Иероним Иеронимович Ясинский
Тайна Оли
Николай Николаич, презрительно усмехнувшись, сложил трубу и подал Оле, которая взяла её и, спрятав под передник, сбежала по тропинке. Приятели остались вдвоём.
– Дурак твой Грицько! – сказал Николай Николаич.
– Эх, а ты обабился! – с сожалением произнёс Костя. – Зачем трубу отдаёшь Ольке?
– Пусть… Что ж…
– Если б у меня была такая труба, я тебе сейчас подарил бы… А ты вот трясёшься, в руки боишься дать… Ну, хорошо же…
Они помолчали.
– Пойдём лисичку кормить… Может быть, ты захочешь поменяться… – сказал Костя тоном надежды.
Однако, лисичка не соблазнила Николая Николаича. Зоология мало интересовала его. Все его научные симпатии сосредоточивались на небе. Он не завидовал Бюффону, но мечтал о славе Галилея. Тогда Костя повёл его в свою комнатку и показал перепелиный вабик, крошечную двустволку, кремнёвый пистолет, патронташ. Глаза у Николая Николаича разгорелись, но и тут он остался верен астрономии. Костя покраснел, нахмурился и молча лёг на кровать, сложив руки под затылком. Гость сидел, глядя, как мухи бьются о стёкла окна, и вздыхал.
– А впрочем, Бог с тобою, Колька! – крикнул, вскакивая, хозяин. – Мы не бабы, чтоб ссориться. Поцелуемся! А теперь бери, брат, пистолет, а я ружьё. Наделаем сейчас зарядов, и гайда!.. Пойдём бить уток… Возьмём луку, хлеба, соли… Эх, брат!..
Нагнувшись, он стал поднимать друга, багровея от напряжения.
III
Оля ходила между клумбами, поливая цветы. Она видела, как за изгородью мелькнули фуражки гимназистов, и стала прилежнее лить воду, падавшую из лейки серебряным дождичком. Лилии и розы, казалось, тянулись к лейке, и шаловливо вздрагивали анютины глазки, купаясь в студёных брызгах. Клумбы пестрели на бугре, плавно спускавшемся к фруктовому саду, недалеко от большого леса, который стеной стоял над глубоким оврагом. В саду была беседка из берёзовых прутьев, по которым змеился хмель. Резеда ярко пахла в прозрачном воздухе. Оля обошла все клумбы, набирая воду из бочки, возле дома. Взгляд её был задумчив, и иногда она широко раскрывала глаза, точно к чему-то прислушиваясь. Бросив лейку, она забралась в беседку и легла там на низенькой скамейке.
Голова её чуть-чуть кружилась. Оля чувствовала, как лёгкий ветерок шевелит на затылке её волосы; сладкая тоска сжимала ей грудь. Отчего плакать хочется? Весною, когда пригрело солнце, и в овраге заревела вода, и рухнул снег, а на деревьях вспухла лиловая почка, и прилетели ласточки, ей захотелось уйти куда-нибудь далеко-далеко, одной, и умереть там, припав в восторге к цветущей земле. Она, бывало, долго стоит в лесу, над обрывом, крепко обняв одной рукой молодой дубок, и слёзы струятся из глаз… Вот и теперь опять её тянет к себе та необъятная даль.
Полусомкнув томно ресницы, Оля неподвижно смотрела в пространство. Солнце стояло ещё невысоко. Оля поднялась с места и медленно направилась к дому. На балконе, под навесом, сидел Гаврила Иванович и читал «Сын отечества».
– Что, папа, нового?
Старичок рассеянно посмотрел на неё и ничего не ответил. Он к политике относился серьёзно. Оля вздохнула и пошла дальше.
Её комната вся была в тени, и только на пол из гостиной падал солнечный луч узкой лентой.
Здесь жила когда-то мамаша. Обстановка комнаты была простая: комод с медными ручками, гардеробный шкаф, гарусная картина, изображающая мальчика, заснувшего, с обручем в руке, на собаке, киот с множеством образов и венчальными свечами, книги в старинных переплётах; кровать, узенькая, с множеством подушек и подушечек и двумя ковриками, розовые ширмы; портрет молодой женщины, в локонах, с бледным лицом и приветливой улыбкой.
По этому портрету в уме Оли сложилось представление о покойной матери как о безгранично-добром существе, и она относилась к её неясному облику с религиозным чувством.
Но теперь ей всё равно. Связь с дорогим призраком ослабла. Он потускнел. Она одна, и холодно кругом, и нет сочувственного объятия. Её мысли реют в странном мире…
Оля ходила, положив ладонь на ладонь. Подойдя к зеркалу, она остановилась. Её потянуло взглянуть на себя: круглое лицо, на длинной шее, белой и тонкой, посмотрело на неё оттуда с наивной грустью. Синие глаза её вспыхнули самодовольно. Она усмехнулась.
«Мне очень идёт малороссийский наряд, – подумала она. – О, да какая я большая!»
Она дотронулась рукой до груди, покраснела, закрыла лицо рукавом и бросилась на кровать, чтоб скрыть в подушке пылающий румянец.
Но ей опять не лежалось. Оля встала, взяла соломенную корзинку, накинула платочек на голову и вышла.
Овраг начинался сейчас за беседкой. Отвесная тропка, желтея, бежала вниз. Дно блестело: широкий луч свободно проникал туда и рассыпался по белому песку.
Зелёные поросли ласково били Олю по ногам. Она свернула в сторону: на крутом склоне росла земляника. Там и здесь раскидывались её пушистые листики, по три вместе, и ползли красноватые усы.
