Слушай песню ветра. Пинбол 1973 – Харуки Мураками

"Колодец, в который ты спустился,

прорыт вдоль искривленного времени.

Мы можем путешествовать по нему.

От зарождения Вселенной – и до ее конца.

Поэтому для нас нет ни рождения, ни смерти.

Только ветер."

Дерек Хартфильд, «Марсианские колодцы»

По молодости хочется писать романтические до одури тексты. Такие чтобы ранним утром дорога в лужах с опавшими листьями и вечерний шорох сарафана соседки по даче. Потом со временем это проходит, хочется написать что-то конкретное и суровое. Потом наступает кризис среднего возраста и хочется лишь высмеивать чужие глупости. Поэтому для мужчины за тридцать это смелость – взять и написать текст романтический, сугубо личный и перед собой же заискивающий (я сейчас о «Норвежском лесе» и «К югу от границы»). Воспримут его понятно как: половина проглотит, не прожевывая, как и предшествующие тонны романтической жвачки, у половины начнётся неконтролируемое многословное желчеотделение насчёт постельных сцен, приедающихся самоубийств и обвинений в мягкотелости. Бог с ними. Мы сейчас об овцах. И о Крысе.У людей с плохой памятью воспоминания о молодости обычно грешат дичайшими пробелами, и тем ярче редкие моменты просветления, например: двенадцать лет назад я сижу на скамейке напротив налоговой, семь утра, в ушах кассетный плеер, играет Blood Sugar Sex Magik. Не знаю что такого особенного в этом моменте, но он запомнится на всю оставшуюся жизнь. Особую патологию представляют пьяные воспоминания. То, что казалось бы должно стереться самым первым, остаётся в подкорке навсегда: десять лет назад мы сидим на лавке у старого детского сада и заливаем пиво белой алазанкой, закусывая сухариками. Одно из самых тяжёлых алкогольных опьянений в жизни очень чётко задокументировано: какие-то оранжевые жигули, довозящие до дома, отдых у подъезда, сон в кресле в гостиной, потому что ну нет сил дойти до кровати.Самую особую, почти что магическую роль играет музыка, она как мнемонический замок: по записям иногда можно выстроить целые куски жизни. Пятнадцать лет назад, февраль, насморк, в школу не пошёл, родители на работе, с хлюпающим носом я хватаю сэкономленные 68 рублей, никому не сообщив выползаю на мороз, плюхаюсь в автобус, еду в Титаник на углу Садовой и Невского и широчайшим жестом беру на кассетах сразу четыре альбома Арии. Как у нынешнего поколения с музыкой и памятью – не знаю, всегда очень важен вербальный, физический носитель: кирпичики мнемонического замка строятся из кассет, дисков и томов, их не сложить из mp3 и doc-файлов, немного не та структура реальности. Похоже у Мураками миллионы таких вот зацепок и из них выстроен целый мнемонический город, где он любит пропадать. И рассказывать о своих зацепках он может бесконечно.Фото голых японок. 30 штук

Память памятью, но в какой-то момент жизни заканчивается то, что вспоминается нами зацепками и начинается такая взрослая рутина по типу работа – дом – семья – дети – отпуск – картошку не забудь посадить – не забудь полить помидоры. То есть такой отрезок жизни, в котором из зацепок не построить уже никакого мнемонического замка и города воспоминаний – нету их, этих зацепок. И либо остаётся пустота и so called «взрослая жизнь», наполненная лишь пережёвываниями тех, первичных воспоминаний, либо судорожные метания в попытках создать новые зацепки, которые потом, в уже преклонном возрасте на заслуженном отдыхе позволят нам восстановить моменты из рутины столь быстро протекающего среднего возраста. Кто-то коллекционирует любовные победы, кто-то татухи набивает, кто во что горазд. Особого финансового стеснения обычно тоже нету, что лишь мешает: можно разом скупить все пятнадцать симфоний Шостаковича, но так ни разу дальше четвёртой и не дослушать и никаких памятных дивидендов с этого не поиметь. А копившиеся три недели 68 рублей, на которые в болезненной лихорадке куплены четыре альбома Арии, запомнятся навсегда.Есть ещё третий вариант: пойти по второму кругу. Перечитывать старые книжки. Или вот я засунул все потом и кровью собранные триста аудиокассет в коробку и задвинул под кровать. Но потихоньку точечными ударами покупаю лучшие альбомы молодости на дисках. И происходит чудесное закрепление материала:

