Иероним Иеронимович Ясинский
Тайна Оли
– Так…
– Ну, давайте… А то, в самом деле, Костя явится утром, увидит и испортит… Спокойной ночи!
Николай Николаич лёг и заснул.
Генералы, казалось, продолжали идти и скакать. Они шли и ехали цугом, по кругу как в цирке и сонно мигали. Вошла Оля, придерживая руку на груди и пугливо посматривая на диван. Губы её приблизились к оплывшей свечке, лицо сверкнуло, вместе с белым горлом и белыми плечами, и потухло. Генералы исчезли. Всё завертелось в сумраке, густом как ночь. Но вдруг блеснула светлая точка и разрослась. Оля стояла перед Николаем Николаичем и держала поднос с вареньем: крупные ягоды плавали в малиновом сиропе. Костя, со злым лицом, целился в поднос огромной лягушкой. Николай Николаич в испуге спрятался за Олю и присел, спешно пожирая варенье горстями.
Солнце брызнуло, и Николай Николаич проснулся. В раскрытом окне горело лазурное небо. Тополи, облитые жарким светом, зеленели. Орал петушок. На белом полу блестели шляпки гвоздей точно гривеннички. Генералы неподвижно таращили глаза.
Вбежал Костя, румяный, белоголовый, со звонким хохотом. Он протянул руки. Товарищи обнялись и неистово расцеловали друг друга.
II
Гаврила Иванович, между тем, сидел за чайным столом и глубокомысленно покуривал трубочку. Он рассказывал Оле анекдот о солдате, ответившем, не задумываясь, на вопрос начальника, сколько звёзд на небе. В своём роде, это был остроумнейший нижний чин.
Николая Николаича приветствовали как старого знакомого.
Волосы его были припомажены, сюртук вычищен и застёгнут на все пуговицы. Пушок на лице золотился в луче утреннего солнца, губы улыбались. Он сам подошёл и пожал руку Гавриле Ивановичу и Оле.
Оля была в малорусском костюме и в свежих цветах. Тонкие руки её с розовыми кистями, обнажённые вплоть до локтей, умело обращались с посудою и чайным полотенцем.
Костя, в синей куртке и белых штанах, уселся на стул, рядом с гостем, и начал повествовать о том, как была им проведена ночь на островах. Вместе с Грицьком он наловил раков. (Вот ранка на пальце. Это рак укусил, чёрный, большущий). Соль забыли взять и ели их без всего. А сколько уток! Видимо-невидимо! Чирёнка жарили в бумаге под золою и съели тоже без соли. Грицько чудесно представлял журавля и ходил вверх ногами. Караси в Большом Гомине перевелись. А в Малом – вот этакие. Честное слово!
Костя был крепыш, с выпуклыми мускулами, большим лицом, низким лбом и маленькими глазами, голубыми как бирюза. Сидел он неспокойно, раскидывал локти, болтал ногами, хлопал по плечу Николая Николаича, бросал в сестру шариками.
– Сено покосили? – спросил его Гаврила Иванович, накладывая новую трубочку и с удовольствием поглядывая на небо.
– Чтоб у меня да не покосили! – сказал Костя и, повернувшись к другу, так что затрещал стул, продолжал рассказывать о ночлеге на островах. – Поедем когда-нибудь… Ты увидишь, брат, что это за чудо… Ах, брат!
Глянув в сторону, он подбежал к окну и, лёгши на подоконник, вдруг закричал грубым голосом:
– Грицько, Грицько! Чёртова перечница! Привяжи коня… Привяжи коня, ддьяво-ол!
Лицо его покраснело. Но он быстро успокоился: лошадь была поймана.
– Ого-го, коська! – произнёс он ласково. – Ну, что, – расспрашивал он авторитетно, – голубей кормил?..
– Кормил, Костятин Гаврилыч…
– А лисичку?..
– Лисичку нет…
– Коля, – сказал он, обернувшись, – хочешь покормить лисичку?
– У тебя лисичка?!. Хорошо… что ж…
– Дай напиться ему чаю, – нетерпеливо сказала Оля, подавая Николаю Николаичу стакан.
Гаврила Иванович глядел на детей, посмеиваясь в своём дымном облаке. Он вспомнил, с каким восторгом Оля рассказывала рано утром о трубе и звёздах. Ему захотелось сделать причастным этому наслаждению и Костю, и он сообщил ему о необыкновенном инструменте Николая Николаича.
– Труба? – спросил живо Костя. – Такая, что приближает? Э, брат! Так ты покажи!.. Я, может, у тебя её куплю… Э!..
Николай Николаич покраснел. Он не намерен продавать её. Его волнение отразилось и на лице Оли.
– После чаю, – сказала она, в ответ на его взгляд.