Оля хотела сбирать ягоды, но мечтательная лень мешала ей. Она задумчиво сидела, сложив руки на коленях; крик иволг разносился по лесу звучными переливами или переходил в тревожный шум; прямо – меж редко стоящими стволами, зеленели, на том берегу оврага, берёзы. Даль манила к себе.
Оля отыскала тропку и спустилась на дно. Ручей золотой змейкой извивался и журчал у самого откоса, то пропадая в тени орешника, то выныряя и сверкая как серебряный. Бледные цветы, на высоких ножках, с мохнатыми листьями, поднимали к небу головки, неясно отражаясь в зыблющемся зеркале ручья.
Пёстрые камешки лежали на дне, где струились солнечные тени, и мелькала как стрелка крошечная рыбка. Оля перескочила через ручей и стала взбираться наверх. Здесь как и там ей были знакомы все деревья, все кустики. Она с тоской обняла взглядом белые стволы, светившиеся прозрачным блеском в зелёном сумраке. Вот эта берёза много лет забавляла её своим видом, напоминая худенького великана, откинувшего стан и важно подбоченившегося. Вот две берёзки, которым она дала название «мужа и жены». Кругом стояли их чистенькие дети, в зелёных платьицах, на тоненьких ножках. Вот дерево, разбитое громом. Оно до сих пор какое-то оторопелое… Оля вздохнула и запела. Эхо подхватило последнее слово её песни. «Козаченько, мій миленькій»…
Показался новый овраг. Свежая трава ярко зеленела на его отлогом спуске, на дне синело озеро, в котором опрокидывался лес. Оля, сама не зная отчего, стала плакать. Она припала к земле и долго лежала так, не понимая, что с нею…
А солнце пекло. Она подняла голову.
«Глаза, должно быть, у меня очень красные. Если бы Костя увидел, то поднял бы на смех. Я – дурочка».
Ей захотелось выкупаться. Она разделась, и когда она бежала, серебряная иконка прыгала на её голой белой груди. Бух!! Вода вспенилась. Оля поплыла, шумно ударяя ногами.
Она вернулась домой к обеду, весёлая, свежая, с полной корзинкой ягод. За вторым оврагом она встретила Николая Николаича и Костю. В нитяной сумке их болтался воробей. Впереди бежал Дунай, старый пёс, солидно оскалив зубы. Оля пожалела воробья, потрепала по спине Дуная и пошла рядом с Николаем Николаичем, молча взяв у него тяжёлый пистолет и патронташ.
IV
Время шло. По вечерам приятели наблюдали звёзды. Предпринимались далёкие прогулки. Костя вскакивал иногда на неосёдланную лошадь и бешено мчался, а Оля сжимала руки и выразительно смотрела на Николая Николаича, не отрывавшего от молодцеватой фигуры друга загоревшихся глаз. Ездили на острова. Посетили местечко Затишное и сделали визит барышням Бруевичевым.
Старшей из них было лет двадцать пять. Снисходительная улыбка словно увядала на её губах, и взгляд её был меланхоличен как у выздоравливающих. Она подала обе руки гостям и повела их к сёстрам. Те закричали как галки и бросились целовать Олю. Горбатая Верочка тоже кричала, и Косте она казалась голым воронёнком, широко раскрывающим жёлтый рот, в ожидании куска. Все барышни были смуглые, с огромными косами, белыми зубами, вздутыми ртами, крошечными усиками, ласковым взглядом выпуклых глаз, восторженными манерами. Подали варенье, прямо в банке, и столовые ложки. Костя не церемонился. Оля съела несколько ягодок. Николай Николаич отказался, объявив, что никогда не ест сладкого. Тогда его стали занимать картинками художественного журнала. Высокая Маша, присев на угол стола и болтая одной ногой, расхваливала рисунки, поднимая к небу близорукие глаза, прижимая кулаки к груди, блаженно улыбаясь. Верочка проделывала то же самое, стоя возле сестры. Потом явилась Мимушка, такая же крупная как и Машенька, и повела Николая Николаича в зал – показывать сорок пород кактусов. Старшая сестра, которой младшие говорили «вы», нежно называя её «Раисочкой», уловила взгляд Оли и, обняв её, шепнула: «Ага!» Та посмотрела на неё с недоумением. Раисочка рассмеялась, укоризненно покачав головой, и, насильно посадив к себе Олю на колени и легонько щекоча её под тальмой, стала шептать ей о том, какое счастье любить и быть любимой. Она прищуривала глаза, которые странно сверкали под длинными ресницами, и сонно улыбалась. Отчего Оля такая скрытная? Она убеждала её во всём признаться и обещала ей своё покровительство. Оля сидела, хмуря брови. Ей было стыдно невыразимо. «Оставьте!.. Что вы!» – произносила она и наконец убежала со слезами на глазах. Прямо была отворена дверь на балкон. Раисочка догнала Олю на повороте в каштановую аллею и любовно обняла и поцеловала. Машенька, с интересом следившая из гостиной за ними, видела, как они скрылись между деревьями, прошлись несколько раз взад и вперёд и сели на скамейке, дружески улыбаясь. Костя стал между тем показывать свою силу. Липочка начала бороться с ним и повалила, при всеобщем хохоте и криках. Он поднялся и, насупившись, принялся снова за варенье, презрительно проворчав: «Бабьё». А Николай Николаич беседовал с Мимушкой об астрономии. Она была учёная особа и знала названия планет так же твёрдо как и кактусов.
