Игнатьев Викторович Дмитрий Сборник фантастических рассказов

Хроники Бездны: Последний Гипноз Абиссаля

Планета, обозначенная в звездных каталогах как Ceto-7, была аномалией, загадкой, брошенной в лицо человечеству самой природой космоса. Газовый гигант, чье ядро по капризу космической эволюции оказалось твердым и скалистым, но при этом настолько идеально расположенным в зоне обитаемости своей звезды, что его поверхность скрывал под собой единственный, не прерываемый ни единым клочком суши, океан. Он был не просто большим; он был всеобъемлющим. Его воды, цвета расплавленного свинца под хмурым, вечно затянутым тучами из сероводорода небом, хранили в себе тишину, по сравнению с которой гробница казалась шумным базаром. Глубины его измерялись не километрами, а вечностью, а давление на дне было таким, что могло спрессовать стальной шар в блестящую, тонкую, как лепесток, фольгу. «Левиафан» – так назвали этот мир, и имя оказалось пророческим, ибо в его пучине обитало нечто, превосходящее любое человеческое понимание.

Экспедиция на научно-исследовательском корабле «Наутилус» была обречена на великие открытия. Целью было изучение абиссальных экосистем, но то, что они нашли, перевернуло все представления о жизни, разуме и архитектуре. Изначально они приняли это за гигантский силикатный шпиль, продукт невиданной вулканической активности. Но сканеры, опущенные в мрачные, непрозрачные, как жидкий обсидиан, воды, выдавали ошеломляющие данные. Структура была полой. Искусственной. Ее вершина, гладкая и отполированная до зеркального блеска, начиналась в двух километрах под поверхностью океана и уходила вниз, в кромешную, непроглядную тьму, еще на неизвестное расстояние, теряясь в тех слоях, где даже сканеры слепли от чудовищного давления. Ее окрестили «Иглой Левиафана» – одиноким шпилем, возведенным в храме бездны.

Команда батискафа «Сирина» первой увидела ее своими глазами. Доктор Артур Келлер, биокибернетик с изможденным, аскетичным лицом и горящими фанатичным блеском глазами, и пилот Ева Рейес, чье хладнокровие было легендой в отряде глубоководников. Их батискаф, оснащенный прожекторами, способными рассекать вечную ночь, медленно, словно боясь потревожить чей-то сон, опускался вдоль фантастического сооружения.

Стекло – если это было стекло – не было ни прозрачным, ни мутным. Оно каким-то образом поглощало свет, не отражая его, впитывая лучи прожекторов, как черная бархатная ткань. Но при этом изнутри исходило слабое, фосфоресцирующее сияние, мерцающее, как свет далекой звезды, сквозь толщу тумана. Оно было живым, пульсирующим, и казалось, будто вся башня была гигантской, бьющейся в такт неведомому сердцу жилой. На поверхности не было ни единой царапины, ни шва, ни признака соединения материалов. Она была монолитом, рожденным в невообразимых условиях, идеальной геометрической формой, брошенной в хаос первозданного океана.

«Невероятно, – прошептал Келлер, прильнув к холодному иллюминатору, его дыхание запотевало на бронированном стекле. – Температура поверхности постоянна, плюс три градуса по Цельсию, независимо от глубины. Структура кристаллической решетки… я такое не видел никогда. Она не должна существовать. Это… это песня, застывшая в материи».

Ева молча вела аппарат, ее пальцы, облаченные в тонкие перчатки, уверенно лежали на джойстиках. Внешний мир казался ей продолжением симулятора, но здесь, в этой давящей, абсолютной темноте, где единственным ориентиром была эта призрачно светящаяся башня, эта аналогия трещала по швам. «Есть какие-то показания по биомассе?» – спросила она, больше для протокола, чтобы развеять гнетущее молчание. Они оба знали, что вокруг башни царила мертвая зона. Ни планктона, ни причудливых абиссальных рыб, похожих на кошмары глубин, ни даже бактериальных матов. Лишь стерильная, пугающая своей чистотой пустота, словно сама жизнь боялась приблизиться к этому месту.

И тут сонар, обычно издававший монотонное пиканье, выдал протяжный, печальный гул. Сканеры зафиксировали движение.