– Что после чаю? Она у тебя, Олька? Скажите, пожалуйста!.. Хха-ха!
– Николай Николаич, кажется, очень дорожит ею, – скромно сказала Оля.
– Да, это мне мамаша подарила… – пояснил тот, опуская глаза.
– Всё равно, брат, покажи…
Оля пошла в свою комнату и нехотя вынесла трубу. Костя схватил её обеими руками.
– Ишь ты… Вот так штука!..
Николай Николаич улыбался, не спуская влажного взгляда со своего сокровища. Оля тревожно следила за братом.
«Сейчас разобьёт, – думала она с ужасом. – Сейчас»…
– Не так! – крикнула она.
Гаврила Иванович взял трубу у сына, раздвинул и научил, как смотреть. Николай Николаич, в свою очередь, вмешался и показал, как навинчивать гайку, чтоб каждому было по глазам. Костя увидел воробья на дереве и радостно воскликнул:
– Ах-ха-ха. Все пёрышки… Ишь, головкой вертит… Ах!.. Что если посмотреть с горы?.. Коля?.. Пойдём, Коля? А? Папа!..
Гаврила Иванович махнул рукой.
– Ну, что мне… куда мне…
Костя, нахмуривши белые брови, побежал. Потом, обернувшись, он сказал с таинственным видом, кивая подбородком:
– Должно быть, с горы чуде-есно!..
На дворе на Николая Николаича напали собаки. Оля топала ногами, кричала:
– Пшли вон! Жулька пшла!
Николай Николаич был бледен, и Оля взяла его за руку.
Костя исчез. Они прошли тополевую аллею, тянувшуюся от крыльца полукругом, прошли лужок и взобрались по витой тропинке на высокий холм, поросший сиренью.
Кругом холма до горизонта зеленели деревья, сливаясь в сплошной ковёр. Местами он выпячивался, бугрился, местами проваливался. Блестела роса. Над далёкими прогалинами и оврагами лежал лазурный дымок. Неслись голуби, сверкая белыми крыльями. Кости нигде не было.
– Ах, этот папа! – досадливо сказала Оля. – Зачем он…
– Неужели испортит? – спросил Николай Николаич с тоской.
– Не думаю… Но…
Вдруг Костя загорланил. Оля подняла голову.
– Вот он!.. – радостно сказала она, указывая на дерево. – Посмотрите, на милость. На этакую высоту! Как тебе не стыдно, Костя!..
– Коля, полезай ко мне!.. – кричал Костя, швырнув в сестру веткой. – Острова видны, Десна!..
Николай Николаич улыбнулся, измерив дерево испытующим оком.
– Вы полезете? – спросила Оля, не глядя на него.
– А что?
– Так…
– Дурак будешь, если испугаешься… Тут, брат… Ах, брат… Не слушай бабы! Лезь!
И в Олю опять полетела ветка.
Николай Николаич смотрел вверх, раскрыв рот; там, в сквозной листве, горела огненным пятном медь его трубы.
– Я полезу, – сказал он нерешительно.
– Как угодно, – отвечала Оля.
– Вы простите, я сниму сюртук, – смелее заявил Николай Николаич.
– Сделайте одолжение, – холодно произнесла Оля и отошла, ощипывая цветок.
Но сейчас же вернулась.
– Послушайте, Николай Николаич, – сказала она застенчиво, – ведь вы не маленький мальчик… Не делайте этого… А трубу он сейчас отдаст, – прибавила она весело. – Костя! – крикнула она. – Пойду выпущу лисичку!.. Слышишь, слезай!.. Слышишь?..
Она с угрозой подняла палец, отбежав. Костя захлебнулся в потоке ругательств.
– Только смей! – горланил он, быстро слезая. – Только попробуй, баба… Бабуин!
Спрыгнув на землю, красный, с искрящимся взглядом и выдвинутою челюстью, он продолжал ругаться, потрясая кулаком.
Кончилось миром. Оля сказала, что пошутила. Николаю Николаичу Костя возвратил трубу, и сообща были осмотрены окрестности. Дети увидели парус на Десне, церковь, крест которой тускло горел в бледной дымке, разглядели блестящую полосу, оказавшуюся озером, и Костя, голосом, хриплым от недавнего негодования, уверял, что различает даже уток, которые кружатся над водой.
Был приглашён Грицько. Все ожидали, что этот мужик с чёрной шеей, толстой и низкой, и потрескавшимися ногтями, по меньшей мере упадёт в обморок от удивления. Но он нагнулся, зажмурив оба глаза, и объявил, что ничего не видит. «Не так», – сказала Оля со смехом. Он посмотрел в другой раз. «Десна», – объявил он равнодушно и, повернувшись и сплюнув, медленно ушёл, растирая табак между ладонями.
