Хендрик Виллем ван Лун
ТЕРПИМОСТЬ
Всю свою жизнь (а ему было за семьдесят, когда его казнили) Сократ пытался показать своим соседям, что они упускают свои возможности; соседям, что они
растрачивают свои возможности; что они живут низкой и поверхностной жизнью; что они посвящают слишком много времени пустым удовольствиям и бесполезным победам и почти неизменно растрачивают божественные дары, которыми великий и таинственный Бог наделил их, ради нескольких часов тщетной славы и самоудовлетворения. И он был так глубоко убежден в высоком предназначении человека, что преодолел границы всех старых философий и пошел даже дальше, чем Протагор. Ибо, в то время как последний учил, что “человек есть мера всех вещей”, Сократ проповедовал, что “невидимая совесть человека является (или должна быть) высшей мерой всех вещей и что не Боги, а мы сами формируем нашу судьбу”.
Речь, с которой Сократ выступил перед судьями, которым предстояло решить его судьбу (если быть точным, их было пятьсот, и они были так тщательно отобраны его политическими врагами, что некоторые из них действительно умели читать и писать), была одним из самых восхитительных примеров здравого смысла, когда-либо обращенных к какой-либо аудитории, благожелательной или нет.
“Ни один человек на земле, – так утверждал философ, – не имеет права указывать другому человеку, во что он должен верить, или лишать его права думать так, как ему заблагорассудится”, и далее, «При условии, что человек остается в хороших отношениях со своей совестью, он вполне может обходиться без одобрения своих друзей, без денег, без семьи и даже дома. Но так как невозможно прийти к правильным выводам без тщательного изучения всех плюсов и минусов каждой проблемы, людям должна быть предоставлена возможность обсудить все вопросы с полной свободой и без вмешательства со стороны властей”.
К несчастью для обвиняемого, это было совершенно неправильное заявление в неподходящий момент. Со времен Пелопоннесской войны в Афинах шла ожесточенная борьба между богатыми и бедными, между капиталом и трудом. Сократ был “умеренным” – либералом, который видел добро и зло в обеих системах правления и пытался найти компромисс, который должен был удовлетворить всех разумных людей. Это, конечно, сделало его крайне непопулярным с обеих сторон, но до сих пор они были слишком уравновешены, чтобы предпринимать какие-либо действия против него.
Когда, наконец, в 403 году до н.э. стопроцентные демократы получили полный контроль над государством и изгнали аристократов, Сократ был обречен.
Его друзья знали это. Они предложили ему покинуть город, пока не стало слишком поздно, и это было бы очень мудрым поступком.
Ибо врагов у Сократа было столько же, сколько и друзей. В течение большей части столетия он был своего рода громогласным “обозревателем”, ужасно умным и занятым человеком, который сделал своим хобби разоблачение обмана и интеллектуального мошенничества тех, кто считал себя столпами афинского общества. В результате все узнали его поближе. Его имя стало нарицательным во всей восточной Греции. Когда утром он говорил что-нибудь смешное, к вечеру об этом слышал весь город. О нем были написаны пьесы, и когда его наконец арестовали и посадили в тюрьму, во всей Аттике не было ни одного гражданина, который не был бы досконально знаком со всеми подробностями его карьеры.
Те, кто принимал непосредственное участие в настоящем судебном процессе (например, тот почтенный торговец зерном, который не умел ни читать, ни писать, но который знал все о воле Богов и поэтому громче всех выдвигал свои обвинения), несомненно, были убеждены, что оказывают большую услугу обществу, избавляя город очень опасного члена так называемой “интеллигенции”, человека, чье учение могло привести только к лени, преступлениям и недовольству среди рабов.
Довольно забавно вспомнить, что даже при таких обстоятельствах Сократ защищал свое дело с такой потрясающей виртуозностью, что большинство присяжных было за то, чтобы отпустить его на свободу, и предположили, что его можно было бы помиловать, если бы только он отказался от этой ужасной привычки спорить, дискутировать, пререкаться и морализировать, короче говоря, если бы только он оставил в покое своих соседей и их любимые предрассудки и не беспокоил их своими вечными сомнениями.