2004. захожу в книжный на Литейном, беру «Бессильные мира сего», моего первого в жизни Набокова – «Приглашение на казнь», ещё старый лиловый сборник Хэма. И кассету Moloko “Statues”. В 2014 году я слушаю диск Statues и испытываю катарсис. Я проживаю тот летний день 2004 года заново. В 2001 году я еду с карманными деньгами на Крупу и покупаю пару томов потихоньку собирающихся «Миров братьев Стругацких» (красный со «Стажёрами» и фиолетовый с «Хищными вещами века»). Возвращаясь, на Балтах в ларьке корпоративной звукозаписи на оставшиеся беру Dark Side Of The Moon. Отныне Стругацкие и Пинк Флойд связаны воедино крепчайшей цепью, и в 2014, слушая переиздание Dark Side, я вновь стою в давно снесённом павильоне с дисками.Позже в жиловыворачивающей «Охоте на овец» Харуки покажет, как человеку стукает по лбу тридцать лет. Заканчивается один отрезок и начинается другой, тягомотный, описанный в «Дэнс дэнс дэнс». Герой к сожалению это понимает. Но ничего уже поделать нельзя.Бонус. Офигенно доскональная экранизация «Слушай песню ветра». Такая японская «Асса». Мало того, что практически слово в слово с повестью, так ещё и с добавлением новых эпизодов. Один только фильм о копании ям в финале чего стоит: Крыса снял фильм с собой в главной роли!Субтитры к ролику:

"Фильм Крысы"

Я получил от Крысы его фильм осенью. Я хранил его у себя 10 лет. Назывался он «Яма». И в нем раскрывалась сама суть копания.

"ЯМА/КОПАТЬ"

"Копай каждый божий день!"

Однажды на этого персонажа снизошло озарение свыше. О том, что он должен был копать до конца своей жизни. И он с лопатой наперевес и неуемным рвением отправился копать ямы тут и там. Но… Он был удручен количеством выкопанных им ям. И в этом отчаянии его сознание подсказало ему верное решение: «Вскопать ту яму должен я, что под ногами у меня!»

Но затем я спросил себя: «Могу ли я вскопать землю под моими ногами?»

Мне 21 год.

Сколько ям я уже выкопал?

Так заканчивается этот фильм.

Мы не узнаем, куда он попал и во что превратился.

– Что-то тут не так. Как будто этого не было.

– Но это было. Просто время оставило свой отпечаток.

– Хотел бы ты вернуться туда?

– Нет. Потому что этот кусочек памяти уже давно где-то затерялся.

– Но воспоминания об этом времени все равно теплые?

– Да. Они тлеют, как старый уголёк

Первое произведение еще «зеленого» Мураками, что очень заметно. Нет, здесь уже проклевывается его в будущем неповторимый стиль и способность из совершенно обычной и ничем не примечательной, даже бытовой, темы сделать интересное произведение. Здесь даже уже появились мои любимые колодца, его уникальная фишка. Но, стиль еще не отточен, а сюжет, как мне кажется, испытал огромное влияние западных 60-х. В этих книгах я не почувствовала духа Японии, мне все время казалось, что я читаю какого-то англосаксонского автора, я даже героев из-за этого не могла вообразить японцами, как ни старалась.