Нерезкое, не стремительное. Нечто плавное, гипнотически медленное, величественное. Оно выплыло из темноты, и оба исследователя замерли, пораженные.

Существо было огромным, но его истинные размеры было трудно определить из-за его эфемерной, почти нематериальной природы. Оно напоминало одновременно и гигантскую медузу, чей купол мог бы покрыть городскую площадь, и развернутый парус какого-то фантастического корабля, плывущего по течениям вечности. Его тело, полупрозрачное и переливающееся всеми оттенками ультрамарина, сапфира и глубокого фиолетового, было пронизано сетью светящихся золотых и серебряных жил, пульсирующих в сложном, неземном ритме, словно внутри него бились тысячи крошечных сердец. Эти жилы переплетались в узоры, напоминающие то древние манускрипты, то схемы звездных скоплений. Щупальца, вернее, длинные, тонкие, похожие на перья божественной птицы или на струны невидимой арфы, тянулись на десятки метров, извиваясь в воде с грацией, которая заставляла забыть о физике, о тяжести, о самом времени.

Но главным были не его размеры или форма. Главным был свет.

В центре его тела, там, где у земных существ было бы нечто вроде головы, сияла сложная, трехмерная мандала из чистого, живого света. Она постоянно менялась, перетекала, складывалась в геометрические узоры, которые были одновременно и простыми, и невыразимо сложными. Это были вращающиеся галактики, цветущие фракталы, тающие и вновь собирающиеся кристаллы. Смотреть на это было невозможно и невозможно было отвести взгляд. Свет будто проникал прямо в мозг, минуя зрачки.

«Абиссаль… – выдохнул Келлер, и его голос прозвучал хрипло, его пальцы дрожали, когда он включал все записывающие устройства. – Я называю его Абиссаль».

Ева почувствовала легкое головокружение, словно она долго кружилась на одном месте. В ушах стоял не звук, а низкочастотный гул, вибрация, исходившая не извне, а рождавшаяся где-то в глубине ее черепа. «Артур, я… я чувствую странную вибрацию. В голове. Как будто… кто-то запустил в мозг камертон».

Это был не звук в привычном понимании. Вода – отличный проводник колебаний, и существо излучало нечто – низкочастотный гул, тонкое психоактивное поле, чистую информацию – что проникало сквозь броню батискафа, сквозь кости и плоть, и напрямую взаимодействовало с их нейронными связями, как ключ с замком.

Абиссаль не нападал. Он не проявлял ни малейшего интереса к батискафу как к угрозе или пище. Он просто плыл, совершая свой вечный, неторопливый круг вокруг стеклянной башни, словно монах, обходящий свою святыню, или планета, вращающаяся вокруг звезды. Его светящаяся мандала пульсировала, и с каждой пульсацией в сознании Евы и Артура всплывали образы.

Они не были чужими. Это были их собственные воспоминания, но вывернутые наизнанку, облаченные в новую, ослепительную форму. Ева увидела себя ребенком на пляже Земли, но каждая песчинка на берегу была микроскопической галактикой, сияющей и полной жизни, а шум прибоя был низким, размеренным голосом самого океана Левиафана, говорящим с ней на языке веков. Артур вспомнил момент своей первой научной победы, защиту диссертации, но вместо рукопожатий коллег он видел переплетение светящихся нитей, соединяющих его разум со всей вселенной, и он понимал, что его открытие было лишь крошечным эхом великого вселенского закона.

Это был гипноз. Но не гипноз подчинения, а гипноз понимания, озарения. Существо каким-то образом заставляло их мозг видеть скрытые связи, потаенную музыку мироздания, слышать шепот звезд и чувствовать биение сердца времени.

«Оно… оно общается, – пробормотал Келлер, его голос дрожал от восторга, от жадности познания. – Не словами, не символами. Оно передает саму суть! Оно – хранитель. Хранитель башни. Смотри, Ева, смотри на эти узоры! Это язык математики, философии, самой жизни!»

Ева, с ее прагматичным, отточенным в сотнях погружений складом ума, сопротивлялась. Ее инстинкты кричали об опасности. «Артур, это воздействие. Оно влияет на наше сознание, на нейрохимию. Это вмешательство. Нам нужно отойти.

Сейчас».