Но Сократ и слышать об этом не хотел.
“Ни в коем случае”, – воскликнул он. “До тех пор, пока моя совесть, до тех пор, пока тихий внутренний голос велит мне идти вперед и указывать людям истинный путь к разуму, я буду продолжать останавливать для разговора каждого, кого встречу, и буду говорить то, что у меня на уме, невзирая на последствия ”.
После этого не было другого выхода, кроме как приговорить заключенного к смерти.
Сократу дали отсрочку на тридцать дней. Священный корабль, совершавший ежегодное паломничество на Делос, еще не вернулся из своего путешествия, и до тех пор афинский закон не допускал никаких казней. Весь этот месяц старик тихо провел в своей келье, пытаясь усовершенствовать свою систему логики. Хотя ему неоднократно предоставлялась возможность сбежать, он отказывался идти. Он прожил свою жизнь и выполнил свой долг. Он устал и был готов к отъезду. Вплоть до часа своей казни он продолжал беседовать со своими друзьями, пытаясь разъяснить им то, что он считал правильным и истинным, прося их обратить свой разум на духовные вещи, а не на вещи материального мира.
Затем он выпил стакан цикуты, улегся на свое ложе и разрешил все дальнейшие споры вечным сном.
На короткое время его ученики, несколько напуганные этой ужасной вспышкой народного гнева, сочли разумным удалиться со сцены своей прежней деятельности.
Но когда ничего не произошло, они вернулись и возобновили свою прежнюю деятельность в качестве общественных учителей, и в течение дюжины лет после смерти старого философа его идеи были более популярны, чем когда-либо.
Тем временем город пережил очень трудный период. Прошло пять лет с тех пор, как борьба за лидерство на Греческом полуострове закончилась поражением Афин и окончательной победой спартанцев. Это был полный триумф мускулов над мозгом. Излишне говорить, что это продолжалось не очень долго. Спартанцы, которые никогда не написали ни строчки, достойной запоминания, или не внесли ни единой идеи в общую сумму человеческих знаний (за исключением некоторых военных тактик, которые сохранились в нашей современной игре в футбол), думали, что они выполнили свою задачу, когда стены их соперника были разрушены, а афинский флот сократился до дюжины кораблей. Но афинский ум ничуть не утратил своего проницательного блеска. Спустя десять лет после окончания Пелопоннесской войны старая гавань Пирея вновь наполнилась кораблями со всех концов света, и афинские адмиралы снова сражались во главе союзных греческих флотов.
Более того, труд Перикла, хотя и не был оценен по достоинству его современниками, превратил город в интеллектуальную столицу мира – Париж четвертого века до рождества Христова. Любой, кто в Риме, Испании или Африке был достаточно богат, чтобы дать своим сыновьям популярное образование, чувствовал себя польщенным, если мальчикам разрешалось посещать школу, расположенную в тени Акрополя.
Ибо этот древний мир, который нам, современным людям, так трудно правильно понять, серьезно относился к проблеме существования.
Под влиянием раннехристианских врагов языческой цивилизации утвердилось впечатление, что средний римлянин или грек был в высшей степени аморальным человеком, который воздавал поверхностное почтение некоторым туманным богам, а в остальное время проводил часы бодрствования за обильными обедами, выпивая огромные бочки салернского вина и слушая красивые песни и болтовню египетских танцовщиц, если только для разнообразия он не шёл на войну и не убивал невинных германцев, франков и даков ради чистого развлечения – пролития крови.
Конечно, и в Греции, и тем более в Риме было очень много торговцев и военных наёмников, которые сколотили свои миллионы, не обращая особого внимания на те этические принципы, которые Сократ так хорошо сформулировал перед своими судьями. Поскольку эти люди были очень богаты, с ними приходилось мириться. Это, однако, не означало, что они пользовались уважением сообщества или считались достойными похвалы представителями цивилизации своего времени.
Мы раскапываем виллу Эпафродита, который сколотил миллионы, будучи членом банды, помогавшей Нерону грабить Рим и его колонии. Мы смотрим на руины дворца из сорока комнат, который старый спекулянт построил на свои неправедно нажитые доходы. И мы качаем головами и говорим: “Какой разврат!”
