь Ахмедов
Угольки в камине
Ритуал
Петр Сергеевич страдал. Было еще рано, всего двенадцать утра. По радио, за стеной, какой-то мужчина пел чернокожим голосом, но чего он хотел и о чем просил, было непонятно. Петр Сергеевич не знал инородных языков. Он был великий русский писатель, о котором совсем скоро заговорят по всему миру. По крайней мере, он так искренне думал. Он и Аллочка, секретарша Дубоплатова из Союза писателей. «Вот пусть лучше они сами русский учат», строго говорил Петр Сергеевич, и Аллочка смеялась и утыкалась лицом в ладошки, чтобы не шуметь.
Он сидел за столом в черно-белой кухне, перед ним стоял завтрак и недопитая вчера бутылка с дорогой водкой. Но похмелиться было нельзя, у него была назначена встреча с Редактором. В голове его крутились какие-то пирамиды, восстание боксеров в Китае, фиолетовый запах нижнего белья Аллочки и гнусный, саркастично улыбающийся образ модного писателя Чаплыгина, которому он вчера должен был вернуть десять тысяч. Петр Сергеевич жевал сосиску и думал:
– Вот если отдать редактору пачку чистой бумаги, пусть себе правит. Какой, однако, у него будет простор для ремесла.
В аквариуме билась Рыба. Отплывала на другой конец, разгонялась и шла на таран собственному отражению. Лоб в лоб. Маленький синий петушок, каких еще почему-то называют слониками. Он хотел умереть и получить следующую инкарнацию, чтобы получить тело побольше и убить тут всех, включая Кота. Рыба постоянно кричала, но ее слышали только те, кто мог воспринимать мир вместе с ультразвуками, а значит, те, кто ничего тут не решали. Решали почему-то глухие и бесчувственные, как то Тело за столом. Рыба знала, что тот ритуал, который она совершала каждое утро, уже начал приносить свои плоды и ее Проклятие начало действовать. Это чувствовалось и по затхлой, хоть и недавно налитой воде, по улитке, которая оставила на стекле слово «Памагити» и по небесной музыке звучащей откуда-то слева и сверху.
На подоконнике сидел кот. Ему давно уже смертельно надоел Петр Сергеевич, его семья и особенно Рыба, ритуальные крики которой он постоянно слушал по ночам. Он бы с радостью ушел в гости к живущей в подъезде Муське, но не мог пошевелиться, потому как совсем недавно съел из полуоткрытой кастрюльки шесть сосисок, оставленных женой Лариской для Петра Сергеевича на завтрак. Кот знал, что преступление его останется не раскрытым, так как хозяин всю ночь пил и, выпучив глаза, кряхтел и тужился над чистым листом бумаги. Кот его презирал и оставил ему одну сосиску, чтоб тот молчал. Презирал искренне, от всей души, как презирал и его жену Лариску, и его ублюдочных детей – сопливую Катю и засранца Мишку, обожающих тайно мучить его в ванной.
Впрочем, Кот презирал не только человечество в виде данной ему Большим Котом семьи, но и себя тоже. За все это время он уже семь раз мог выпрыгнуть из окна на дорогу и броситься под колеса проезжающих машин, но боялся, что все-таки второй этаж, на дороге грязно и снег, а у него лапки. Он утешал себя тем, что Большой Кот всего этого не видит, так как он только лишь миф и его на самом деле нет. Но Рыба реально бесила. Кот чувствовал, что добром все это не кончится. Особенно теперь, когда он увидел, как Паук вылез из вытяжки под потолком и устремился к своей цели…
А по стене карабкался Муравей. У него только что погиб старший брат, его раздавили тележкой в супермаркете, который находился за соседней стеной в этом же здании. Об этом ему пришло срочное сообщение в виде набора цветовых запахов в специальном почтовом кластере из пяти молекул.
Муравью нужно было срочно доложить об этом в Центр, ибо от этого зависела судьба экспедиции и, в конце концов, всей Империи. Муравей был старым солдатом и знал, что просто так тележки муравья не переезжают. Нужно было успеть добраться в штаб до заката, доложить Первому муравью, дождаться вердикта Королевы и нанести ответный удар. Сегодня была вторая четверть луны. Древние предсказания начинали сбываться, а это значило, что времени совсем не осталось. Если он не успеет, Дом будет снесен.
Петр Сергеевич перестал жевать резиновую после микроволновки сосиску, глаза его остекленели, а пальцы нащупали карандаш. Неровным почерком он вывел на скатерти: «Война и общество», потом зачеркнул слово «Общество» и написал «Люди». Потом посмотрел на стучащую лбом Рыбу в аквариуме, на бессмысленного Кота и на ползущего куда-то по стене Муравья, зачеркнул «Люди» и написал «Мир». После чего уверенно налил себе полный стакан водки и со словами: «Да пошел он» – опрокинул стакан в себя.
Паук был красив, опытен и безупречен. Он был Мастером и не делал лишних движений. Мгновенно рассчитав силу гравитации, расстояние, собственный вес и скорость передвижения жертвы, Паук прыгнул и всеми своими лапами вцепился в Муравья. Аквариум пошатнулся и треснул, сквозь трещину на пол потекла вода. Кот внезапно увидел, что через оконное стекло на него внимательно и укоризненно смотрит гигантский глаз Большого Кота. Все его существо передернулось, словно от электрического разряда, от осознания Высшей Сути шёрстка на холке и на хвосте встала дыбом. Он закричал нечеловеческим голосом, потому как человеческим кричать не мог, и выпрыгнул в открытую форточку, прямо под колеса Автобуса с рекламой кошачьего корма на боку.
Изображение вокруг Петра Сергеевича приобрело цвет. Чуть позже проявились звуки и запахи. Жизнь налаживалась.
Раздался звонок телефона, в трубку бесполым голосом сообщили: – Это какая квартира, сорок пятая? Петр Сергеевич? Из ЖЭКа вас беспокоят. Эта… Наш дом попал под реновацию. Петицию будете подписывать, или согласны в Митино переехать?
Жертва
Она часто представляла себе, как после работы в Библиотеке темным вечером идет по улице, вся такая уставшая, одинокая, и вдруг кто-то хватает ее сзади, зажимает ей рот вонючей, сильной и бесчувственной рукой и насилует ее грубым, примитивным способом. За такие мысли она ненавидела всех встреченных ею мужчин и подозревала каждого. Ей даже самой интересно было представлять и угадывать, какими именно извращениями занимается тот или иной мужчина.
– Ну, конечно, – думала она, глядя на лысого очкастого Посетителя в читальном зале. – Это с виду он такой приличный, а ручищи вон какие! Схватит такими ручищами, и пикнуть не успеешь. Мерзавец!
Однажды фантазия ее так разыгралась, что она даже заплакала. Светлыми очистительными слезами.
– Жертва, – думала она. – Я жертва. Слабая и беззащитная женщина! Пусть я умру, но они еще узнают! – кто такие эти «они» и чего они «узнают», она представляла себе не совсем ясно, но звучало это, как настоящая угроза, да и сам настрой фразы ей нравился.
По вечерам, скромно поужинав и совершив ряд косметических процедур, она ложилась в свою одинокую кровать и открывала Книгу. Эту Книгу она никак не могла прочитать уже третий год. Мешали мысли, усталость и сон. А однажды, кто-то позвонил и долго дышал в трубку. Гадким таким, мужским дыханием. В тот день она утвердилась в своих подозрениях и поняла, что за ней следят.
Снова и снова представляя себе сам момент насилия, она всем своим существом, каждой клеточкой своего нежного, сорокапятилетнего девичьего тела ощущала, как грубые руки держат ее за волосы и чужая упругая животная плоть раздирает ее изнутри на тысячи частиц.
В такие моменты она ненавидела себя, за слабость и за отсутствие сил к сопротивлению. Где-то глубоко внутри она понимала, что все это только ее фантазии, мужчины на работе и во дворе были вежливы и интеллигентны, но с каждым днем она верила им все меньше. Внимательно наблюдая за ними, она ловила их похотливые взгляды, видела, как они оглядываются и как расстроены из-за того, что рядом есть свидетели.
Она понимала, почему мужчины не нападают на нее, они трусливы и не хотят отвечать за это в суде и сидеть в тюрьмах. Но стоит ей только расслабиться, а им найти удобное тихое место, как, наверняка, любой из них не упустит своего момента.
– Вон, как смотрит, глазищами своими, – думала она провожая пожилого сантехника взглядом. – И этот, даром что из налоговой, а схватит, так схватит, кобель!
Утром она обнаруживала, что подушка ее вся мокра от слез, и ненависть к мужскому полу только укрепилась. Она убирала Книгу в тумбочку и, позавтракав диетическими хлопьями, решительно шла на работу. Все дни ее были однообразными и по-своему тревожными. Ощущение близкой беды не отпускало ее ни на миг.
Но однажды ей повезло. В своем почтовом ящике она обнаружила повестку в городской суд. Ее, как самую сознательную гражданку города, приглашали быть присяжной на судебных разбирательствах.
В глазах ее засветилась надежда, а в сердце затрепетал огонек мщения. Она даже не пошла в тот день на работу. Со словами, «ну, теперь вы держитесь», она тщательно подготовилась, взяла паспорт и пошла к зданию Городского Суда.
Ее жизнь, наконец, обрела смысл.
Лицо
Серафима Карловна была строга и лишена сантиментов. Но об этом никто не знал. С самого детства она обладала одним уникальным свойством, которое очень помогало ей по жизни. Лицом.
Лицо ее было добродушно и доброжелательно. Такому лицу хотелось рассказывать и рассказывать. Хотелось доверить свои самые сокровенные мысли. Однажды одна аферистка, получившая срок за мошенничество, сказала, что «с вашим лицом на вокзале нужно работать, чемоданы сторожить. С таким лицом вам всякий поверит».
Но лицо было только лицом, а вот природная мимика, идущая вразрез с привычными для обычных людей выражениями, была у нее начисто перепутана. В этом и была ее особенность. Когда Серафима Карловна злилась, или сердилась на кого-то, а надо сказать, что сердилась она постоянно, лицо ее принимало самое благодушное выражение. А уж когда она была в ярости или кого-то ненавидела, лицо начинало светиться любовью и счастьем.
Словно Ангел господень, когда раздавал по капельке новорожденным котятам природное чувство эмпатии, чтоб они выжили в этом жестоком мире, ошибся и случайно вылил полведра волшебной амброзии на новорожденную Серафиму. Поэтому выражение ее лица шло вразрез с ее истинными чувствами, и окружающие с удивлением говорили промеж собой: – Как же она любит этих негодяев и отщепенцев. Наверное, святая!
Об этой ее физической особенности знал только один человек на Земле, ее ребенок, Стёпа. Плод ее девичьей ошибки, совершенной в юном возрасте. Обладая и манипулируя этим тайным, сокровенным знанием, он сумел полностью поработить то существо, что называл своей матерью, и умело пользовался ее незащищенностью перед ним.
Если бы совершенно чужой человек неожиданно заглянул бы в комнату ее сына, он увидел бы рыхлое разжиревшее туловище, сидящее за компьютером с порносайтами, увидел бы немытый, забрызганный спермой под столом пол, остатки подгнившей еды по углам и намазанные на столешницу снизу засохшие козявки. Но его мать, Серафима Карловна, была не чужим человеком, она безумно, все сердцем жалела своего несчастного ребенка и даже если подглядывала в замочную дырочку, то не видела этого ничего. Ее сын, Степан, был единственным существом на Земле, которое она искренне и слепо, совершенно по-животному любила. При этом, во время особенно ярких приливов нежности, лицо ее кривилось от ненависти и омерзения – мы же помним, про физическую особенность ее мимики? Да и заходить в его комнату, чтобы например, прибраться, ей было строжайше запрещено. Мальчик уже подрос, ему, как всякому живому человеку, нужно было «личное пространство». Ибо для мальчика тридцать пять лет – не шутка, ну правда же? И как мать, она все понимала.
Отца у Стёпы не было не потому, что он умер или уехал к другой женщине. А потому, что Серафима Карловна сама, своими руками упекла его за решетку. Надолго. За все страдания, причинённые ей этим грубым невоспитанным животным. И в этом ей помогла ее профессия. А другие мужчины, не зная о ее особенности, как-то быстро исчезали и растворялись в серых промозглых сумерках. После первого же проявления ее симпатии. Да, я совсем забыл вам сказать, что Серафима Карловна уже 20 лет как работала городским Судьей.
Чубчик
Собираю сына на день рождения его одноклассницы. Жду, когда выйдет из ванной комнаты.
– Надень шапку.
– Не буду!
– Еще как будешь.
– Почему ты мне всю жизнь хочешь сломать?
– Как это «всю жизнь»?
– Ну, чубчик. Я его целый час причесывал.
Смотрю, и правда, произведение высокого искусства, созданное Мастером с помощью слюней и расчески. На моем лице восторг и восхищение:
– С таким на улицу нельзя, тебя сразу украдут.
Вижу, сын доволен, что оценили. Берет шапку, «тяжело» вздыхает:
– Ну, ладно, у них же есть там ванна?
Суд
…А потом случился суд, и Жанна Петровна, в одной ночнушке, предстала перед суровым мужиком с бородой. От мужика пахло попкорном. Из-за того, что Жанна была без косметики, она чувствовала неловкость, словно стояла голая на плацу во время парада.
В руках у мужика было несколько листиков, выдранных из блокнота, заполненных мелким школьным почерком. Мужик дочитал последний, скомкал их, потер друг об дружку и сунул в карман. Спрашивал он непонятно, но, к удивлению Жанны Петровны, ей все было ясно. О ком и о чем он спрашивает.
– Скажите, договор с автором подписан?
– Да, конечно.
– Сроки выплат там указаны?
– На что вы намекаете?
– Я не намекаю. Автор работу выполнил, вы ее две недели назад приняли, есть акт, так? Почему бы не заплатить?
– Слушайте, авторов много, а я одна. Праздники, то да се. Сейчас вон дачный сезон начался, у меня рассада. Потом май, сами понимаете, никто не работает, а потом руководство на острова улетает. Пусть не переживает, все ему выплатят.
– Он и не переживает. Вернее, уже. Не пережил.
– Ну, я-то тут при чем? Это к его докторам вопросы.
– А сразу это сделать было нельзя?
– Вы не понимаете. У нас серьезная организация, все делается основательно, без суеты. К чему эта блошиная мельтешня?
Из глухой беспросветной калитки вышел еще один мужик, помоложе и без бороды. Прислонясь к забору, сунул в рот травинку, стал слушать.
– А вы можете предположить, что у автора семья, ее кормить надо?
– Я что, мешаю? Пусть кормит. Видела я его на фестивале, морда хитрая, глаза наглые, небось три квартиры сдает.
– Не было у него квартир. Но, ладно, скажите честно, за что вы его так не любили?
– А чего он? Три раза мне в фейсбуке* (прим. – принадлежит Meta, признанной в РФ экстремистской, деятельность запрещена на территории РФ) лайк не поставил. Думает, я не вижу. Ага… А когда я стих написала, он мне в комментарии «ну-ну» ответил. У-у, рожа противная!
– Действительно, негодяй.
– Денег ему. Зараза!
– Ну, теперь-то че? Теперь все, уже не надоть ему.
– Сейчас так не говорят. Надо говорить «не нужно».
Мужик, который помоложе, выплюнул травинку, зевнул. Второй, который задавал вопросы, повернулся к нему:
– Да она святая. Что будем делать?
– В Рай ее. И не будем медлить, пусть к третьему тысячелетию уже к дверям подойдет.
Произнеся это, мужик отлип от забора, подошел к Жанне Петровне и сказал ей, показывая рукой куда-то за ее спину.
– Тут недалеко, как раз успеете.
Оба мужика зашли в калитку, оставив Жанну Петровну снаружи.
Она услышала, как в замке провернули ключом. Кто-то посмотрел в глазок и сказал:
– Стоит еще.
– Пусть стоит, – ответил другой голос, – стоять не возбраняется.
Жанна Петровна услышала, как их шаги, скрипя по песку, удаляются, удаляются, и вот, стало совершенно тихо.
Ей вдруг стало зябко и одиноко. Она обернулась. На противоположной стороне реки был виден длинный дощатый барак, с надписью «Рай» по всей стене. Гавкала привязанная собачка, но ее лай, из-за ветра, долетал гораздо позже изображения. Через речку был перекинут подвесной мостик с прогнившим настилом. На одном из канатов сидела огромная ворона, канаты под ней прогнулись и скрипели, все сооружение слегка покачивалось. Надо было идти.
Крымские мотивы
Когда холодно и не знаешь, будет ли завтра, вспоминаешь тепло. А так как память не имеет редактора, то и воспоминания скачут безо всяких жанров и драматургии.
Однажды, очень давно, три жизни тому назад, я был в Крыму, отдыхал в своем любимом месте, небольшой бухточке под названием Новый Свет.
Через неделю, как водится, с моего московского лица сошла городская трупная синева, я основательно обгорел, руки перестали трястись, суставы болеть, а глаз дергаться. То есть плоть моя уже не разлагалась, и я уже не был похож на благородного столичного зомби. Я даже немного одурел от прилива здоровья, свободного графика, солнца и вкуса морской соли на губах. В моем мозге выключились те отделы, что отвечали за ежедневное «как жить дальше», он перестал булькать, загустел и стал обычным студнем курортника. И тогда я стал, наконец, обращать внимание на окружающих.
Наблюдать бесплатно за людьми в неестественных условиях летнего расслабона – мое любимое занятие. Люди на курортах совершенно другие, чем в обычной жизни. Они мне даже нравятся.
Набережная там небольшая, примерно полтора километра. По ней хорошо гулять туда-сюда босиком, в одних плавках, по привычке делая вид, что тебе «куда-то срочно надо». А когда вся гуляющая толпа делает вид, что им «куда-то надо», это забавно. Туалеты теперь платные, и одичавшие на природе курортники справляют нужду прямо под кустами магнолий и в газонах.
Проходя мимо летнего кафе, я ощутил холодную волну ненависти и презрения. Осмотревшись, я увидел классическую картину.
На фоне хамоватых чаек и обвисших от безветрия тюлевых кружевных занавесок, за столиком сидела девушка лет сорока, являя собой миру картину «Барышня-Хемингуэй», или «Девушка с ноутбуком и чашечкой капучино». Она изредка печатала что-то одним прозрачным пальчиком, а в перерывах презирала и ненавидела проходящих мимо мужчин.
Не знаю, что являлось генератором изливаемой ненависти. Голодное детство, трехгодичное рабство в гареме кастрированного султана или встреча с альфонсом-геем, обокравшим ее семью, – но потоки были ощутимы и действенны. Мужчины подсознательно обходили ее столик стороной, на что указывала с утра протоптанная на газоне с филюкциями тропинка.
Я тоже обошел ее стороной и, зайдя в кафешку с другой стороны, сделал вид, что хочу что-то заказать. Присев за соседний столик, я извернулся и, потребовав у официантки стакан лимонада, заглянул через плечо барышни в ее ноутбук. Что я ожидал там увидеть? Не знаю, но мне срочно надо было понять, кто она. Чтобы знать.
Раскрою секрет – в моем мире я бог и мне все должно быть ясно про персонажей, населяющих мой мир. Потому что если я потеряю контроль, они выйдут из схемы, и мне снова придется включать Везувий или устраивать Потоп, а это хлопотно.
Я ожидал увидеть сайты с вязаными кофточками, схемы с ценами на недвижимость, ровные столбики печальных стихов, в общем, все что угодно, только не то, что я увидел.
На экране монитора был текст, забитый в так называемую «американку». (Форму записи для сценариев фильмов и сериалов.)
Вы понимаете, уйти я уже не мог и щелкнул пальцами. Довольная, как хунвейбин, съевший воробья, официантка принесла лимонад, а Барышня сунула сигаретку в рот, беспомощно похлопала себя по кармашкам и посмотрела в мою сторону, сквозь меня. Я встал, подошел к ее столику и, достав из воздуха бенгальский факел, протянул ей. Опалив нарисованные бровки, она прикурила. Я заговорил, тем самым разрешая ей излить душу. Она и излила.
Оказалось, она редактор с украинского телеканала. – Вы же понимаете, – рассказала она, – сценаристы все дерьмовые, и даже тут, на отдыхе, она вынуждена не покладая рук исправлять и править сценарии. – А они об этом знают? – спросил я. – Может, просто указать на ошибки, сами исправят? – Ну, что вы! Исправят они. Там только деньги в голове и амбиции. Мы уже пробовали так работать, теперь все делаем сами. Никто пока не возмущался. – Вон оно как, – сказал я и добавил на всякий случай: – Хорошо, что я токарь, не знаю всего этого.
Далее в разговоре я выяснил, что сама она в детстве закончила педагогический, а потом трехнедельные курсы редакторов и вот уже седьмой год работает на Канале.
Барышня осталась довольна нашей беседой. Она четко дала мне понять, что она из мира элиты и поговорить со мной для нее было – как почесать за ухом бродячего пса. Она была прекрасна.
Уходя и оплатив счет за лимонад, я также понял, чем была довольна официантка. Оказалось, мой щелчок пальцами стоил 50 рублей. – Традиция, – притворяясь печальной, сказала официантка, и я не стал ее нарушать.
А я потом шел по набережной и краснел, что ничего не знаю про мир токарей и был близок к провалу. Всего один вопрос с ее стороны про мою работу, и я, нелепо промямлив, что «точу напильником железку» сел бы в лужу. На этот раз обошлось, барышня-редактор была сильно увлечена собой, но теперь я знаю, спускаясь на Землю, надо все-таки быть умнее и четко выбирать себе легенды.