Но Келлер уже был пленен. Он провел у иллюминатора несколько часов, не отрываясь, пока Абиссаль совершал свои круги. Он делал записи, зарисовывал паттерны свечения в свой планшет, пытался найти алгоритм в пульсации, декодировать мелодию этого космического гимна. Он был уверен, что стоит лишь понять этот «язык», и откроются все тайны Вселенной, все вопросы обретут ответы.

По возвращении на «Наутилус» начался раздор. Ева, бледная, с темными кругами под глазами, настаивала на крайней осторожности, докладывая капитану о мощном, неконтролируемом психотропном эффекте существа. Келлер, напротив, горел идеей немедленного, более тесного контакта. Его глаза лихорадочно блестели, жесты стали резкими. Он утверждал, что Абиссаль – это ключ, живой интерфейс для взаимодействия с башней, а возможно, и с самим разумом планеты, и упустить такой шанс – преступление перед человечеством.

Капитан, осторожный и прагматичный ветеран космических миссий, человек с лицом, испещренным морщинами-шрамами от перенесенных тягот, склонялся к мнению Евы. Но авторитет Келлера, его пламенная убежденность и колоссальная научная ценность открытия были слишком велики. Было решено отправить вторую миссию, оснащенную дополнительными экранами и экспериментальными нейтрализаторами полей.

Экипаж второго батискафа вернулся спустя шесть часов. Они были бледны, как полотно, их руки дрожали, а в глазах стояла пустота. Они не смогли приблизиться на расстояние даже в полкилометра. Существо, обычно безразличное, на этот раз «запело» с такой силой, что пилот, опытный боевой офицер, испытал паническую атаку, ему казалось, что стены кабины смыкаются, погружая его в утробу древнего левиафана. Инженер-кибернетик впал в кататонический ступор и, придя в себя, лишь беспрестанно чертил в своем блокноте сложные, бесконечно повторяющиеся фракталы, бормоча что-то о «геометрии бога». Они подтвердили: эффект усиливался с приближением к башне в геометрической прогрессии. Абиссаль не просто гипнотизировал – он защищал. И его защита была страшнее любой физической атаки.

Именно тогда Келлер, одержимый и уверенный в своей правоте, окончательно перешагнул грань. Он украл одноместный глубоководный скафандр «Тритон» нового поколения, с усиленной психологической защитой, и, пользуясь сном смены, в одиночку, без разрешения, ушел в бездну, в объятия своего наваждения.

Ева, обнаружив его исчезновение и зияющую пустоту шлюзовой камеры, не колебалась ни секунды. Чувство долга, привязанности и леденящий душу ужас слились в единый порыв. Она прыгнула в «Сирину» и ринулась за ним вниз, в эту водяную могилу.

Она нашла его уже на поверхности башни. Его скафандр, ярко-оранжевый маячок в кромешной тьме, был примагничен к гладкому, фосфоресцирующему стеклу в сотне метров от начала гигантского сооружения. Он висел там, безвольный, как кукла, а его фары выхватывали из мрака лишь бесконечную, уходящую вниз гладь. Абиссаль плыл неподалеку, его свет был теперь почти ослепительным, он переливался всеми цветами радуги, которые, казалось, даже не существовали в обычном спектре. А в мозг Евы через корпус батискафа, сквозь все экраны, врывалась оглушительная какофония образов – лица ее давно умерших родственников, трехмерные звездные карты с отметками неведомых цивилизаций, уравнения, объясняющие природу темной материи, диссонирующие музыкальные аккорды, сливавшиеся в одну пронзительную симфонию, – все смешалось в оглушительный, сокрушающий разум водоворот.

«Артур! Отвечай! Держись, я сейчас подойду!» – кричала она в радиоканал, ее голос срывался от напряжения.

Ответ был тихим, прерывивым, полным блаженного, почти болезненного экстаза. «Ева… ты должна это видеть… Башня… она не строение. Она… библиотека. Но не из книг… Каждая молекула… каждая связь… хранит информацию. Целые миры… истории солнц… Абиссаль… он считыватель. Он показывает мне… он показывает мне все… Вселенную изнутри…»

«Это иллюзия, Келлер! Ловушка! Вернись! Твой разум не выдержит!» – умоляла она, медленно, сантиметр за сантиметром, подводя «

Сирину» ближе.