Затем мы садимся и читаем труды Эпиктета, который был одним из домашних рабов старого негодяя, и мы оказываемся в обществе духа столь возвышенного и прославленного, как никогда в жизни.
Я знаю, что делать обобщения о наших соседях и о других народах – один из самых популярных видов спорта в помещении, но давайте не будем забывать, что философ Эпиктет был таким же истинным представителем того времени, в которое он жил, как и Эпафродит, императорский лакей, и что стремление к святости была так же велика двадцать веков назад, как и сегодня.
Несомненно, это был совсем другой вид святости, чем тот, который практикуется сегодня. Это был продукт по существу европейского мозга и не имел ничего общего с Востоком. Но “варвары”, которые провозгласили это своим идеалом того, что они считали самым благородным и желанным, были нашими собственными предками, и они медленно развивали философию жизни, которая была весьма успешной, если мы согласимся, что чистая совесть и простая, прямолинейная жизнь вместе с хорошим здоровьем и умеренным но достаточным доходом – лучшая гарантия общего счастья и удовлетворенности. Будущее души не слишком интересовало этих людей. Они приняли тот факт, что они были особым видом млекопитающих, которые благодаря своему интеллектуальному применению поднялись высоко над другими существами, которые ползали по этой земле. Если они часто упоминали Богов, то использовали это слово так же, как мы используем “атомы”, или “электроны”, или “эфир”. У начала вещей должно быть имя, но Зевс в устах Эпиктета был такой же проблематичной величиной, как x или y в задачах Евклида, и значил так же много или так же мало.
Этих людей интересовала жизнь, и следом за жизнью – искусство.
Поэтому они изучали Жизнь во всем ее бесконечном разнообразии и, следуя методу рассуждения, который придумал и сделал популярным Сократ, достигли некоторых очень замечательных результатов.
То, что иногда в своем рвении к совершенному духовному миру они впадали в абсурдные крайности, достойно сожаления, но не более, чем по-человечески. Но Платон – единственный из всех учителей древности, кто из чистой любви к совершенному миру когда-либо проповедовал доктрину нетерпимости.
Этот молодой афинянин, как хорошо известно, был любимым учеником Сократа и стал его литературным душеприказчиком.
В этом качестве он немедленно собрал всё, что Сократ когда-либо говорил или думал, в серию диалогов, которые можно было бы справедливо назвать сократовскими Евангелиями.
Когда это было сделано, он начал развивать некоторые из наиболее неясных моментов в доктринах своего учителя и объяснил их в серии блестящих эссе. И, наконец, он провел ряд лекционных курсов, которые распространили афинские идеи справедливости и праведности далеко за пределы Аттики.
Во всех этих действиях он проявлял такую искреннюю и бескорыстную преданность, что мы могли бы почти сравнить его со святым Павлом. Но в то время как святой Павел вел самую авантюрную и опасную жизнь, постоянно путешествуя с севера на юг и с запада на восток, чтобы принести Благую Весть во все уголки Средиземноморского мира, Платон никогда не вставал со своего удобного садового кресла и позволял миру приходить к нему.
Определенные преимущества рождения и обладание независимым состоянием позволили ему сделать это.
Во-первых, он был афинским гражданином и через свою мать мог вести свое происхождение не от кого иного, как от Солона. Затем, как только он достиг совершеннолетия, он унаследовал состояние, более чем достаточное для его простых нужд.
И, наконец, его красноречие было таково, что люди охотно отправлялись на Эгейское море, если только им разрешали прослушать несколько лекций в Платоновском университете.
В остальном Платон был очень похож на других молодых людей своего времени. Он служил в армии, но без особого интереса к военному делу. Он занимался спортом на открытом воздухе, стал хорошим борцом, довольно хорошим бегуном, но так и не добился какой-либо особой славы на стадионе. Опять же, как и большинство молодых людей его времени, он проводил много времени в зарубежных путешествиях, пересек Эгейское море и нанес короткий визит в северный Египет, как это сделал до него его знаменитый дед Солон. Однако после этого он навсегда вернулся домой и в течение пятидесяти лет подряд тихо преподавал свои учения в тенистых уголках доставляющего удовольствие сада, который располагался на берегу реки Кефисс в пригороде Афин и назывался Академией.