Теперь еще немного о минусах. Откуда он взял, что на Красной площади в России стоят бронзовые олени в честь того, что Троцкий де сбежал из ссылки на оленьей упряжке?! Ну, если уж не знал, то не писал бы хотя бы. Мне иногда так дико читать о России в книгах иностранных авторов – каких только глупостей не напишут! Это было бы очень смешно, не будь так грустно)

По сей день на Красной Площади стоят эти четыре оленя, отлитые в бронзе. Один смотрит на восток, другой смотрит на север, третий смотрит на запад, и четвертый смотрит на юг. Даже Сталин не смог уничтожить этих оленей. Если вы приедете в Москву и субботним утром придете на Красную Площадь, то наверняка сможете увидеть освежающее душу зрелище: краснощекие школьники, выдыхая белый пар, чистят оленей швабрами.

Хотела бы я полюбоваться на это «освежающее» зрелище!)))

И все же, и все же… Мураками даже такой, начинающий, ищущий себя и свою тему, мне нравится. Да, он правильно подметил еще во вступлении, что это не Литература с большой буквы, а еще читается за 5 минут, но цепляет. Мураками умеет находить те фразы, которые западают. Пусть даже пишет почти и ни о чем, например, о пинболе. Ну какой еще автор может воспеть оду пинболу так, чтобы мне было интересно читать? Даже и не представляю!

Мураками пишет обо всем и ни о чем. Кажется, эти книги очень автобиографичны. ВУЗ, друзья, первые девушки, какие-то незначительные события, но в этом есть свое очарование. Есть и некоторые фразы, которые мне у него понравились или позабавили.

Заморочек у каждого из нас было выше крыши. Заморочки падали с неба, как дождь; мы увлеченно их собирали и рассовывали по карманам. Что за нужда была в них, не пойму до сих пор. Наверное, мы с чем-нибудь их путали.

В общем, я с интересом познакомилась с ранним Мураками, но хочу теперь более позднего!

Слушай песню ветра. Нет, действительно слушай: остановись, замри, выброси лишние мысли из головы и слушай. Что ты слышишь?Если взять пяток японских авторов, выдрать из их романов небольшие куски, а потом предложить угадать, кто есть кто, – Мураками будет первым (и, возможно, единственным, если в пятёрке нет Мисимы), кого узнают безошибочно. Есть что-то своеобразное в его произведениях, отличающее Мураками от прочего литературного мира. Раньше я думала, что дело в его увлечённости западным миром – американской музыкой, европейской литературой, французскими фильмами, чем-то в этом роде. Но сегодня склоняюсь к мысли, что дело не в начитанности или вкусах автора, а в том, какое мироощущение он дарит своим героям. Весьма вероятно, он делится с ними собственным, но об этом можно только гадать. Так или иначе, его персонажи всегда, даже в самый шумный день, словно обитают в некоем пузыре пустоты и тишины, они читают, слушают музыку, общаются с редкими знакомыми – и больше ничего не делают. Разве что автор подкинет им проблемку ради развития сюжета. Которого нет как такового.

Через год после публикации роман был экранизирован. Интересно, что в нём нашёл режиссёр?

Имена есть только у писателей и бармена. Лучшего друга рассказчика тоже можно отнести к писателям, хотя известно лишь его прозвище – Крыса. Пока не личность, но её зарисовка. Даже рассказчику и девушке, с которой он знакомится тем летом, достаётся больше штрихов, черт и описаний. Хотя и не достаётся имён.

Не знаю пока, что будет в следующих книгах; но эта – одновременно и самостоятельный текст, и словно прерванная на середине песня. Роман целен, потому что рассказывает о море, о коротком летнем сне, о молодости и отношениях, герой перебирает детали прошлого и настоящего, словно бы желая построить из них оправдание своей жизни. И если считать осознанность, когда чувствуешь жизнь во всей простой полноте, достаточным оправданием, то желание героя исполняется. Это действительно роман, потому что в нём события связаны временем, местом и героями, но сюжет здесь отступает на второй, нет, даже третий план, он не так важен, как мысли героев, а мысли – не так важны, как ощущения.

