ЧерновикПолная версия:
Игнатьев Викторович Дмитрий Сборник фантастических рассказов
- + Увеличить шрифт
- - Уменьшить шрифт
Он посмотрел на дочь, которая рыдала, прижавшись лбом к холодному, теперь уже мокрому от слез стеклу визора. Он посмотрел на своих матросов – одни были мертвы, с разорванными сосудами в мозгу, из ушей и ноздрей у них сочилась темная кровь, другие безумно улыбались, слыша свои собственные утраченные радости, третьи катались по полу в припадке. Он посмотрел на свой умирающий корабль, на потухшие паруса, на пробоину в корпусе.
И принял решение. Решение командира, отца и человека.
Он подошел к аварийному шкафчику, запечатанному красной восковой печатью, и, сломав ее, вынул от туда старый, латунный механический рычаг, похожий на тот, что использовали в древних паровозах. Он вел к аварийной системе, которую на таких кораблях с магическими двигателями называли «Последним причалом». Это был не двигатель и не оружие. Это был детонатор. Он активировал кристаллическое ядро корабля, заставляя его высвободить всю накопленную за века энергию световых парусов в одном, ослепительном, очищающем импульсе. Взрыв не был бы достаточно силен, чтобы повредить существо, но его хватило бы, чтобы испепелить «Святой Иероним» и всех, кто на нем был, вплоть до атомов. Это был акт милосердия, последний долг капитана перед своим экипажем. Лучше чистое, быстрое небытие, чем вечность в качестве экспоната в этом музее кошмаров, чем быть разобранным на воспоминания и призраки.
– Прости, дочка, – тихо сказал он, и его голос был полон такой бездонной любви и печали, что сердце могло разорваться. – Мы идем домой. Другой дорогой.
Элисса обернулась, увидела рычаг в его руке и поняла. В ее глазах, полных слез, мелькнул ужас, а затем – спокойное, ясное принятие. Она слабо кивнула.
– Я люблю тебя, отец.
Рейнерт изо всех сил потянул на себя тяжелый, латунный рычаг.
Ничего не произошло.
Он дернул его снова, напрягая каждую мышцу своего старого тела. Механизм не поддавался. Он заклинило, словно он был влит в единый кусок с металлом панели.
И тогда капитан понял всю глубину, всю безнадежность их поражения. Существо контролировало не только пространство вокруг них, но и причинно-следственные связи, саму возможность выбора. Оно знало об их намерениях до того, как они сами их осознали. Оно читало их мысли, как открытую книгу, видело их отчаяние и предвосхищало его. Оно не позволяло им даже умереть по своей воле. Они были не просто добычей. Они были пленниками в клетке из собственной судьбы.
Отчаяние, черное, густое и липкое, как смола, как сама эта тварь, затопило его, проникло в каждую пору. Он выпустил рычаг и беспомощно опустился на колени, уронив голову на грудь. Это был конец. Не героическая гибель, а полная и абсолютная капитуляция.
И тут Голос смолк. Музыка, шепоты, крики, скрежет – все стихло в одно мгновение. Наступила тишина, более ужасающая, чем любой шум, тишина абсолютной власти, тишина могилы вселенной. Аккреционный диск вокруг существа, вращавшийся с бешеной скоростью, замер. Поглощение Антареса остановилось. Красный гигант, наполовину съеденный, висел в пустоте, как окровавленный, выпотрошенный плод, и его агония, казалось, тоже замерла в ожидании.
Существо обратило все свое непостижимое внимание на них. На этот крошечный, ничтожный деревянный кораблик с его ничтожными, хрупкими обитателями, которые осмелились помыслить о самоубийстве.
Элисса почувствовала, как ее разум покидает ее. Не в безумии, а в нечто иное, более страшное. Ее сознание расширялось, вырывалось за пределы черепа, растворялось в пространстве. Она видела корабль со стороны, маленький и жалкий на фоне гигантской, черной стены плоти и кошмара. Она видела искаженное, скрученное в узлы пространство вокруг, видела гигантскую, безликую сущность, нависшую над ними, как гора над песчинкой. И в самый последний момент, перед тем как ее «я» должно было раствориться навсегда, стереться, как надпись на песке, ее осенило. Она поняла.
