Иероним Иеронимович Ясинский
Бунт Ивана Иваныча

А Лозовский? Что с ним? Подозревает он что-нибудь или ничего не подозревает? Чует ли опасность? И если в самом деле Сонечка дружески расположена к Ивану Иванычу, то есть, не дружески, а любовно, то как же относится она теперь к Лозовскому? Эти вопросы отравляли Ивана Иваныча, несмотря на радость его. Правда, – утешал он себя, – Лозовского стало что-то редко видать, и несомненно у него со Свенцицкой разладилось. Но тем не менее, надо знать всё обстоятельно. Может, у него и не было никаких серьёзных замыслов насчёт Сонечки, и всё сочинила городская молва, а может, и были, может, даже далеко заходило. Последняя мысль заставляла Ивана Иваныча с ненавистью думать о Лозовском.

Лозовский как нарочно зашёл к нему на другой день, когда он сбирался делать послеобеденную прогулку. Иван Иваныч встретил его с маленьким недоумением. «Зачем пожаловал? – подумал он. – Уж не затем ли, чтоб помешать?» Окинув его подозрительным взглядом, он поспешил улыбнуться натянутой улыбкой, которая означала и «милости просим», и «убирайся к чёрту». Лозовский тряхнул кудрями и при этом брызнул растаявшим снегом на Ивана Иваныча, подал ему руку и тоже улыбнулся, сверкнув зубами. Оба ничего не сказали друг другу, так что вышло официально. Однако, когда уселись на диване в гостиной, то разговор завязался. Лозовский начал с критики новой книжки журнала, где печатался роман, интересовавший всех по художественному исполнению и по жгучим вопросам, которых касался, а Иван Иваныч стал спорить с гостем. Спорил он любезно, не горячась, и думал: «Нет, едва ли он что-нибудь подозревает», хотя и продолжал себя чувствовать не совсем ловко. Это чувство упадало по мере того, как росла его любезность, и на момент исчезло совершенно; но, покончив спор с гостем, он заметил, что ус у того дрожит от насмешливой улыбки. Чувство неловкости тогда опять возросло у него, и в голове его мелькнуло, что Лозовский весь этот спор о романе завёл так себе, вместо предисловия к чему-то, о чём речь будет впереди. Он стал ждать, посматривая на ногти, на давным-давно примелькавшиеся картинки, висевшие по стенам, и в окно, откуда виднелся белый как молоко день, и где снег падал, медлительно и непрерывно, пушистыми хлопьями, задерживаясь на наружной стороне стёкол. «О чём же начнёт он разговаривать теперь?» – спрашивал себя Иван Иваныч и с тоской думал о Сонечке, которая, пожалуй, возвращается уж с урока, и на её меховом бурнусике, бархатной шляпке, на розовых от холода щеках и на длинных ресницах прищуренных глаз белеют и тают вот такие же снежинки. Он нетерпеливо вздохнул. Лозовский, между тем, зевнул и произнёс, глянув на Ивана Иваныча немного сверху и искоса, так как затылок его упирался в спинку дивана, а руки были заложены в карманы брюк, и ему трудно было повернуться:

– Небось, каждый день гуляете?

– Я? – спросил Иван Иваныч с испугом, потому что сказанное Лозовским по-видимому совершенно не вязалось с предыдущим разговором и слишком прямо вело к цели, то есть укрепляло его сразу в убеждении, что Лозовский подозревает, как он относится к Сонечке. – Нет, не каждый день, – сказал он и точно так же, искоса и сверху, посмотрел на Лозовского.

– Хорошая погода сегодня! – начал Лозовский, помолчав. – Люблю такую погоду. Вот и герой этого романа любит этот белый тон, этот серебряный сумрак, располагающий к мечтам. Иногда я не прочь мечтать сам, хоть и терпеть не могу мечтать о несбыточном. А вы любите мечтать? Страсть как любите, и притом о несбыточном. Замечаю по тоске ваших глаз. Да и так слыхивал я от вас сужденьица и упованьица – ого-го-го! Одним словом, вы недаром фурьерист. Так вы не каждый день гуляете? А мне казалось, каждый день.