Он начал свою карьеру как математик, но постепенно переключился на политику и в этой области заложил основы нашей современной школы управления. В глубине души он был убежденным оптимистом и верил в неуклонный процесс эволюции человека. Жизнь человека, так он учил, медленно поднимается с низшего плана на более высокий. От красивых тел мир переходит к красивым институтам, а от красивых институтов – к красивым идеям.
Это хорошо звучало на пергаменте, но когда Платон попытался изложить определенные принципы, на которых должно было быть основано его совершенное государство, его рвение к праведности и его стремление к справедливости были настолько велики, что они сделали его глухим и слепым ко всем другим соображениям. Его Республика, которую с тех пор производители бумажных утопий считают последним словом в человеческом совершенстве, была очень странным государством и с большой точностью отражала и продолжает отражать предрассудки тех отставных полковников, которые всегда наслаждались удобствами частного дохода, которые любят вежливое окружение и которые испытывают глубокое недоверие к низшим классам, чтобы те не забывали “свое место” и не захотели иметь долю тех особых привилегий, которые по праву должны достаться членам “высшего класса”.
К сожалению, книги Платона пользовались большим уважением среди средневековых ученых Западной Европы, и в их руках знаменитая «Республика» стала самым грозным оружием в их войне с терпимостью.
Ибо эти доктора наук были склонны забывать, что Платон пришел к своим выводам, исходя из совершенно иных предпосылок, чем те, которые были популярны в двенадцатом и тринадцатом веках.
Например, Платон был кем угодно, только не благочестивым человеком в христианском смысле этого слова. К Богам своих предков он всегда относился с глубоким презрением, как к невоспитанным деревенщинам из далекой Македонии. Он был глубоко огорчен их скандальным поведением, описанным в хрониках Троянской войны. Но по мере того, как он становился старше и сидел, и сидел, и сидел в своей маленькой оливковой роще, его все больше и больше раздражали глупые ссоры маленьких городов-государств его родной страны, и он стал свидетелем полного краха старого демократического идеала. Он пришел к убеждению, что для среднего гражданина необходима какая-то религия, иначе его воображаемая Республика сразу же выродится в состояние безудержной анархии. Поэтому он настаивал на том, чтобы законодательный орган его образцового сообщества установил четкие правила поведения для всех граждан и заставил как свободных, так и рабов подчиняться этим правилам под страхом смерти, изгнания или тюремного заключения. Это звучало как абсолютное отрицание того широкого духа терпимости и той свободы совести, за которые Сократ так доблестно боролся совсем недавно, и это именно то, чем это должно было быть.
Причину такого изменения отношения нетрудно найти. В то время как Сократ был человеком среди людей, Платон боялся жизни и бежал из неприятного и уродливого мира в царство своих собственных мечтаний. Он, конечно, знал, что не было ни малейшего шанса на то, что его идеи когда-нибудь будут реализованы. Время маленьких независимых городов-государств, воображаемых или реальных, закончилось. Началась эпоха централизации, и вскоре весь греческий полуостров должен был быть включен в состав обширной Македонской империи, простиравшейся от берегов Марицы до берегов реки Инд.
Но до того, как тяжелая рука завоевателя опустилась на непокорные демократии старого полуострова, страна произвела на свет величайшего из тех многочисленных благодетелей, которые поставили остальной мир в вечное обязательство перед ныне несуществующей расой греков.
Я имею в виду, конечно, Аристотеля, чудо-ребенка из Стагиры, человека, который в свое время знал все, что можно было знать, и добавил так много к общей сумме человеческих знаний, что его книги стали интеллектуальной добычей, которую могли похищать пятьдесят последовательных поколений европейцев и азиатов в свое удовольствие, не истощая эту богатую жилу чистого обучения.