Оно не было злым. Оно не было мстительным. Оно было голодным. Бесконечно, неутолимо, вселенски голодным. И оно было одиноко. Одиноко в масштабах, которые человеческий мозг не мог охватить, одиноко в вечности, которая длилась дольше, чем существовали галактики. Оно пожирало миры не из ненависти, не из злобы, а, чтобы почувствовать их историю, их жизнь, их тепло, пусть даже на мгновение, чтобы заполнить чудовищную, вселенскую пустоту внутри себя, пустоту, которая была больше, чем сама внешняя бездна. Они были для него не врагами, не добычей. Они были крошечной, соленой каплей в океане его вечной, неутолимой жажды.
И в этом осознании не было утешения. Не было прощения. Была лишь бесконечная, леденящая душу жалость и ужас, простиравшийся за
грань самой смерти. «Святой Иероним» перестал существовать. Он не взорвался, не распался на куски. Он просто растворился, как крупинка сахара в гигантской чашке черного кофе. Его атомы, его память, хранившаяся в древесине, страх его команды, любовь капитана к дочери, отчаяние Элиссы, ее последнее прозрение – все это было втянуто, ассимилировано, в коллективное сознание существа, став еще одной строчкой, еще одним шепотом в его бесконечной, безумной летописи смерти.
Антарес, окончательно лишенный поддержки, с колоссальным, беззвучным стоном сколлапсировал в черную дыру, но и ее, этот новый, молодой ужас, тут же поглотило, впитало в себя существо, добавив к своей массе, своему голоду, своей памяти.
Чудовище, насытившись на время, продолжило свой вечный путь. Его следующей целью была двойная звезда в созвездии Центавра. Оно плыло в абсолютной, всепоглощающей тишине, не оставляя за собой следов, лишь идеальную, холодную пустоту. А в его необъятном, непостижимом разуме, среди миллиардов других голосов, криков, песен и молитв, затерялся тихий, слабый, но настойчивый голосок, напевавший колыбельную. И шепот, полный любви и прощания: «Я люблю тебя, отец».
И где-то в этом шепоте, в этой крошечной капле человеческой любви и боли, растворенной в океане космического ужаса, таилась самая страшная, самая невыносимая истина из всех: даже после конца, после растворения, после небытия, боли не было предела. Она длилась вечно. Она стала частью вечности.
Ковчег из плоти и света
Изначально была тишина. Не та благоговейная, заполненная биением собственного сердца и гулом крови в ушах, а абсолютная, всепоглощающая, вакуумная тишь, в которой тонули любые попытки звука родиться. Тишина могилы, растянувшаяся на миллиарды километров ледяной пустоты. Затем эту первозданную тишину разрезал ничем не примечательный, с точки зрения космоса, звук – резкое шипение маневровых двигателей, выплевывающих струи плазмы, и глухой, утробный удар о каменистую поверхность. Посадка.
Доктор Арья Шарма отстегнула ремни, и ее тело, привыкшее за месяцы перелета к невесомости, с болезненным облегчением встретило слабую, но ощутимую гравитацию. Каждая мышца, каждый сустав вдруг вспомнили о своем весе. Сканеры показывали: 0.18 g. Примерно как у Луны. Она подошла к иллюминатору, протерла запотевшее от перепада температур стекло рукавом, и дыхание у нее захватило, застряв где-то в горле комом восторга и ужаса.
Они приземлились. Но приземлились не на планету, а на ее призрак. Осколок. «Терра-9», как сухо назвали его в Центре, был огромным, размером с небольшой астероид, обломком каменистой планеты, разорванной катаклизмом космического масштаба миллиарды лет назад. Он не вращался вокруг звезды, не купался в ее тепле, а дрейфовал в глубоком, бархатном мраке, между рукавами галактики, где единственным светом были далекие, немигающие, безразличные звезды-булавочные уколы на черном сукне вечности. Их корабль, «Зодиак», теперь лежал на брюхе на поверхности этого небесного странника, похожий на уставшего металлического жука, забравшегося на гигантскую, холодную могильную плиту.
Но плита эта была живой.
– Видишь? – тихо, почти на выдохе, сказала Арья, обращаясь к своему напарнику, геологу и инженеру Маркову.
Марков, мужчина с лицом, изборожденным шрамами от старых ожогов, молча кивнул. Он стоял у второго иллюминатора, и в его глазах, обычно таких жестких и насмешливых, отражалось то же невероятное зрелище, растворяя в себе весь его цинизм.