Он снова замолчал. Иван Иваныч нахмурился.

– Видите ли, дружище, вот что я вам скажу, – вдруг начал Лозовский задушевно и понизив голос. – Мы хоть почти и ровесники, да я практичнее вас, и поэтому выслушайте меня. Ради неба, дружище!

Он крепко пожал ему руку и посмотрел в глаза дружеским взглядом. Лоб Ивана Иваныча разгладился, неловкое чувство пропало на этот раз уже совершенно. Он окончательно сообразил, к чему клонит Лозовский. «Хочет, чтоб я исповедался ему», – подумал он. Но, расположившись к нему так благожелательно, он почувствовал в то же время, что надо быть настороже, и решил всё скрывать и даже прикрыть всё ложью, приписав встречи с Сонечкой, если станет спрашивать о них Лозовский, простому случаю. Поэтому и лицо он сделал себе такое, что оно, будучи открытым, наперёд уже говорило, что «нет, брат, шалишь, ничего от меня ты не вытянешь, ибо и вытягивать нечего».

Действительно, Лозовский сначала ничего от него не вытянул. Иван Иваныч кивал головой, пожимал плечами, произносил: «ну, нет!», «помилуйте, батенька, что вы», «клянусь вам», «да уверяю же вас», всё с оттенком в высшей степени убедительной искренности и внутренне недоумевал, почему так легко ломать ему эту комедию, причём видел, что положение Лозовского постепенно становится двусмысленным, и тот уже не знает, как из него выпутаться. Лозовский, впрочем, не прямо завёл речь о том, влюблён Иван Иваныч в Сонечку или нет, и если влюблён, то чего от неё ожидает, а издали, намёками, вопросами; но, может, оттого ему и труднее было покончить с этим разговором солидно и с сохранением надлежащего достоинства. Однако же, когда-нибудь надо было покончить. Иван Иваныч, быстро давая ответы Лозовскому, всё оставался неуязвим, провидя каждый раз, что означает тот или этот вопрос, и какие произойдут результаты, если сказать так, а не этак, и в душе восхищался собою. «Экий я политик, – думал он, – право, и не подозревал!» Он сделался смел, развязен и боек. Наконец, он сказал со смехом, в котором резко прозвучала заигрывающая нотка:

– Однако, послушайте, Илья Петрович. Вы вот начали с того, что хотели преподать мне нечто вроде совета – что ж именно вы мне посоветуете и по какому поводу?

Лозовский смолк, сделал недовольную гримасу, взглянул на Ивана Иваныча так, как будто хотел сказать: «Мой совет – отстать от Сонечки», и, взявшись за шапку, застегнул пиджак, что Ивану Иванычу показалось знаком, что пора прекратить дружеские излияния и приятельскую беседу. Он пожалел, что увлёкся, хотел поправить ошибку и стал удерживать гостя, безо всякого заигрывания, прося его высказаться до конца. Но Лозовский улыбнулся в бороду, дескать «и из этого поведения твоего могу я заключить, какие у тебя чувства, а больше хитрить с тобой незачем, лицемер ты этакий», и встал, глянув в окно.

– Потолковали и довольно, – произнёс он и спросил с оживлением. – А каков роман-то, а?

Улыбка в бороду и этот вопрос лишили Ивана Иваныча твёрдости, с какой он вёл весь предыдущий разговор. Вопрос был двусмысленный. Эти двусмысленности и остроты всегда позволяли Лозовскому выходить сухим из воды. Иван Иваныч соображал некоторое время, что бы такое ответить; наконец, сказал:

– Мне нравится, да…

– Прелесть, что такое! – подхватил Лозовский. – Хотя я уверен, – продолжал он, идя из гостиной в залу, – что этот его мечтательный герой кончит какой-нибудь гадостью и заранее не сочувствую ему… Не правда ли?..