Но от того, что знаешь о существовании следующего романа трилогии, текст давит неопределённостью. В этой книге Крыса становится писателем. Но что будет в следующей? Автор вернётся во времени и расскажет предысторию Крысы? Или же этот парень станет серым хвостатым проводником через моменты жизни рассказчика? Не будет главным героем, но его усы будут торчать из каждой сцены и каждого эпизода? Неопределённость можно преодолеть, только продолжив чтение.Не знаю, в чем здесь причина, но каждый каждому – или, скажем так, каждый всему миру – отчаянно хочет что-то передать.Когда рассказчику было 20 лет, он был по уши влюблён в Наоко. Эти моменты были светотенью выжжены на плёнке его памяти. И спустя несколько лет он уже чувствовал себя старым, пустым и никому не нужным, потому что Наоко ушла.

В тот год Крыса бросил учёбу, и его существование превратилось в монотонный повторяющийся цикл недель. Он ничего не хотел, ни к чему не стремился – ну, разве что, стать таким маленьким и незаметным, чтобы никому не мешать. Тише ветра, прозрачней воздуха. В конце романа он превращается в едва различимую точку, но о дальнейшей его судьбе остаётся только догадываться. Если вспомнить эпилог «Слушай песню ветра», то всё у него сложилось не так уж плохо.Но между романами существует определённая грань. Да, сложив два плюс два, мы можем предположить, что Наоко – это та самая девушка из первой книги, которая повесилась на весенних каникулах 1970-го года. Но может статься и так, что это разные девушки, и Наоко просто бросила парня, а Крыса, счастливо доживший до 30 в первом романе, погибает 24-летним во втором. С рассказчиком тоже всё неоднозначно: в первой части он вроде учится на ветеринара, а во второй части зарабатывает на жизнь переводами. Конечно, с людьми случаются перемены и похлеще, но коль скоро о них не говорится напрямую, единство рассказчиков обоих романов остаётся гадательным. Тем более, что в «Пинболе 1973» между рассказчиком и Крысой не остаётся прямого общения, их жизни протекают параллельно, лишь где-то там, за линией горизонта, впадая в одно и то же море. Эта параллельность напомнила мне «Страну чудес без тормозов», только без привкуса безумия. Впрочем, когда прочитаете следующий абзац, то справедливо усомнитесь, а не лгу ли я вам?

Повествование в романе почти прозрачно, в нём не чувствуется движения, и даже развитие событий словно происходит в парадоксальной неподвижности. Кульминация романа приходится на момент, когда рассказчик находит пинбольную машиноу «Ракета», на которой играл зимой 1970-го года. Их диалог – да-да, диалог героя и машины, – похож на трогательное воссоединение бывших любовников: его сердце колотится, её улыбка очаровывает. Если Наоми всё-таки была той самой, то «Ракета» для рассказчика стала объектом вполне понятной (а вовсе не безумной) эмоциональной привязанности. Ему было 20 лет, он был по уши влюблён, но потом что-то случилось.Не могу утверждать, что это черта всех японцев, но довольно часто в их художественной литературе герои не способны на прямое и искреннее выражение чувств, поэтому прибегают к оговоркам, околичностям и недомолвкам, а некоторые – особенно молчаливые – вынуждены даже прибегать к метафорам своих чувств. Они говорят, говорят и говорят, хотят высказать себя всему миру, но словно под гнётом проклятия не могут сказать о своих переживаниях прямо. Разгадывать их метафоры можно долго – и не всегда в итоге правильно, но зато сам процесс очень увлекателен. У Мураками герои бесконечно могут рассуждать о пинболе, швыряться названиями песен, читать книги и сыпать фамилиями писателей, заострять внимание на кошках – но напиваться в хлам при первой же попытке проанализировать собственное сознание. Они кажутся бестелесными и бессознательными, но нельзя не заметить, как между строк сквозит невыразимая тоска, неидеальное отчаяние, такое знакомое, такое понятное, что прямо страшно становится.Мураками ни к чему не приводит читателя, ни к чему не призывает и даже намёка не даёт на идею или мораль. Но при этом создаёт такую уникальную атмосферу в своих романах, что из них «выходишь» каким-то другим, новым, не знакомым самому себе человеком. И не всегда этот человек лучше или счастливее себя прошлого. И это не всегда плохо.