Поверхность осколка была покрыта лесом. Но не из деревьев. Это были грибы. Гигантские, фантасмагорические, бросающие вызов любой земной биологии. Их шляпки, достигавшие десяти, а то и пятнадцати метров в диаметре, были похожи на парашюты пришельцев или зонтики титанов. Они переливались мягким, внутренним свечением, будто кто-то вставил в их плоть куски тлеющих углей. Одни сияли холодным, безжизненным синим, как арктический лед, подсвеченный изнутри; другие – теплым, медовым янтарем, обещающим несуществующее здесь тепло; третьи – призрачным, мистическим фиолетовым, цветом глубокого космоса и древней магии. Их ножки, толщиной со стволы вековых дубов, были испещрены сложными, переливающимися узорами, словно микросхемы, вытравленные на перламутре самим Богом-инженером. Воздух, который анализаторы признали условно пригодным для дыхания – разреженным, с низким содержанием кислорода, но без явных токсинов, – был наполнен едва уловимым, низкочастотным гулом. Это был не механический шум, а звук самой жизни, пусть и чужой, пульсирующей в такт с ритмами Вселенной.
– Радиотрофы, – прошептала Арья, включая записывающее устройство на шлеме. Ее голос, искаженный статикой связи, прозвучал громко в давящей тишине. – Они питаются космической радиацией. Фон здесь зашкаливает. Это… это идеальная, самодостаточная биосистема для межзвездного пространства. Они преобразуют жесткое излучение в химическую энергию и свет. Фотосинтез без фотонов. Чистая алхимия.
Они вышли из шлюза, и слабая гравитация подарила им невероятное, почти пьянящее чувство легкости. Арья сделала несколько небрежных, размашистых прыжков, отталкиваясь от серой, пористой, как пемза, породы, и ее ботинок с глухим чмоканьем увяз в чем-то мягком и упругом. Она наклонилась, щелкая фонарем. Земли здесь не было. Поверхность камня была покрыта плотным, бархатистым, живым мицелием, который тоже светился, создавая под ногами сплошной, мерцающий ковер из звездной пыли, уходящий за горизонт. Каждый шаг оставлял темный, угасающий след, который через несколько секунд вновь заполнялся мягким сиянием. Воздух был холодным, колющим слизистые, и пах озоном после грозы, окисленным металлом и чем-то сладковатым, пряным, терпким – незнакомым запахом самих грибов, запахом чужой жизни.
Марков тем временем, кряхтя, установил сейсмограф и пробурил скважину. Бур с сухим скрежетом вгрызался в породу. – Порода странная. Не однородная. Напоминает застывшую пену. Есть полости. Огромные. Похоже, осколок не монолитен. Внутри – целый лабиринт, словно в гигантском муравейнике.
Арья подошла к ближайшему грибу-гиганту, синему, как глубина ледника. Она осторожно, почти с благоговением, прикоснулась к его ножке в перчатке. Поверхность была не влажной и скользкой, как у земных грибов, а твердой, упругой и прохладной, как отполированная галька или высокотехнологичный полимер. Сканер на ее запястье завизжал, показывая невероятную плотность органических структур, переплетенных со сложными кварцеподобными включениями, которые, вероятно, служили проводниками и преобразователями энергии.
– Смотри, – Марков указал лазерной указкой на основание гриба. От него вглубь породы, в узкую, темную расщелину, тянулись толстые, словно кабели, светящиеся корневидные отростки. Они пульсировали слабым светом, как жилы. – Они не просто на поверхности. Они пронизывают весь осколок. Как кровеносная система. Нервная система.
Именно тогда они услышали новый звук. Не гул грибов, а нечто более… осмысленное. Приглушенный, низкочастотный скрежет, словно где-то глубоко под ними, в самых нутрах этого каменного сердца, терлись друг о друга огромные, шершавые камни. Сейсмограф Марка взвизгнул пронзительно, зафиксировав резкую, ритмичную вибрацию.
– Движение, – коротко, по-солдатски, бросил Марков. – Глубоко. Крупные объекты. Много.