– Я с вами не согласен, Илья Петрович, – сказал Иван Иваныч слегка дрогнувшим голосом. – Герой – хороший человек…

– Уверяю вас, он – просто дрянь, – возразил Лозовский презрительно и посмотрел на Ивана Иваныча с брезгливым выражением.

– Мне кажется, – сказал Иван Иваныч, – что дрянь – этот вот филистер, который фигурирует в романе в качестве дельца и развивателя молодой барышни. Она его не любит, а он всё-таки лезет к ней со своим законным браком… Дрянь и даже свинья, – заключил Иван Иваныч убеждённо.

Лозовский иронически улыбнулся и пытливо взглянул на Ивана Иваныча, которому опять между тем сделалось досадно, зачем это он злится и обнажает перед соперником свою душу.

В передней гость, надевши пальто и шапку, произнёс с небрежным зевком:

– Что, вам не скучно? Поехали бы вместе со мной куда-нибудь… Поедемте!

– Куда? – спросил Иван Иваныч с недоумением.

– Поедемте к Сонечке, – сказал Лозовский, понизив голос. – Превесёлая девочка.

– Это какая же Сонечка? – спросил Иван Иваныч, бледнея. – Я… О ком вы говорите?

– О Свенцицкой! – отвечал Лозовский, очевидно наслаждаясь смущением Ивана Иваныча, вдруг переставшего владеть собой.

– О Свенцицкой? – сказал Иван Иваныч сурово. – Так это не Сонечка и не девочка. Это – Софья Павловна… Что за тон, как это так можно!

– Тише, пожалуйста! – благодушно молвил Илья Петрович, всё продолжая наслаждаться гневным видом Ивана Иваныча, точно это была та именно исповедь, которой он тщетно добивался от него перед этим. – Ведь я же право имею называть её Сонечкой. Да и девочка она ещё, потому что лет на восемь моложе меня. Кроме того – моя невеста. Всё давно слажено у нас, даже с её отцом. Мог бы хоть сейчас жениться, но пусть подрастёт. Ха-ха! Чего же вы так распетушились? Она была бы очень рада, если б мы приехали к ней на чай… Уверяю вас.

– Неловко, – сказал Иван Иваныч упавшим голосом и подумал с отчаяньем: «Невеста, до сих пор невеста!»

Торжествующий Лозовский продолжал:

– Почему же, спрашивается, неловко? С женихом ведь! Иван Иваныч, ведь я жених. Слышите? Никому я ещё этого не говорил, а вот перед вами похвастался, потому что вы мой друг и порадуетесь на нас. Впрочем, до вас, пожалуй, доходили вести… Меня обручили с Сонечкой раньше ещё, чем идея эта у меня зародилась. Проницательный народ наши сограждане, Иван Иваныч!.. Итак, едемте. Я в качестве жениха, а вы – в качестве кого? В качестве, например… в качестве… в качестве… друга.

Ивану Иванычу был нанесён тяжёлый удар. Лозовский, казалось ему, видит его насквозь и читает в его мыслях всё сокровенное. Политика его не удалась, он не умел сдержать себя и всё выдал своим «дурацким волнением» – упрекал он себя. Глаза Лозовского, тёмные и блестящие, смеялись из-под нахлобученной меховой шапки.

– Нет, я не поеду, – сказал Чуфрин решительно. – Сами ж насчёт проницательности сограждан говорите. Город подлый. И хотя вы и жених, но и вам неловко… Нет, я… не поеду!

– Напрасно, – произнёс Лозовский. – Впрочем, я знал, что вы откажетесь.

Он ушёл, посмеиваясь в бороду, подтрунивая над неуместной скромностью Ивана Иваныча.