В возрасте восемнадцати лет Аристотель покинул свою родную деревню в Македонии, чтобы отправиться в Афины и прослушать лекции в университете Платона. После окончания университета он читал лекции в ряде мест до 336 года, когда вернулся в Афины и открыл собственную школу в саду возле храма Аполлона Ликея, которая стала известна как Лицей и вскоре привлекла учеников со всего мира.
Как ни странно, афиняне вовсе не были сторонниками увеличения числа академий в своих стенах. Город, наконец, начал терять свое прежнее коммерческое значение, и все его наиболее энергичные граждане переезжали в Александрию, Марсель и другие города юга и запада. Те, кто остался, были либо слишком бедны, либо слишком ленивы, чтобы сбежать. Они были жалким остатком тех старых, буйных масс свободных граждан, которые были одновременно и славой, и погибелью многострадальной Республики. ‘Они относились к “происходящему” в саду Платона с небольшой благосклонностью. Когда через дюжину лет после его смерти его самый известный ученик вернулся и открыто проповедовал еще более возмутительные доктрины о начале мира и ограниченных возможностях Богов, старые мудрецы качали своими серьезными головами и бормотали мрачные угрозы в адрес человека, который сделал их город синонимом свободомыслия и неверия. Если бы у них был свой собственный путь, они бы заставили его покинуть свою страну. Но они мудро держали эти мнения при себе. Ибо этот близорукий, чопорный, мягкий человек, известный своим хорошим вкусом в книгах и одежде, не был ничтожной величиной в политической жизни того времени, не был безвестным маленьким профессором, которого могла выгнать из города пара наемных головорезов. Он был не кем иным, как сыном македонского придворного врача, и воспитывался вместе с царственными принцами. И более того, как только он закончил учебу, его назначили наставником наследного принца, и в течение восьми лет он был ежедневным спутником юного Александра. Поэтому он пользовался дружбой и защитой самого могущественного правителя, которого когда-либо видел мир, а регент, который управлял греческими провинциями во время отсутствия монарха на индийском фронте, тщательно следил за тем, чтобы не навредить тому, кто был верным спутником его императорского хозяина.
Однако как только весть о смерти Александра достигла Афин, жизнь Аристотеля оказалась в опасности. Он помнил, что случилось с Сократом, и не испытывал ни малейшего желания испытать подобную участь. Подобно Платону, он тщательно избегал смешивания философии с практической политикой. Но его отвращение к демократической форме правления и неверие в суверенные способности простых людей были известны всем. И когда афиняне во внезапной вспышке ярости изгнали македонский гарнизон, Аристотель перебрался через Эвбейский залив и поселился в Калхиде, где и умер за несколько месяцев до того, как Афины были отвоеваны македонянами, и были должным образом наказаны за свое неповиновение.
На таком большом расстоянии нелегко обнаружить, на каких положительных основаниях Аристотеля обвиняли в отсутствии благочестия. Но, как обычно в этой стране ораторов-любителей, его дело было неразрывно связано с политикой, и его непопулярность была вызвана его пренебрежением к предрассудкам нескольких местных начальников стражи, а не выражением каких-либо поразительно новых ересей, которые могли бы подвергнуть Афины мести Зевса.
Да это и не имеет большого значения.
Дни маленьких независимых республик были сочтены.
Вскоре после этого римляне унаследовали европейское наследие Александра, и Греция стала одной из их многочисленных провинций.
Тогда был положен конец всем дальнейшим спорам, поскольку римляне в большинстве вопросов были даже более терпимыми, чем греки Золотого века, и они позволяли своим подданным думать так, как им заблагорассудится, при условии, что они не подвергали сомнению определенные принципы политической целесообразности, на которых держались мир и процветание римского государства. С незапамятных времен он был надежно построен.
Тем не менее существовала тонкая разница между идеалами, которые вдохновляли современников Цицерона, и теми, которые были священными для последователей такого человека, как Перикл. Древние лидеры греческой мысли основывали свою терпимость на определенных выводах, к которым они пришли после столетий тщательных экспериментов и размышлений. Римляне чувствовали, что могут обойтись без предварительного изучения. Они были просто равнодушны и гордились этим фактом. Их интересовали практические вещи. Они были людьми действия и питали глубокое презрение к словам.