Сердца у обоих забились чаще, отдаваясь глухими ударами в ушах. Миссия была исследовательской, но протокол первого контакта, вернее, протокол встречи с неизвестной жизненной формой, никто не отменял. Они вернулись на борт, в стерильную, пахнущую озоном и металлом утробу «Зодиака», чтобы проанализировать данные. Инфракрасные сканеры показали четкую аномалию: глубоко под местом их посадки, в самой крупной полости, температура была стабильно выше. Не на много, градусов на десять, но в условиях вечного космического холма, близкого к абсолютному нулю, это было значимо, как костер в ледниковой пещере. А аудиодатчики уловили тот самый скрежет, превратившийся в целую симфонию звуков: отрывистое постукивание, шелестящее шуршание, сухие, щелкающие звуки, похожие на удары кремней друг о друга.
– Там что-то есть, – констатировала Арья, ее глаза горели холодным огнем одержимости. Это был момент, ради которого она жила, шла на риск, отказывалась от всего. Ксенобиолог на пороге величайшего открытия. – И это что-то активно. Социально организовано. И не похоже на случайные геологические процессы.
Решение было рискованным, но неизбежным. Они должны были проникнуть внутрь.
На следующем «цикле» (смены дня и ночи здесь не было, только вечный, безвременный полусвет светящихся грибов) они отправились к расщелине, которую обнаружили накануне. Она была шире, чем казалось, и зияла на поверхности темным, холодным зевом, ведущим вниз, в бархатную, фиолетовую тьму, подсвеченную призрачным свечением мицелия на стенах. Спуск занял несколько часов. Они использовали лебедки и тросы, медленно опускаясь в гигантскую естественную шахту, в дыхание осколка. Воздух становился плотнее, гуще, насыщеннее, а тот сладковатый, дурманящий запах усилился, став почти осязаемым, обволакивающим, как парфюм незнакомого божества.
И вот они оказались на дне. Перед ними открылся потрясающий, за гранью любого воображения, вид. Они стояли на узком выступе, а внизу, уходя в непроглядную даль, простирался огромный пещерный зал, купол которого был подпирают теми же светящимися грибами-колоннами, чьи шляпки, сросшись со сводом, образовывали своего рода «небо» этого внутреннего мира, испещренное мягкими, разноцветными созвездиями. Но это было не самое удивительное.
Весь зал, от стены до стены, был заполнен структурой. Огромной, ячеистой, похожей на пчелиные соты, но сделанной не из воска, а из какого-то темного, смолистого, почти черного вещества, испещренного теми же светящимися прожилками, что и грибы. Это был улей. Колоссальных, умопомрачительных размеров. Он вибрировал, дышал, и из тысяч его ячеек доносилось то самое многоголосое щелканье и шуршание, сливавшееся в единый гул жизни.
– Боже правый, – выдохнул Марков, инстинктивно отшатнувшись от края и вцепившись в страховочный трос.
Арья не могла отвести глаз. Ячейки улья были разного размера, от небольших, с человеческий рост, до гигантских, в несколько метров, похожих на склепы или хранилища. И в них шевелилась, копошилась, жила своя жизнь.
Существа были столь же чуждыми, как и сам этот осколок, порождениями тьмы и радиации. Они казались слепленными из глины, базальта и обсидиана. Их тела, грубые и угловатые, были покрыты толстым, многослойным хитиновым панцирем, отливавшим, как вулканическое стекло, в отсветах грибного свечения. Конечности – мощные, копательные, с массивными, способными дробить породу клешнями, зазубренными по краям. Но самое поразительное – их «головы». Лиц как таковых не было. Вместо них располагались сложные, ветвистые образования из того же светящегося мицелия, который покрывал поверхность. Одни напоминали кораллы, другие – причудливые светильники, третьи – скопление светящихся грибов-паразитов. Казалось, грибы не просто росли вокруг, они были неотъемлемой частью этих существ, их нервной системой, органами чувств, может быть, даже коллективным сознанием.
Одна из тварей, размером с крупную собаку, неуклюже выбралась из своей ячейки и, прыгающими движениями (сказывалась слабая гравитация), направилась к основанию одного из грибов-колонн. Она прильнула к нему своими «грибными» щупальцами на голове, и свет из гриба медленно, словно густой сироп, перетек в существо, заставив его собственные, более тусклые, светящиеся узоры вспыхнуть ярче, насыщеннее. Питание. Симбиоз. Грибы – станции по переработке радиации в пищу. Эти существа – потребители, дети этого светящегося леса.