Иван Иваныч стал пасмурен и чуть не заболел. «Как же это, – думал он, – неужели она таки выйдет за него? А то, что мне вчера так приветно улыбнулось – сон, плод воображения!?» Он похудел, осунулся. Мучительная тоска грызла его.

По целым дням бродил он по улицам и в лихорадочном волнении всё поджидал случая увидеть Сонечку. Но Сонечка ни разу не встретилась. Может быть, она избегала встречи с ним. Наконец, он не выдержал и отправился прямо к ней.

Он узнал её из коридора по тени, которую отбрасывала её фигура на белую занавеску. Она сидела неподвижно, точно в печальном раздумье. Грудь Ивана Иваныча вспыхнула, ему сделалось страшно.

«Зачем? – мелькнуло у него. – Назад! Ведь ты связан по рукам и ногам! Даже если б полюбила она тебя действительно, то что мог бы сделать ты? Мечтатель! Но этого мало. Она другого любит. Ты ставишь себя в нелепое положение. Над тобой смеяться будут и она, и Лозовский. Назад! Ради Бога, назад! Потом со стыда сгоришь!»

Но тянуло вперёд! Он вошёл, ободряемый воспоминанием об её взгляде, которым она осчастливила его всего на прошедшей неделе. Шёпотом спросил он у горничной, можно ли видеть барышню, и уже не помнил, как очутился в её комнате.

Сонечка пошла к нему навстречу, улыбаясь, но с глазами, широко раскрытыми от удивления. Ярко горела стенная лампа и освещала её. На ней была серая блуза, стянутая кожаным поясом со стальной пряжкой, и белые воротнички. От этого скромного наряда повеяло на Ивана Иваныча чем-то строгим. Он робко протянул руку Сонечке и посмотрел на неё почти умоляющим взглядом.

Она улыбнулась ещё раз, и, приятельски пожав его руку, – точно хотела дать ему понять, чтоб он не робел, – сказала:

– Здравствуйте, Иван Иваныч. Садитесь, будете гостем. Что, холодно? А как здоровье Полины Марковны? У неё, помнится, флюс был?..

Иван Иваныч ободрился. «Это хорошо, что она не сердится, что я пришёл», – подумал он. Потом махнул рукой и произнёс: «Что флюс!» и чуть было не приступил к изложению главной цели своего посещения, но помешало что-то в горле. Он кашлянул, сел, сказал, что мороз «ничего себе», обвёл глазами комнату и стал рассматривать рисовальные принадлежности Сонечки – мольберт, палитру, кисти, оловянные флакончики с красками.

– Вы всё рисуете? – спросил он.

– Да, мажу… – отвечала Сонечка, глянув на неоконченный этюд женской головы, висевший в простенке. – Да и леплю, – прибавила она и посмотрела на глиняный бюст, стоявший на высоком табурете и, вероятно, только что сделанный, потому что он был мокрый.

Иван Иваныч встал, подошёл, внимательно и даже с восторгом осмотрел всё и горячо похвалил. Сонечка не признавала за своими произведениями достоинств. Иван Иваныч стал с ней спорить и прочить ей славную будущность. Она краснела и качала головой, хотя можно было видеть, что и она разделяет эти надежды, и что ей нравятся похвалы Ивана Иваныча.

– А вы знаете, и у меня есть один ваш рисунок – я стащил его у Полины Марковны… – сказал вдруг Иван Иваныч с торжеством, достаточно красноречивым, чтоб понять, что он особенно дорожит этим рисунком.

Сонечка взглянула на него.

– Какой рисунок? Ах да, плохой рисунок! – произнесла она, покраснев. – Вы чересчур хвалите меня, Иван Иваныч. Я не стою таких похвал. Или, может, вы льстите?

– О, нет, что вы! – воскликнул Иван Иваныч с огорчением. – Ведь вы удивительная… Какая тут лесть… Я вот смотрю на вас и дышать не смею от благоговения… Право, какая уж тут лесть!