Если другие люди хотели провести день под старым оливковым деревом, обсуждая теоретические аспекты управления или влияние Луны на приливы и отливы, они очень даже приветствовали это.
Если, кроме того, их знания можно было бы использовать для какого-то практического применения, то это заслуживало дальнейшего внимания. В противном случае, вместе с пением, танцами, кулинарией, скульптурой и наукой, это занятие философствованием лучше оставить грекам и другим иностранцам, которых Юпитер по своей милости создал, чтобы дать миру то, что недостойно внимания истинного римлянина.
Тем временем они сами посвятили бы свое внимание управлению своими постоянно растущими владениями; они обучили бы необходимые роты иностранной пехоты и кавалерии для защиты своих отдаленных провинций; они обследовали бы дороги, которые должны были соединить Испанию с Болгарией; и в целом они посвятили бы свою энергию поддержанию мира между полутора тысяч разных племен и народов.
Давайте воздадим честь тому, где подобает быть чести.
Римляне выполнили свою работу настолько тщательно, что возвели сооружение, которое в той или иной форме сохранилось до наших дней, и это само по себе является немалым достижением. До тех пор, пока были уплачены необходимые налоги и некоторое внешнее уважение оказывалось тем немногим правилам поведения, которые были установлены их римскими хозяевами, подвластные племена пользовались очень большой степенью свободы. Они могли верить или не верить во что им заблагорассудится. Они могли поклоняться одному Богу, или дюжине Богов, или целым храмам, полным Богов. Это не имело никакого значения. Но какую бы религию они ни исповедовали, этим удивительно разношерстным членам мировой империи всегда напоминали, что успех “римского мира” зависит от либерального применения принципа “живи и давай жить другим". Они ни при каких условиях не должны вмешиваться ни в дела своих соседей, ни в дела чужаков, находящихся у их ворот. И если, возможно, они думали, что их Боги были оскорблены, они не должны спешить к магистрату за помощью. “Ибо, – как заметил император Тиберий в одном памятном случае, – если Боги думают, что у них есть справедливые основания для недовольства, они, несомненно, могут позаботиться о себе сами”.
И с такими скудными словами утешения все подобные дела были немедленно прекращены, и людей попросили не высказывать свое частное мнение в судах.
Если несколько каппадокийских торговцев решали поселиться среди колоссов, они имели право привезти с собой своих собственных Богов и воздвигнуть собственный храм в городе Колоссы. Но если колоссяне по тем же причинам переедут в землю каппадокийцев, им должны быть предоставлены те же привилегии и равная свобода вероисповедания.
Часто утверждалось, что римляне могли позволить себе роскошь такого высокомерного и терпимого отношения, потому что они испытывали одинаковое презрение и к колоссянам, и к каппадокийцам, и ко всем другим диким племенам, жившим за пределами Лация. Возможно, это было правдой. Я не знаю. Но факт остается фактом: в течение полутысячи лет в большей части цивилизованной и полуцивилизованной Европы, Азии и Африки строго поддерживалась почти полная религиозная терпимость, и римляне разработали технику управления государством, которая давала максимум практических результатов при минимуме трений.
Многим людям казалось, что Тысячелетнее царство наступило и что это состояние взаимной терпимости будет длиться вечно.
Но ничто не длится вечно. И меньше всего – империя, построенная на силе.
Рим завоевал весь мир, но в своих усилиях он уничтожил себя.
Кости его юных солдат белеют на тысячах полей сражений.
Почти пять столетий мозги его самых умных граждан растрачивались на гигантскую задачу управления колониальной империей, простиравшейся от Ирландского моря до Каспийского.
Наконец наступила реакция.
И тело, и разум Рима были истощены невыполнимой задачей одного города, правящего целым миром.
А потом произошла ужасная вещь. Целый народ устал от жизни и потерял интерес к жизни.
Они стали владельцами всех загородных домов, всех таунхаусов, всех яхт и всех дилижансов, которыми только могли надеяться воспользоваться.
Они обнаружили, что владеют всеми рабами в мире.
Они всё съели, они всё видели, они всё слышали.