– Полный симбиоз, – бормотала Арья, снимая все на камеру с зумом, ее пальцы дрожали от возбуждения. – Они не просто едят грибы. Они… подключены к сети. Грибы – это солнечные батареи и источник пищи, а эти… муравьи? Термиты?… они – рабочие, население, архитекторы этого ковчега. Они – его плоть и воля.
Они назвали их «микониды» – дети гриба.
Внезапно ритмичное, размеренное постукивание, заполнявшее пещеру, прекратилось. Несколько крупных миконидов, которые что-то долбили у стенки улья своими каменными клешнями, замерли и медленно, почти синхронно, повернули свои светящиеся, мерцающие «лица» в сторону исследователей. Казалось, они не видели их глазами, а скорее чувствовали – через вибрацию шагов, через тепло их тел, через самое грибницу, эту живую нейросеть, опутавшую весь осколок.
– Нас заметили, – тихо сказал Марков, его рука в толстой перчатке потянулась к разрядителю, висевшему на поясе.
– Не двигайся, – приказала Арья, замирая сама. – Они не проявляют агрессии. Любопытство. Только любопытство.
Один из миконидов, поменьше, сделал несколько прыжков в их сторону. Он остановился в десятке метров, его «голова» замигала быстрее, испуская сложные, переливающиеся последовательности света – то всплеск изумрудного, то всполох багрового, то ровное голубое сияние. Казалось, он их сканировал, ощупывал лучами.
– Они общаются светом, – прошептала Арья, чувствуя, как холодеет спина. – Как светлячки. Только сложнее. Намного сложнее. Это целый язык.
Существо издало серию коротких, отрывистых щелчков, и из соседних ячеек, словно по команде, появились другие. Они окружили исследователей плотным, но не враждебным полукругом. Просто смотрели. Их коллективное, пульсирующее свечение создавало гипнотизирующее, завораживающее зрелище. В этом не было угрозы. Был вопрос.
Вдруг самый крупный из миконидов, его панцирь был покрыт древними, зарубцевавшимися шрамами и сталактитовыми наростами, медленно, с неожиданной грацией, поднял одну из своих мощных клешней. На ее конце, как драгоценный камень в оправе, рос небольшой, но ярко светящийся салатовым светом грибок. Он аккуратно, с почти церемонной точностью, отломил его и осторожно положил на плоский камень между собой и людьми. Затем отступил на шаг.
– Это… подношение? – удивился Марков, его рука медленно отошла от оружия.
– Или приглашение к диалогу, – ответила Арья, и в ее голосе зазвучала надежда.
Она сделала шаг вперед, игнорируя предостерегающий жест напарника. Она вытащила стандартный пробоотборник – блестящий металлический стержень – и, медленно наклонившись, положила его рядом со светящимся грибком. Жест «я принимаю твой дар, и даю свой».
Микониды замигали интенсивнее, их свечение стало почти ослепительным. Казалось, по толпе прошел одобрительный гул, неслышная волна. Они поняли. Затем они медленно, организованно расступились, открывая проход вглубь улья, в один из темных, светящимися жилами туннелей.
– Ты не серьездно, – прошипел Марков, его лицо под стеклом шлема было бледным. – Мы не пойдем туда. Это ловушка.
– Мы должны, – парировала Арья, ее голос был твердым. – Это не просто шанс понять их. Это долг. Они разумны. Во всяком случае, обладают коллективным, роевым интеллектом. Они не хотят нам вреда. Они пытаются установить контакт.
Они двинулись в туннель, проложенный в смолистой, теплой на ощупь стене улья. Свет мицелия на стенах был их путеводной нитью, живым световодом. Туннель извивался, уходя все глубже, в самое сердце каменного исполина. Они проходили мимо залов, где микониды что-то строили, чинили стены, ухаживали за грибницами, оплетавшими улей изнутри, словно кровеносными сосудами. Это был высокоорганизованный, сложный, совершенно чужой социум. Пришельцы с «Зодиака» были для них не врагами, не добычей, а гостями. Странными, пахнущими иначе, одетыми в жесткие панцири, но, возможно, несущими в себе нечто интересное.