Сонечка взглянула с улыбкой в пространство, причём Иван Иваныч заметил, что глаза её как-то удивительно прекрасно потемнели за время, что он не виделся с нею, и подошла к высокому табурету с бюстом.

– Не говорите мне таких вещей, Иван Иваныч, – сказала она, не глядя на него и проводя лопаточкой по глине.

Он ответил:

– Хорошо…

Но когда лопаточка упала на пол, и Сонечка наклонилась, чтоб поднять её, и встав тряхнула волосами, глаза его загорелись, и, подойдя к ней, он произнёс с увлечением:

– Я не лгу, Софья Павловна, клянусь вам… Я, например, уже счастлив, что вы не гоните меня вон и терпите возле себя… Мне ведь и это в диковинку…

– Молчите…

Он замолчал; но чувствовал, что не может удержаться в границах, предписываемых благоразумием, и потому горел желанием излить душу – начистоту, и ожидал лишь удобного момента, когда разгладятся чуть заметные морщины на лбу Сонечки, и бледное лицо её расцветёт улыбкой и приветливо зарумянится. Однако, ждать пришлось долго. Сонечка была упорно серьёзна как никогда, и даже неопределённая улыбка её глаз исчезла. Разговор клеился совсем плохо.

«Нет, скажу прямо и сразу, – думал всё Иван Иваныч. – Если она любит меня хоть чуточку, чего нельзя допустить, и что, положим, несбыточно, но о чём, однако, можно же мечтать, то признание моё лишь ускорит развязку. Если же не любит, что в высшей степени вероятно, ибо тот милый взгляд был просто случайно брошен и мог быть вызван мыслью о Лозовском, то всё равно – чем скорей освободиться от самообмана, тем лучше! Мук не будет, то есть муки будут – и какие муки! – да томления не будет!»

«Томления не будет!» – повторил он мысленно эту же фразу через минуту и всё-таки не приступал к своему решительному разговору, а сидел и терзался. Положение его тем более было неприятно, что Сонечка, точно забыв об его присутствии, вся, по-видимому, ушла в работу и отделывала бюст, так что Иван Иваныч боялся ей мешать и не раскрывал рта, а в уме его начинала копошиться назойливая мысль о приличии, о том, что пора уходить, – мысль, глушившая другие мысли. К довершению же терзания, в передней послышались знакомые твёрдые шаги Лозовского, и тот вошёл в комнату без доклада, вдруг распахнув двери. Ивана Иваныча точно варом обварило, и он на секунду как бы принизился, искренно пожелав себе провалиться сквозь землю.

– А, честная компания! – сказал Лозовский с весёлым смешком, кланяясь манерно, по приказчичьи, и пронизав взглядом сначала Ивана Иваныча, потом Сонечку.

Иван Иваныч встал и подал ему руку, которая дрожала.

– Как поживаете?

Лозовский только усмехнулся – «поживаю отлично», и обратился с вопросом к Сонечке.

– Не раздумали?

– Раздумала, – ответила она нерешительно; и вообще Ивану Иванычу показалось, что появление её жениха несколько испугало её.

– Это мы в театр собирались, – объяснил Лозовский Ивану Иванычу. – Как же это вы? – обратился он опять к девушке, в руках которой лопаточка ходила уже не с такой твёрдостью, а как бы наугад.

– Так, уже не хочется, – отвечала Сонечка.

– Шарамыкин роль какую играет! Матушка-а! – протянул Лозовский с деланным увлечением, всё в той же манере приказчика, которую усвоил себе при входе в комнату, и в которой, по-видимому, решил вести и всю дальнейшую беседу.

«Этак он от всего отшутится, – подумал Иван Иваныч с отвращением, чувствуя на себе насмешливый взгляд Лозовского, – а меня оскорбит, намёком или чем-нибудь». «Уж вот взглядом он меня оскорбляет», – решил он, и щёки его вспыхнули, а глаза опустились, и он стал перебирать флаконы с красками, отвинчивая и снова навинчивая их оловянные пробочки.