Они попробовали на вкус каждый напиток, они были везде, они занимались любовью со всеми женщинами от Барселоны до Фив. Все книги, которые когда-либо были написаны, находились в их библиотеках. На их стенах висели лучшие картины, которые когда-либо были написаны. Самые умные музыканты всего мира развлекали их за трапезой. И, будучи детьми, они получали наставления от лучших профессоров и педагогов, которые научили их всему, чему можно было научить. В результате вся еда и питье потеряли свой вкус, все книги стали скучными, все женщины стали неинтересными, а само существование превратилось в бремя, которое многие люди были готовы сбросить при первой же представившейся возможности.
Оставалось только одно утешение – созерцание Неизвестного и Невидимого.
Старые Боги, однако, умерли много лет назад. Ни один разумный римлянин больше не обращал внимания на глупые детские стишки о Юпитере и Минерве.
Существовали философские системы эпикурейцев, стоиков и киников, все они проповедовали милосердие, самоотречение и добродетели бескорыстной и полезной жизни. Но они были такими пустыми. Они достаточно хорошо звучали в книгах Зенона, Эпикура, Эпиктета и Плутарха, которые можно было найти в каждой библиотеке на углу.
Но в конечном счёте оказалось, что этой диете чистого разума не хватает необходимых питательных качеств. Римляне начали требовать определенного количества “эмоций” в своих духовных трапезах.
Следовательно, чисто философские “религии” (ибо таковыми они действительно были, если мы связываем идею религии с желанием вести полезную и благородную жизнь) могли понравиться только очень небольшому числу людей, и почти все они принадлежали к высшим классам, которые пользовались преимуществами частного обучения в руках компетентных учителей греческого языка.
Для массы людей эти тонко продуманные философии значили меньше, чем вообще ничего. Они тоже достигли той точки развития, на которой большая часть древней мифологии казалась детской выдумкой грубых и доверчивых предков. Но они никак не могли зайти так далеко, как их так называемые интеллектуальные начальники, и отрицать существование всех без исключения личных Богов.
Поэтому они сделали то, что делают все полуобразованные люди в таких обстоятельствах. Они отдали формальную и внешнюю дань уважения официальным богам Республики, а затем отправились за настоящим комфортом и счастьем в одну из многих мистических религий, которые в течение последних двух столетий находили самый радушный прием в древнем городе на берегах Тибра.
Слово “тайна”, которое я использовал раньше, имеет греческое происхождение. Первоначально это означало собрание “посвященных людей” – мужчин и женщин, чьи “уста были закрыты” от предательства тех самых святых тайн, которые, как предполагалось, должны были знать только истинные члены мистерии и которые связывали их вместе, как фокус-покус студенческого братства или каббалистические заклинания Независимого Ордена Морских Мышей.
Однако в течение первого столетия нашей эры мистерия была не чем иным, как особой формой поклонения, вероисповедания, церковью. Если бы грек или римлянин (если вы простите за небольшое жонглирование временем) ушел из пресвитерианской церкви в церковь Христианской науки, он сказал бы своим соседям, что он отправился в “другую тайну”. Ибо слово “церковь”, “кирка”, “дом Господень” имеет сравнительно недавнее происхождение и в те дни не было известно.
Если вы особенно заинтересованы в этой теме и хотите понять, что происходило в Риме, купите нью-йоркскую газету в следующую субботу. Подойдет практически любая бумага. В нем вы найдете четыре или пять колонок объявлений о новых вероучениях, о новых тайнах, привезенных из Индии, Персии, Швеции, Китая и дюжины других стран, и все они предлагают особые обещания здоровья, богатства и вечного спасения.
Рим, который так сильно напоминал нашу собственную столицу, был так же полон импортных и отечественных религий. Международный характер города сделал это неизбежным. С поросших виноградом горных склонов северной Малой Азии пришел культ Кибелы, которую фригийцы почитали как мать Богов и чье поклонение было связано с такими неподобающими вспышками эмоционального веселья, что римская полиция неоднократно была вынуждена закрывать кибелийские храмы и, наконец, приняла очень решительные меры. законы против дальнейшей пропаганды веры, которая поощряла публичное пьянство и многие другие вещи, которые были еще хуже.