«Нет… нет… Смотри…» – его голос стал тише, но в нем зазвучала непоколебимая уверенность.

И в этот момент Абиссаль изменил свое поведение. Он прекратил свое вечное кружение и медленно, величаво, поплыл прямо к Келлеру. Его светящиеся перья-щупальца, эти живые кисти, сотканные из света, протянулись к скафандру, не касаясь его, словно плетя из сияющих нитей невидимый, мерцающий кокон вокруг ученого. Свет мандалы в его центре стал таким ярким, что Еве пришлось зажмуриться, а на ее закрытых веках продолжали танцевать ослепительные пятна.

А затем Келлер закричал. Но это был не крик ужаса или боли. Это был крик окончательного, абсолютного откровения, столь мощного, что его человеческий разум не мог его вместить, не разорвавшись на части.

«Я ВИЖУ! – его голос, искаженный статикой и нечеловеческим напряжением, ревел в наушниках Евы. – Я ВИЖУ РОЖДЕНИЕ ЗВЕЗД! Я ВИЖУ ТАНЕЦ КВАНТОВ! Я ПОНИМАЮ, ЧТО ТАКОЕ ВРЕМЯ! ОНО… ОНО НЕ ЛИНЕЙНО! МЫ… МЫ ВСЕ… МЫ УЖЕ ЗДЕСЬ ВСЕГДА БЫЛИ!»

Ева видела, как его тело в скафандре бьется в жестоких, выворачивающих конвульсиях. Данные с его биодатчиков, выведенные на ее монитор, зашкаливали, превратившись в хаотичный вихрь цифр, предупреждая об опасности перегрузки нервной системы.

«ОТКЛЮЧИСЬ, АРТУР! ЗАКРОЙ ГЛАЗА! ОТВЕДИ ВЗГЛЯД!» – кричала она, бессильно ударяя ладонью по панели управления.

«НЕ МОГУ… ТАК КРАСИВО… ОНО… ОНО ПОКАЗЫВАЕТ МНЕ… ЧТО БЫЛО ДО… ДО БОЛЬШОГО ВЗРЫВА… ПУСТОТА… И… И ЗЕРНО… ЕДИНОЕ ЗЕРНО… Я… Я ЧУВСТВУЮ…»

Его голос оборвался, сменившись пронзительным, высокочастотным писком, а затем – абсолютной тишиной. Данные с его жизненных показателей превратились в ровную, безжалостную прямую линию. В то же мгновение свет Абиссаля погас, словно кто-то выключил рубильник, и существо, свернув свои сияющие щупальца, медленно, не спеша, отплыло в темноту, растворившись в ней, словно выполнив свою миссию, свою страшную работу.

Келлер был мертв. Его разум, не приспособленный для восприятия такой информации, был сожжен дотла, как мотылек, подлетевший слишком близко к звезде.

Ева, рыдая от ужаса, горя и ярости, попыталась подвести манипулятор, чтобы зацепить его тело, вернуть его домой, предать земле, а не этой безликой, чужой пучине. Но как только «Сирина» приблизилась на опасное расстояние, Абиссаль снова вспыхнул. На сей раз его свет был другим – не приглашающим, не любопытствующим, а грозным, холодным, неумолимым, как закон природы. В сознание Евы ворвался один-единственный, кристально ясный, лишенный всяких эмоций образ: она сада, умирающая в таких же страшных, мучительных конвульсиях, ее разум разрывается на части, как разум Келлера, ее память, ее личность стираются в пыль. Это было не слово, не угроза. Это была простая, неоспоримая констатация факта, предупреждение, высеченное на скрижалях инстинкта: «Подойдешь ближе – умрешь. Твой путь лежит отсюда».

Дрожа всем телом, с трудом сдерживая рыдания, она отвела батискаф. Она наблюдала, завороженная и раздавленная, как тело ее друга, ее коллеги, прикрепленное к стеклянной поверхности, медленно начинает погружаться внутрь. Башня, казалось, впитывала его, как губка впитывает каплю воды, без следа, без усилия. Стекло в том месте слегка помутнело, на мгновение приняло цвет запекшейся крови, а затем снова стало идеально гладким и сияющим. Через несколько минут от Артура Келлера не осталось и следа. Бездна поглотила его целиком.