– Ну, не хотите в театр, так будемте чай пить, – сказал вдруг Лозовский и грузно сел на кровать, так что она затрещала. – Прикажите! Да там вон в пальто книжка. – Захватите по дороге и оставьте у себя. Советую проштудировать.

– Спасибо! – произнесла Сонечка и вышла.

В походке её торопливой, как и подобало в данном случае, потому что хозяйки всегда любезно суетятся, а в особенности молодые, было однако что-то робкое и застенчивое, и тут, в этой застенчивости Иван Иваныч смутно угадывал точку соприкосновения своего душевного мира с душевным миром девушки; а потому и считал себя, в виду грозного противника, не совсем ещё бессильным, и был готов, при случае, даже сразиться с ним.

Эта готовность особенно усилилась по уходе Сонечки, и он не мог удержаться, чтоб не поднять головы и не посмотреть на Лозовского. Но тот уже смотрел на него. Взгляды их встретились, и никто не потупил глаз. Оба молчали. Началась какая-то немая ссора. Лозовский как бы хотел выразить: «Неловко, брат, к девушке ходить, а пришёл, да притом и один. На чужой каравай рот разинул. Нет, уж тут совсем нечисто». А Чуфрин отвечал: «Ну, так что ж, и пришёл, и буду ходить». Ему в этот миг стало, во всяком случае, ясно, что Лозовский видит его насквозь и ненавидит. Он решил не скрывать и своих чувств, нахмурил брови и зло сверкнул глазами, сделав презрительную гримасу. Лозовский, между тем, продолжал всё смотреть на него, и блеск его глаз сделался для Ивана Иваныча почти невыносим. Иван Иваныч раскрыл рот, чтоб сказать что-нибудь резкое и обидное, но ничего не сказал, понял вовремя, что вышло бы глупо, и только отвернулся, опустив глаза. А Лозовский опрокинулся на подушки и весело захохотал.

Вошла Сонечка.

Лозовский не встал и лежал на кровати с видом полноправного хозяина, продолжая хохотать. Иван Иваныч был бледен и искал глазами шляпу: поведение Лозовского красноречиво говорило, что тот занимает крепкую позицию и уверен в своей силе.

Но что это с Сонечкой? Она покраснела и сказала:

– Встаньте, Илья Петрович; я не люблю, чтоб на мою постель с ногами забирались. Да и не такая близость у нас…

Иван Иваныч не верил своим ушам. Перемена, последовавшая от этих слов в настроении его, была так внезапна, он почувствовал такой прилив радости, что не мог сдержать торжествующей улыбки и чуть не бросился стаскивать Лозовского с кровати.

Лозовский поспешно привстал.

– Даже если б и близость была, – отшутился он, – то при сём кавалере мне ложиться на вашу постель не подобает, это я понимаю и приношу миллион извинений… А оправданием мне да послужит то обстоятельство, что Иван Иваныч уморил меня со смеху! Право! Я поневоле упал в изнеможении на ваше ложе…

Он поклонился опять по приказчичьи и мельком взглянул на Ивана Иваныча, глаза которого потемнели от гнева, но который, впрочем, сейчас же оправился, тем более, что Сонечка сказала:

– Что вы ломаетесь, Илья Петрович? Ей-Богу, надоело всё это…

Иван Иваныч заметил, что голос её дрожит точно от обиды.

Лозовский махнул рукой и вздохнул глубоким вздохом.

– Вот что, Сонечка, – сказал он, – мне надо с вами поговорить всерьёз. Вы извините, что я вас «Сонечкой»… По старой памяти… Уму-разуму ведь два года учил… Так уж прикажите господину Чуфрину уйти, он лишний тут, по крайней мере, сегодня…

– Да я и сам собираюсь, – проговорил Иван Иваныч, уязвлённый этим предложением и в то же время повинуясь взгляду Сонечки, загоревшемуся как-то не то стыдливо, не то просительно.