Наконец, они вышли в центральный зал. Он был меньше предыдущего, но поражал воображение еще сильнее. Воздух здесь был самым густым, а свечение – самым интенсивным. В центре, на массивном возвышении из того же смолистого вещества, лежало нечто. Огромное, массивное, величественное. Это было существо, в десятки раз больше любого другого миконида. Его тело почти полностью срослось с полом, и оно было опутано не просто грибницей, а целыми кабелями, толстыми, как рукава, из живых, пульсирующих светом гиф. От него отходили десятки таких «кабелей» к стенам, к потолку, соединяя его со всем ульем, со всем осколком, с каждой его светящейся клеточкой. Это был центр. Мозг. Сердце. Королева, или, как тут же мысленно назвала его Арья, «Мико-Разум».
Существо было древним. Его панцирь потрескался и покрылся сталактитами и сталагмитами из минеральных отложений, словно его тело начало превращаться в саму пещеру. Но свечение, пульсирующее внутри него, было мощным и ритмичным, как сердцебиение целого мира, низкий, всепроникающий гул, который чувствовался не ушами, а костями.
Меньшие микониды, окружавшие его, похожие на рабочих жрецов с особенно сложными светящимися узорами на головах, коснулись его светящимися головами. Свечение «Мико-Разума» изменилось, замерцало сложным, закодированным узором, похожим на запутанную нейронную сеть, видимую глазу. Один из «жрецов» отделился и подошел к Арье. Он указал на ее шлем, затем на гигантское существо, и повторил жест.
– Он хочет, чтобы ты… подключилась? Слилась с ним? – с ужасом понял Марков, его пальцы вновь сомкнулись на рукояти разрядителя.
Арья колебалась. Это было высшей степенью безумия. Биологический контакт с неизвестной жизненной формой. Но это был ключ. Ключ к пониманию всего. К ответу на главный вопрос. Она посмотрела на «жреца». В его сложных, переливающихся узорах не было угрозы, не было злобы. Было ожидание. Терпеливое, древнее, как сам этот осколок.
– Если что-то пойдет не так, уходи. Ничего не пытайся сделать. Просто возвращайся на «Зодиак» и доложи, – сказала она Маркову, и, не дожидаясь возражений, дрожащими пальцами расстегнула замки шлема.
Холодный, густой, пряный воздух ударил в лицо, заставив ее закашляться. Она сделала глубокий, прерывистый вдох. Запах был оглушительным. Затем она осторожно, сняв перчатку, протянула обнаженную руку к одному из светящихся отростков, соединявших «Мико-Разум» со стеной.
В тот миг, когда ее пальцы коснулись теплой, пульсирующей, почти живой поверхности, мир взорвался.
Это не была боль. Это был сход лавины. Океан информации, чувств, воспоминаний, ощущений, не передаваемых словами. Он хлынул в ее сознание, сметая барьеры личности, как песчаный замок перед цунами. Она не слышала слов, не видела образов в человеческом понимании. Она чувствовала всем своим существом.
Она почувствовала рождение планеты. Молодой, полной жизни, с синими океанами и зелеными континентами под светом молодой звезды. Затем – удар. Чудовищной, непостижимой силы. Столкновение с другим небесным телом. Боль, огненная агония, разрыв, гибель миллиардов жизней в одно мгновение. Но не полная. Не окончательная. Кусок планеты, несущий в себе глубинную, пещерную биосферу – грибы, живущие в порах камня, и простые, роющие туннели существа, – был выброшен в космос, как семя в пустоту.
Затем – голод. Всепроникающий холод. Тишина. Смерть, протянувшая свои ледяные пальцы. Но грибы, радиотрофы, мутировали. Они научились выжимать энергию из пустоты, из пронизывающей все космической радиации, из крошевых частиц, несущих смерть для других. Они стали светом и пищей в одном флаконе. А существа, вступив с ними в вечный симбиоз, стали их защитниками, садовниками, архитекторами. Они строили улей, укрепляли его, рыли новые пещеры, чтобы увеличить площадь для грибов-кормильцев. Они превратили безжизненный осколок, этот надгробный камень, в ковчег. В дом, плывущий сквозь ночь.
Она увидела миллионы лет дрейфа. Встречи с другими астероидами, которые они поглощали, как амебы, используя их вещество для роста и укрепления своего мира. Ослепительные вспышки далеких сверхновых, чье смертоносное излучение давало им годы процветания и изобилия. Непроницаемые темные туманности, где приходилось впадать в спячку, замедляя метаболизм, экономя каждую крупицу энергии.