Она вернулась на «Наутилус» одна. Ее отчет был сухим, лаконичным, выхолощенным, но капитан, глядя в ее пустые, потухшие глаза, в глубокие, как сами абиссальные впадины, тени под ними, понимал – она принесла из бездны нечто большее, чем данные или образцы. Она принесла предупреждение. И страх.

Экспедиция была свернута в срочном порядке. «Наутилус» покинул систему Левиафана, оставив за кормой мрачный, безмятежный шар океана. Официально – из-за трагической гибели одного из членов экипаля и непредсказуемой опасности биологического контакта. Неофициально – из-за страха перед тем, что они не смогли понять, перед тем, что могло с

ломать самую совершенную машину – человеческий разум.

Прошли месяцы. Ева Рейес была комиссована. Травма была не физической. Она не могла спать. Каждую ночь, едва сомкнув веки, она погружалась не в сон, а в океан Левиафана. И к ней приходил Абиссаль. Но он не показывал ей ужас или безумие. Он показывал ей фрагменты. Обрывки, крохи того, что увидел Келлер. Она видела рождение галактик в ладони невидимого гиганта, чувствовала жар новорожденных солнц на своей коже. Слышала музыку вращающихся электронов – тихую, математически совершенную мелодию. Она с ужасом и восторгом понимала, что смерть – это лишь переход в иную форму упорядоченности, что сознание – это волна на поверхности бесконечного океана, и волна может угаснуть, но океан остается.

Она стала изучать все подряд: квантовую физику, нейробиологию, теологию, древние мифы. Она пыталась найти слова, определения, формулы для того, что знала на уровне инстинкта, что было выжжено в ее подсознании. Она поняла, что Абиссаль не был стражем в человеческом понимании. Он был проводником. Библиотекарем в величайшей из библиотек. Башня была хранилищем знаний всей вселенной, возможно, и многих других. Но знания эти были не для всех. Они были подобны чистому, нефильтрованному свету квазара, который мог как озарить, так и испепелить. Разум Келлера, жаждавший знаний с жадностью неофита, но не готовый к их абсолютной, обезличенной форме, стал его жертвой.

Абиссаль проверял их. Его гипноз был не атакой, а тестом, воротами. Он оценивал пропускную способность сознания, его гибкость, его способность принять истину без фильтров человеческого восприятия, без страха и эго. Келлер провалил этот тест. Его блестящий, но скованный научными догмами разум, сломался, не сумев вместить бесконечность.

Ева же, с ее интуитивным, целостным, почти животным восприятием мира, подсознательно сопротивлялась тотальности. Она не рвалась к знанию с жадностью, она чувствовала его, ощущала всем своим существом, как рыба чувствует воду. И Абиссаль, возможно, счел ее… перспективной. Он не дал ей той же смертельной порции откровения, но он посеял в ней семя. Семя, которое медленно, неумолимо прорастало, пуская корни в самые потаенные уголки ее психики.

Однажды ночью, во время жестокого, яростного шторма на ее родной Земле, когда грохот грома сливался с ревом ветра и яростным барабанным боем дождя по крыше, она сидела у огромного окна своей квартиры на высоком этаже и смотрела на бушующее, почерневшее море. И вдруг она это увидела. Не глазами, а тем самым внутренним зрением, тем «третьим оком», которое открыл в ней Абиссаль. Она увидела не воду, не пену и волны. Она увидела бесчисленные триллионы силикатных структур, сложнейшие сети, пронизывающие весь океан, уходящие вглубь, в самое ядро планеты, соединяющие все со всем. Она увидела, что башня на Левиафане была не единственной. Она была лишь одной из многих, одной из чакр гигантского, живого космоса. Весь океан Левиафана, вся планета была частью гигантской, живой, дышащей нейросети, разбросанной по всей галактике. А Абиссаль был ее локальным сознанием, ее «я» в этой точке пространства-времени.

И тогда до нее дошла окончательная, оглушительная, переворачивающая все с ног на голову истина. Башня была не библиотекой. Она была терминалом. Интерфейсом для подключения к этой сети. А Абиссаль… Абиссаль был приглашением. Тестом на профпригодность.