– Простите, – сказала она, протягивая ему ласково руку, – приходите в другое время, всегда рада, а теперь у нас с Ильёй Петровичем что-то обострилось… Пожалуй, ссориться вот сейчас будем, – прибавила она с улыбкой.

– Просто за чайком потолкуем, – объяснил Лозовский, расправляя плечо точно после гимнастики и нетерпеливо посматривая на дверь.

Иван Иваныч ушёл и стал в передней надевать шубу и калоши. Лицо его горело. Он напрасно силился сообразить, что может выйти из сегодняшнего его визита. Чувствовалось только, что сделан какой-то шаг, но назад или вперёд – он не смел определить. Сердце его тревожно билось.

Было темно. Горничная не показывалась, и выход из передней в коридор едва можно было отыскать ощупью. Иван Иваныч долго возился тут.

Вдруг где-то в противоположном месте отворилась дверь, и к Ивану Иванычу подошла спешным шагом Сонечка. Он узнал её инстинктом. И также инстинктивно и стремительно, объятый неизъяснимой радостью, протянул он к ней руки, губы их встретились, и она прошептала, обжигая его этим шёпотом:

– Милый, милый, люблю вас крепко, люблю!

У него слов не хватило, чтоб ответить. Опустившись на колени, в восторге, в уничижении, он поцеловал край её платья. Он не спросил, как поступит она относительно Лозовского. Вопрос этот внезапно упразднился и уже не представлял интереса. Ведь она же, эта девушка, это божество, любит его, Ивана Иваныча, и никого больше, никого!

Он ушёл, пьяный от счастья, и всю дорогу пел и свистал, точно подкутивший мастеровой; он не верил, чтоб блаженство, будучи таким огромным, могло переноситься так легко, и с радостным страхом ждал, что он изнеможет под его тяжестью, что оно его раздавит.

А снежная улица молчала. Одиноко вдали мигал фонарь, и тополи, чуть белея, смотрели из сумрака ночи. И никогда мир не казался Ивану Иванычу прекраснее и жизнь отраднее.

III

Воспоминания Ивана Иваныча были прерваны на этом месте появлением Полины Марковны, наполнившей кабинет любимым своим запахом виолетт-де-парм^[1], запахом, который заставил его очнуться сразу и даже вздрогнуть.

Молодая женщина была одета в белое платье. В маленьких ушах, плоских и прижатых к большому черепу, сверкали бриллиантовые серёжки. Русая коса была тщательно заплетена и сложена на затылке. Лицо чуть-чуть присыпано пудрой, чтоб скрыть багровые пятна, – Иван Иваныч сейчас же увидел это, – а грудь, слегка декольте, согласно требованиям летнего сезона, украшена свежей розой. Вообще, Полина Марковна была наряжена со вкусом и производила своей цветущей внешностью некоторый эффект.

Иван Иваныч не знал, как ему быть. Вчера ещё он непременно нахмурил бы брови, сделал бы неприветливое лицо и брезгливо спросил бы: «Вам что угодно, сударыня?», потому что до вчерашнего дня он был в ссоре с женой. Поссорился же он с ней из-за Сонечки, месяца через два после того, как эта девушка призналась ему в любви. Он плохо верил, что Полина Марковна, раз узнавши, что сердце его несвободно, согласится на разъезд и первая предложит эту меру как самую естественную в данном случае. И не ошибся. Когда, по требованию Сонечки, он всё рассказал жене, то привёл её в какое-то бешеное отчаяние, выразившееся в целом ряде невиданных им дотоле нелепостей. Полина Марковна побледнела, схватила лампу и с силой бросила её на пол, так что та разлетелась вдребезги, дико вскрикнула и упала на диван, лицом вниз, и стала рыдать с визгом и воем. Затем, вскочивши, сжала кулаки и стремительно направилась к мужу, крича: «Подай мне её! Подай мне эту тварь! Я разорву её, я задушу её!» Но сама вскоре устыдилась своего крика, и скорбь её стала тише, хотя, может быть, острее и болезненнее; час просидела она безмолвно. Наконец, заключила она всё обильными слезами, переменила два носовые платка и часто нюхала уксусную соль. Целую неделю она не обменялась с мужем ни словом, но выходила к обеду, и если Ивана Иваныча не было дома, угрюмо ждала его, пока не простывал суп. Она приказывала всё убирать, а когда Иван Иваныч возвращался, опять накрывала стол и, во время еды, вздыхала глубоко и протяжно. «Если это так будет вечно, – думал Иван Иваныч, – то отчего же нам и не разъехаться», и написал ей в этом смысле письмо, потому что побоялся личных объяснений. Вообще он трусил жены, и чем больше трусил, тем больше не любил. Она, прочитав письмо, захотела, однако, переговорить с ним лично, и когда на вопрос её, серьёзно ли это он, или может быть так – может быть, это временная прихоть молодого мужчины, которую она, пожалуй, могла бы ещё стерпеть и простить, – он отвечал, что, конечно, серьёзно, то она пожала плечами и произнесла: «Ну, это посмотрим!» В тоне, каким было сказано это, было столько самоуверенности, столько, так сказать, американского, что Иван Иваныч почувствовал неопределённый страх, почти ужас, и, в свою очередь, грубо закричал на жену, чего с ним прежде никогда не случалось, и стал уверять её, что даже из ада вырвался бы для Сонечки. Жена вела себя на этот раз сдержанно и заключила беседу фразой, что пока она видит только, как он губит девушку, потому что в городе все уже об этом говорят; шила ведь в мешке не утаишь. Он сознавал справедливость упрёка, сознавал, что был неосторожен, и в ответ постучал только кулаком по столу, а жена саркастически улыбнулась и ушла. Конечно, он давно мог бы бросить жену и уехать с Сонечкой в Петербург, как это и было порешено между ними в принципе; но мешали разные обстоятельства, а главное – не было денег. Как ни свысока относился он к службе, однако стал хлопотать о переводе в столицу, и один важный барин написал ему, что, пожалуй, в мае или июне для него очистится там незначительное местечко. Иван Иваныч был и тому рад и ждал назначенного срока как манны небесной. Сонечка, со своей стороны, медлила. Она поджидала поры экзаменов, когда уроков бывает особенно много и платят дорого, чтоб собрать рублей полтораста – «себе на приданое», – шутила она. Кроме того, оба ожидали с горячим нетерпением ответа из одной редакции, куда послали большую поэму, совместно сочинённую и озаглавленную «Деревня». Поэма должна была принести, по крайней мере, тысячу рублей. Одним словом, решено было вместе жить и вместе уехать, но когда именно – никто из них этого наверное не знал. Поэтому, когда Полина Марковна вдруг сделала визит Сонечке и обошлась с ней дружески, даже поцеловала, и предложила свои услуги по части снаряжения бегства с нею Ивана Иваныча, с которым тоже круто изменила обращение и сделалась приветлива и приятельски-любезна как сестра, то Иван Иваныч сначала несказанно этому удивился, а потом и несказанно обрадовался. И вот каким образом состоялось его примирение с Полиной Марковной. Раздумывая теперь, как ему быть с нею, т. е. отнестись ли к ней, по старой памяти, как к жене, и лицемерно улыбнуться и даже поцеловать у неё руку, или же запахнуть поспешно халат и сделать сконфуженное лицо как при посторонней даме, он был смущён её, очевидно, изысканным, хотя и «простеньким» туалетом и пудрой, скрывавшей знакомые пятна – признаки её сильного душевного волнения. Встревоженно взглянув на неё, он забыл всякую политику и, даже не поздоровавшись, поспешно спросил, ожидая услышать что-нибудь неприятное: