Хабиб Ахмад-заде
Шахматы с Машиной Страшного суда
© Фонд исследований исламской культуры, 2015
© ООО «Садра», 2015
Предисловие
Ирано-иракская война – один из самых жестоких военных конфликтов конца ХХ века. По сути, он явился попыткой иракского диктатора Саддама Хусейна подчинить молодую Исламскую Республику и завладеть богатейшими нефтяными месторождениями пограничной с Ираком области Хузестан. За Саддамом стояли страны Запада, в частности, США и Великобритания, стремившиеся его руками уничтожить в зародыше иранскую революцию. Однако иракское руководство и его западные покровители даже представить себе не могло, с каким мощным отпором придется столкнуться захватчикам, когда народ Ирана в едином порыве поднимется на защиту своей страны. «Священная оборона» и «Навязанная война» – так до сих пор именуются те события в иранском обществе. Да, эта война была навязана молодому государству, еще не полностью оправившемуся после революционных потрясений, и люди, совсем недавно сражавшиеся с прозападным шахским режимом, вновь объединились в священном порыве, чтобы отстоять свои завоевания и свою независимость. В то время как Ирак поддерживали практически все крупные мировые державы, иранцам приходилось воевать чуть ли не голыми руками, но ни отсутствие новейших вооружений, ни наложенные на страну незаконные международные санкции не могли сломить духа иранского народа. Война, планировавшаяся иракским командованием как молниеносная, продолжалась восемь лет, с сентября 1980 до августа 1988 года, и унесла с обеих сторон сотни тысяч жизней, а главным итогом ее стало то, что мир понял: с Ираном нельзя разговаривать языком силы, ибо народ, опирающийся не только на мощь оружия, но и на глубочайшую духовность и жертвенность, непобедим…
В современной иранской литературе военная проза представлена отдельным и очень ярким направлением. Многие авторы, пишущие о Священной обороне, сами сражались на передовой – именно поэтому их произведения так документально достоверны. Здесь есть всё: и батальные сцены, и рассказ о трагедии гражданского населения, и – самое главное – глубочайший духовный подтекст. Вообще вся литература Ирана, начиная с древнейших времен, проникнута неповторимой духовностью, а в годы тяжелейших испытаний духовное начало нации в целом и каждого отдельного человека принимает особую окраску, становясь тем стержнем, без которого невозможно ни выжить, ни победить. И, как алые тюльпаны из капель крови павших за родину, так из светлой и трагической памяти вырастают яркие, берущие за душу произведения, заставляющие думать, сопереживать, а главное – помнить…
«…и взяла (жена) плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги…
И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно.
И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят.
…и поставил на востоке у сада Едемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни».
Ветхий Завет. Книга Бытие.
«Когда же настал вечер, (Иисус) возлег с двенадцатью учениками; и когда они ели, сказал: …один из вас предаст Меня… опустивший со Мною руку в блюдо, этот предаст Меня…
…говорит им Иисус: все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь, ибо написано: «поражу пастыря, и рассеются овцы стада»…
Петр сказал Ему в ответ: если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь.
Иисус сказал ему: истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня».
Евангелие от Матфея.
«Когда солнце будет скручено,
и когда звезды облетят,
и когда горы сдвинутся с мест, …
и когда животные соберутся,
и когда моря перельются, …
и когда зарытая живьем будет спрошена,
за какой грех она была убита,
и когда свитки развернутся, …
и когда ад будет разожжен,
и когда рай будет приближен, —
узнает душа, что она приготовила».
Коран. Сура «Скручивание»
Совершенно секретно
Кому: Командованию соединений и частей в окруженном районе Абадана и Хорремшехра
От кого: Главный штаб Группы войск «Юг»
Тема: Введение в бой радара
Согласно полученным разведывательным данным, противник на нашем театре военных действий ввел в бой радарную установку «Цимбелин» французского производ ства. В этой связи предписывается в срочном порядке собрать и передать в Главный штаб любую информацию, касающуюся указанного радара, для принятия мер по…
Когда штабная машинистка ударами пальцев набивала черные буквы этого распоряжения на белую бумагу, она, возможно, не догадывалась, что через два-три дня эти слова, подобно буре, разметают и нашу жизнь, и нашу войну…
Глава 1
– Согласен?.. Согласен?.. Четыре дня всего лишь!
Печальное сияние горящего нефтезавода освещало его лицо, делая блеск искусственного глаза еще более дерзким, чем обычно.
Дважды – неожиданное пробуждение! Первый раз меня разбудил ахнувший взрыв бензохранилища, в которое наконец угодили прямым попаданием. И миллионы литров горючего, словно огненный гриб, взлетели к небесам. Я спал на бетонной крыше, и кожа лица почувствовала жар этого пламени, слепящий его свет пробился сквозь веки.
И вот второй раз… Я засекал вражеские орудийные позиции, и меня сморил сон, из которого толчком руки вырвал меня Парвиз. А ведь ничто меня так не мучает, как недосып, и господин Гасем, командир прибрежного укрепрайона, знал это и по возможности щадил меня.
– Ну как, ты с уловом?
– Парви-из… – застонал я. – Не видишь, что я сплю?
Я сел, ничего не соображая. Кирпичный бортик по периметру крыши был достаточно высок, чтобы скрывать нас от врага.
Парвиз тоже сидел на корточках рядом со мной, и вот он начал массировать мои плечи.
– Тебе семнадцать, мужчина уже! Должен бодрствовать – ты ведь наблюдатель! А ты дрыхнешь напропалую…
Я понял, на что он намекает: на ту похвалу, которой удостоил меня господин Гасем, сказав недавно: «Молодец! Вот теперь ты становишься настоящим мужчиной!»
Я ничего не ответил Парвизу. От начала ночи и до того, как уснул, сколько вражеских орудий я засек?
Там, по ту сторону реки, за пальмовой рощей, из одной из сотен кротовых кучек – вражеских земляных укреплений – выдвигался орудийный ствол и делал выстрел, а я в полной тишине напрягал зрение и, как только замечал эту неяркую вспышку, нажимал на пуск секундомера и потом весь обращался в слух.
Через несколько мгновений, когда до моих ушей долетал гром выстрела, я останавливал бег стрелки. Затем, умножив полученное время на скорость звука (333 метра в секунду), я получал эту страшную дистанцию, начинающуюся от одного из зарытых в землю вражеских орудий, идущую по прямой над пальмовой рощей и над пограничной рекой и заканчивающуюся в точке моего секундомера.
В тетрадь в кожаном переплете, оставшуюся от моего отца, я заносил результаты, а назавтра, при полном свете дня, предстояло пометить орудия на карте.
– Ну, что молчишь? – Парвиз перестал массировать мои плечи. – Спрашиваю: поймал что-нибудь? Я вон двух поймал, покрупнее прежних! Пойдем, глянешь на них. Они в бочке.
– Парвиз, дорогой мой! Дай поспать! Я к утру встану, еще буду наблюдать.
– Ну ладно, валяйся!
Но он тем не менее не уходил.
«Чего ему нужно? Еще двух, говорит, поймал…»
В те ночи, когда боев было меньше, Парвиз спускался в тот длинный проем, что тянулся вдоль причалов, позади громадных портовых кранов. Там были уложены трубы нефтепроводов, и там он находил путь к воде. Трубы были укреплены ниже причалов, но выше уровня реки, и здесь Парвиз облюбовал себе место, безопасное от вражеского обстрела, сидя в котором, он мог спокойно удить рыбу.
Первое время, наживив крючок шариком теста, он, полный надежд, забрасывал удочку и ждал поклевку. Но с началом войны река наполнилась голодными акулами, у которых не стало теперь пищевых отходов с проходящих судов, а потому не брезговали они и его тестом. И вместо съедобной рыбы крючок хватали одни акулы – и отрывали его напрочь. Парвиз и решил, следовательно, вылавливать акул, чтобы таким образом, как он представлял, хоть немного восстановить биобаланс в реке.
Трудность была лишь в том, чтобы найти леску, способную противостоять бритвам акульих зубов. Проблему эту Парвиз решил, взяв тросик в одном из разбитых осветительных снарядов. Это была стальная проволока маленького диаметра, длиной около полуметра, к которой он прикрепил специальный акулий крючок. Остальную часть лесы изготовил из корабельного каната. Сначала разъял его на слои, а потом, взяв три жгута, сплел их наподобие девичьей косы.
И вот каждый вечер, на закате, когда воюющие стороны уставали от стрельбы, он спешил в свою щель под причалами, насаживал на крючок тесто с вкусной приправой и, придвинув поближе свою короткую, но увесистую дубину, забрасывал рыболовную снасть. Ближайшая невезучая акула, уцелевшая от снарядов и противокорабельных мин, почуяв съестное, стремилась к наживке и заглатывала ее.
Ее челюсти встречали стальной поводок и – хочешь не хочешь – начинали его перепиливать. Акула принималась кувыркаться и изо всех своих телесных сил, применяя всю свою врожденную сметливость, делала ставку на то, чтобы порвать стальную проволоку. Это, разумеется, ей не удавалось, но она не капитулировала и продолжала ту же политику, увеличивая дистанцию. Не ведая того, что вся надежда ловца как раз и основана на таких ее действиях.
Парвиз отпускал свою витую лесу, и акула плыла на стремнину реки. Но то и дело он резко подсекал, и острый крючок глубже вонзался в ее пасть. А потом опять стравливал лесу.
После десятков таких ослаблений-натягов акула выбивалась из сил и смирялась со своим несчастьем, покорялась судьбе – и вот тогда он подтягивал животное к берегу и в тот миг, когда голова его показывалась из воды, оглушал своей толстой дубинкой и, уже совсем потерявшее разум, вытаскивал на сушу.
Ну и что – поймал акулу, а к чему она?
Первой пойманной акуле он распорол брюхо и извлек печень, стал ею натирать свои ноги. Он слыхал, что жир акульей печени полезен от боли в ногах – правда, болей-то у него как раз не было… Затем его странный мозг посетила новая идея: он наполнил речной водой 220-литровую железную бочку и, сунув в нее акулу вниз головой, объявил, что это теперь не бочка, а «акулий аквариум». Бедная акула целиком не поместилась, и хвост торчал, но несколько часов она прожила в таком положении, пока не задохнулась…
…По тому, как Парвиз несвоевременно замолкал, я мог предположить, какие зловещие планы он вынашивает на мой счет. И правда: вот рука его потянулась к моему полевому биноклю… Я резко ударил его по руке. Без единого звука он отдернул ее, спрятал под мышку и изумленно на меня воззрился.
«Вот второй признак! Почему он не реагирует?»
Недоумение мое росло. Парвиз был не из тех, кто, если им в чем-то откажешь, оставят это без ответа, хотя бы словесного. А то мог бы просто схватить бинокль и удрать…
Вот он чуть отодвигается: мне стало немного легче… Что ж, раз уж нельзя поспать, использую это навязанное бодрствование, чтобы засечь еще несколько проклятых орудий. А прямо с утра двину в город на поиск воронок, которые я тоже обязан наносить на карту.
– Я хочу в отпуск пойти!
А какое отношение ко мне имеет его отпуск? Я поднес к глазам бинокль. Туда, вдаль, к этой размытой линии между землей и небом, уходили скрадываемые чернотой пальмовые рощи.
– Я тебе говорю! Хочу в отпуск поехать!
– И езжай себе! Кто тебя держит?
– Подмени меня!
– Как это?
– Не тупи! – Парвиз аж на крик перешел. – Подменишь меня! Будешь водителем кухонной машины!
Я медленно опустил бинокль и серьезно посмотрел на Парвиза. Глаза в глаза. Он отлично меня понял.
– Ну что ж, раз так… Я не настаиваю. Увидимся!
И он встал, повернулся кругом и спрыгнул с бетонного козырька крыши вниз, повис на руках. Я смотрел на него в остолбенении. Он не снизошел до спора! И, может быть, мне невдомек, а акулий крючок уже засел в моей челюсти, и мне теперь только кажется, что я дергаюсь и верчусь по собственной воле. Всё может быть!
Но это дело я не должен так оставить! Из наблюдателя превратиться в шофера кухонного фургона?
«Поистине смеху подобно…»
…Резкий и сильный свет бьет мне в глаза. Я пытаюсь вновь натянуть на голову одеяло, но его что-то держит! Открываю глаза. Надо мной склонилась фигура господина Гасема.
– Опять ты спишь тут, на крыше? Утренний намаз пропустил!
Я кивнул и присел. А когда окончательно разлепил усталые веки, его уже не было. На четвереньках я добрался до козырька крыши и спрыгнул вниз…
Из темного коридора штабного здания выхожу под открытое небо. Цистерна об одном колесе всё так же стоит, накренясь, и из крана ее, как всегда, капает. Я открываю кран… Давненько уже взрывом повредило это второе колесо, но Парвиз всё никак не привезет его назад из ремонта.
Омовение холодной водой привело меня в чувство, и тут слух резанул скрежет металла о металл. От таких звуков у меня волосы дыбом встают. Тем не менее я вслушался. Звук шел из-за горы бетонных блоков, привезенных несколько дней назад для устройства стрелковых позиций вдоль причалов. Но пока не подвезли штыри, которыми блоки должны быть скреплены друг с другом через специально проделанные в них отверстия. Потому они сейчас просто громоздились кучей.
Стараясь не запачкать ноги после омовения, я свернул к этим блокам. Да, это был он, Парвиз. Он с силой скреб по дну пищевого бачка. Увидев меня, развернулся ко мне спиной, сидя на том же месте. А я прошел дальше, чтобы прочесть пропущенный намаз.
Я вошел в коридор нашего отряда. Одна половина здания была разрушена вражеской «гатюшей», и мы использовали другую, невредимую. В темноте коридора взгляд мой упал на силуэт моего мотоцикла. Чернота его бака была темнее сумерек коридора. Раньше я пользовался мотоциклом брата, но осколки взрыва превратили его в ничто, и нынешний мотоцикл я получил от Амира, с которым мы работали в паре, посменно.
«Если бы я тот, как теперь вот этот, затащил тогда в коридор…»
Лампочка горела, но в абажуре из мешковины, потому я лишь ощупью мог найти свой молитвенный коврик. Этот зеленый коврик лежал рядом с одеялом под головой одного из парней. Кто это, я не разобрал. Парни лежали вповалку, вымотанные ночным дежурством, еще спали, и я осторожно ставил ноги, пробираясь между ними.
В начале молитвы, при воздевании рук, мне показалось, что кто-то неподвижно стоит у меня за спиной, позже, при коленопреклонении, слышался звук его шагов…
Я открыл свою зеленую полевую сумку: компас, секундомер, две ручки, синяя и красная, скрепленные вместе скотчем, деревянная линейка, тетрадь для записей в кожаном переплете, карта города в прозрачном чехле… Ничего я нигде не забыл.
Я затягивал шнурки ботинок, когда вновь почувствовал, что кто-то подглядывает. Поднял голову, но никого не увидел. Встал и перекинул через плечо ремень полевой сумки. Рация в заплечном ранце прислонилась к дверному косяку и словно бы умоляла взять ее с собой. Вчера днем села ее батарея, и, пока не будет вставлена новая, рации придется молча, выключенной, оставаться здесь.
«Итак, что у меня на сегодня? Ага! Найти воронки ночных обстрелов».
Пунктом первым сразу должен стать тот снаряд, который поджег вчера большое бензохранилище – в таком огне сами осколки того снаряда наверняка расплавились.
Я потянул за руль мотоцикл и пяткой ударил по подножке. Пружина сработала, и подножка поднялась, и теперь мотоцикл всей своей тяжестью налег на меня. Я плавно покатил его вперед. Это были единственные моменты, когда этот мой верный друг опирался на меня – так подкошенный болезнью человек мог бы опереться на руку друга.
Выкатываю мотоцикл во двор перед штабом. Слева Парвиз грузит в свой автофургон пищевые бачки. Бросил на меня краткий взгляд и продолжает работу.
«Четыре дня отпуска! Мечтай, мечтай!»
Я соединил проводки под рулем мотоцикла и сел в седло. И Парвиз сел за руль фургона. Я сильно ударил по ножному стартеру…
Привычным делом было, что с одного удара не заведется… Тогда второй удар… Третий удар… Четвертый… Парвиз включил зажигание, и его двигатель заработал. Наши взгляды встретились, и на этот раз уже я поспешно отвел глаза.
Опять я терзал педаль ножного стартера. Бесполезно. Я знал, что его мрачный взгляд сзади буравит мне шею…
На этой своей сальной кухонной машине он ни единого раза вовремя, как следует, не обслужил ребят. Ребята говорили: «В городе застряло несколько несчастных, и вот он сначала им отвозит еду. Да и не только: еще и керосин, и воду питьевую. Фронтовую машину превратил в социальную».
Однажды Гасем ему попенял: нужно бы их прикрепить к мечети, пусть там получают еду. И услышал такой ответ:
– Эти не из тех, кто ходит в мечеть!
Никто из нас не видел этих людей, лишь от Парвиза мы слышали, что это кучка старушек и стариков…
…И вот ветер сдувает назад мои волосы, и от холода у меня выступают слезы. Я сижу на заднем сиденье мотоцикла и изо всех сил стараюсь не грохнуться на пищевые бачки. Но вождение Парвиза и раздолбанная снарядами и минами дорога таковы, что удержаться мне не проще, чем на качающихся во всю силу качелях.
По обеим сторонам дороги повалены столбы и лежат на земле их провода. Из кузова фургона, поверх его обмазанной глиной кабины, мне хорошо видны приближающиеся воронки.
– Осторожно!
Но он меня не слушает; и то правые, то левые колеса фургона ухают в эти ямы, и тогда всё в кузове: пустые пищевые бачки, мотоцикл и я – взлетаем и падаем. И, как бы я ни был зол, приходится терпеть.
Поскольку мотоцикл так и не завелся, единственным выходом было отвезти его в ремонт в кухонном грузовичке, и удивило меня то, как быстро согласился на это Парвиз. Чтобы он предоставил свой замечательный фургон для перевозки груза? В другое время мне пришлось бы всю душу свою вынуть, чтобы уговорить его…
Поначалу и тут он посмотрел на меня высокомерно. Словно отец на строптивого сына, в конце концов явившегося с повинной, и теперь отцу решать, простить его или наказать. Я махнул рукой:
– Ну не берешь, так не бери!
И пошел в город пешком; но он поспешил согласиться:
– Эй, залезай, чего там! Не выпендривайся!
…Еще одна воронка, и вверх летит большой пищевой бак. А также три пластиковых контейнера для воды, шумовки и поварешки и вместе с ними мотоцикл и я, вынужденный, по причине маленького роста, всё время опираться одной ногой о борт кузова, иначе мотоцикл бухнется на посуду. Наверняка он всё это специально делает. Я посмотрел в зеркало фургона и увидел, что он скалится улыбкой до ушей. Ну что ж, до ремонтной мастерской я дотерплю, а там…
В двух кварталах отсюда наш, покинутый теперь, дом, и, если бы не беда с мотоциклом, я бы обязательно, как обычно, слетал туда, сделав небольшой крюк.
…Ох, хлестнуло засохшими ветками!.. Я почувствовал, что лицо мое горит. В точности как этой ночью, после взрыва большого бензохранилища. Ощупал кожу лица. Жаль, что я снял зеркальца с мотоцикла – чтобы на фронте ночью они не отражали свет осветительных снарядов…
Кода фургон остановился, мне, в раздражении моем, очень хотелось взять поварешку и стукнуть Парвиза по башке. Но когда он, после нескольких отчаянных попыток, открыл водительскую дверь…
Свист снаряда сорвал нас обоих с места. Я бросил руль мотоцикла и инстинктивно в воздухе совершил какой-то пируэт. Но моя грудная клетка ударилась о борт кузова, а потом лицом я так шмякнулся о землю, что даже стон мой этот удар заглушил.
А Парвиз попросту лег на землю. Взрыв раздался где-то в паре сотен метров от нас. И полетели ввысь обломки еще одного жилого дома.
Я поднялся с земли. Боль в груди была невыносимой, не вздохнуть. Хотя у меня постоянно гудит в ушах после недавней контузии от взрыва снаряда РПГ[1], все-таки я легко мог расслышать, что этот свист не был свистом того снаряда, который приземлится очень близко от тебя. Тогда зачем же я совершил свой неумелый прыжок? Наверное, из-за того, что сидел на мотоцикле, на высоте, и, значит, сработал тот довод, который стал для меня уже рефлексом: чем ближе ты к земле, тем безопаснее от осколков, которые при взрыве летят все-таки вверх.
И Парвиз поднялся с земли, без промедления запрыгнул в кузов и, подняв мотоцикл, упавший на крышку большого котла, предназначенного специально для риса, твердо поставил его в кузове на подножку. Если бы у меня была веревка, так ловко можно было бы привязать мотоцикл к бортам кузова и не мучиться с сидением на нем и балансированием…
А Парвиз внимательнейшим образом рассматривал крышку котла.
– Посмотри! Ручка твоего мотоцикла ударила в крышку и промяла ее!
Я посмотрел. Небольшая вмятинка на начищенной до блеска крышке, скорее похожая на царапину! А подумалось мне: не повредил ли этот удар сцепление, что на мотоциклетной ручке? Час от часу не легче! И так не заводится, а если еще и сцепление сломано?
То, что мотоцикл не завелся, не удивительно. С тех пор, как город попал в блокаду, транспортные снабженцы вынуждены стали высокооктановый бензин разбавлять неизвестно чем. По этой причине в любое время двигатель мог отказать.
Но рычаг сцепления на ручке был в порядке. Я ощупал грудь. Болело здорово. А в том месте, где ветки хлестнули по лицу, опухло еще сильнее.
А он всё погружен в исследование крышки котла. Словно не ее, а лицо его ранили. Я уже был вне себя от злости.
«Этот человек с ног до головы эгоист!»
Считая с утра, уже трижды я пострадал от его злокозненности: сломался мотоцикл, хлестнули ветки и вот теперь ушиб груди! Это если забыть о трех побудках за ночь!
И я не стал мешкать. Сел за руль фургона и резко захлопнул дверь. Но замок ее не сработал. Еще раз захлопнул, на сей раз изо всей возможной силы! И она закрылась как надо. В продолговатом зеркале заднего вида в кабине я посмотрел на его лицо – удивленное и совершенно покорное. Опустил руку на рычаг скоростей. Там был бильярдный шар, который Парвиз прикрепил вместо потерянной рукояти. Уже тогда, когда он получил этот фургон от предыдущего водителя, отца Джавада, рычаг был без навершия. И вот Парвиз нашел этот шар на разбитом взрывом бильярдном столе, штыком проковырял в нем дыру и укрепил на рычаг переключения скоростей.
Включив скорость, я рванул машину с места. Парвиз, не протестуя, сидел в седле мотоцикла и упирался обеими ногами в пол кузова. Его ноги доставали до пола, и он с легкостью удерживал мотоцикл. А мне хотелось вогнать фургон в каждую воронку и рытвину, какие только встретятся. И все же я остановил себя: «Побойся Бога, сумасшедший!»
Нрав этой машины был мне неизвестен. Потому я всё внимание сосредоточил на управлении ею. Но тем самым я отвлекся от дороги, и вот угодил в яму. Фургон взлетел и ухнул вниз. Я почувствовал, как всё в кузове: поварешки с котлами, мотоцикл и – самое маловажное, Парвиз – взметнулось в воздух. Он посмотрел на меня через зеркало, и мне очень захотелось, чтобы он принял это за мою месть. С деланной небрежностью я пожал плечами: я знал, что ответить он ничем не может. И я повел фургон дальше…
Мы проехали через единственный в городе рынок с едва теплящейся торговлей. И как же мне повезло, что я за рулем, а Парвиз там, в кузове, на посмешище. Справа и слева от нас лавки с выбитыми дверями и витринами, брошенные – ими завладели теперь сельские женщины-торговки, и надо слышать, какой крик они поднимают вокруг продажи двух мисок простокваши из буйволиного молока и нескольких пучков зелени. Несчастные женщины этого попавшего в блокаду полуострова: затемно они тянутся сюда пешком из деревень, чтобы добыть кусок хлеба себе и детям, оставленным из страха обстрелов там, в пальмовых рощах; дети ждут их возвращения уже вечером. Интересно, а где сейчас мужья этих женщин?
Но эти проблемы – сами по себе, а главным моим делом после починки мотоцикла оставалось всё то же. А именно: найти воронки от ночного обстрела и соотнести их с засеченными орудиями, после чего отправиться к дивизионным артиллеристам и доложить обо всем уважаемому господину майору, владельцу великолепного военного джипа, согласовать ответный огонь по вражеским батареям.
Имени господина майора я так и не спросил, и на его военной форме оно тоже не было написано. Первая наша встреча была отмечена таким сильным моим волнением, что я даже звание его перепутал, и с его стороны также возникла какая-то обида, до сих пор проявляющаяся в его холодном обращении со мной.
Я ехал дальше по проспекту, и вот – главный в городе перекресток; до войны перекресток наполняли самые разные автомобили. Слева стояли почти впритык друг к другу христианская церковь и мечеть. Здание церкви начиналось почти от самого перекрестка и было белого цвета.
Я с силой ударил по тормозам и оглянулся. Парвиз с напряжением удерживал равновесие мотоцикла. Быстрым жестом руки он как бы спросил меня: «Чего творишь?» И я ему показал на железный, увенчанный крестом купол церкви. Тогда и он заметил следы нового обстрела – возле верхнего окна на порядочном расстоянии от крыши церкви. Там словно бы цветок распустился, рама же окна была вырвана. И черный дым взрыва оставил для всеобщего обозрения причудливый силуэт на белой стене.
Вообще эта церковь была зданием поистине удивительным. С самого детства в голове моей сидел вопрос: «Зачем христианская церковь и мечеть так близко друг к другу? Зачем их построили почти вплотную одна к другой?»
Я вновь тронул машину.
И тут же услышал, как Парвиз колотит ботинком по ее корпусу. Теперь уже он на что-то указывал мне. Ворота в церковный двор были открыты, и там был виден мужчина в черном. Сначала мне показалось, что он просто в пиджаке и брюках, но затем я понял, что на нем священническое одеяние. Наши с Парвизом удивленные взгляды встретились: «Что делает священник в прифронтовой зоне?»
Однако за эти вопросы я не отвечал. Более важной проблемой был для меня снаряд, угодивший в церковь ниже купола. Не так давно и во двор мечети, покрытый плиткой, упал снаряд и не разорвался. Ребята, вознеся молитвы, успешно его обезвредили.
Если бы не сломанный мотоцикл, я бы сейчас легко определил тип снаряда и вычислил то место, откуда он был выпущен вчера. И я надавил на педаль газа. Ускорение фургона сопровождалось звуком взрывов в выхлопной трубе. Смесь бензина с добавками плохо сгорала на больших скоростях и производила треск и грохот. Проблема заключалась в моей вредной привычке: всегда чувствовать, что я словно бы теряю этот день. И вот я газовал, видимо, желая компенсировать потерю.
Больше я не обращал внимания на ямы. На каждой рытвине машина взлетала и падала. И до неразорвавшихся снарядов, возможно, засевших в асфальте, мне не было дела. Хотелось лишь одного: поскорее добраться до мастерской и после починки мотоцикла вскочить в его седло, заведя его с пол-оборота, и ринуться на выполнение моих основных обязанностей. Освободиться от этой засаленной кухонной развалюхи, которая словно связывает меня по рукам и ногам. В этой кабине достаточно было одного свистящего снаряда… Ведь пока я открою эту дверь, шесть раз помереть и сгнить успею!
Но времени для таких рассуждений не было. Скорее нужно было добираться до ремонтной мастерской.
Когда я остановил фургон в школьном дворе, превращенном после начала войны в ремонтную мастерскую, к кабине спокойно подошел юноша в относительно чистой военной форме, непохожей на замасленные одежки остальных работников, и сказал тем негромким голосом, который на нас, фронтовиков, оказывал магическое воздействие:
– Брат! Здесь останавливаться запрещено. Пожалуйста, встань под тем навесом!
Он указал туда, где из трубок и плит соорудили временное строение. Я подчинился и повернул руль в ту сторону. И еще не доехал до этого сооружения, как Парвиз спрыгнул на пол кузова с седла мотоцикла, обеими руками продолжая удерживать его. Быть может, испугался, что головой ударится о невысокую крышу.
Я вытянул ручной тормоз и соскочил на землю. Под навесом были как бы ремонтные боксы, обложенные мешками с песком, причем брустверы из этих мешков доходили ровно до пояса человека. Словно снаряд, приближаясь, предупреждал перед взрывом: «Пригнитесь, чтобы не получить осколок!» И все, прямо с инструментами в руках, нагибались ниже бруствера, а потом продолжали работать. А крыша навеса была обита железным листом, но вот там-то ни на палец толщины того самого песка, не говоря уж о мешках. Как будто сверху никакой опасности от снарядов не было.
Истошный крик Парвиза вывел меня из раздумий:
– Черт побери, да помоги ты! Видишь, я надрываюсь!
Задняя дверца кузова была откинута, и Парвиз, обняв заднее колесо мотоцикла, наполовину выгрузил его, да так и застрял.
Подскочив к нему, я помог, и вот уже оба колеса мотоцикла стояли на земле. А тут и ремонтник вдали показался, мужчина уже в годах. Попытался я вспомнить, как его зовут, и не смог. Поприветствовав нас кивком, он встал в нерешительности между мною и Парвизом.
– Ну, и что тут?
Лучше бы Парвиз промолчал, но он не промолчал:
– Откуда нам знать, что тут? Знали бы, сюда бы не привезли.
Я хотел сказать: «Ну ты-то что лезешь? Разве твоя забота? Это ведь мой мотоцикл!»
И вдруг вижу: ремонтник обнимается с Парвизом! У этого негодяя везде дружки!
Я открыл пассажирскую дверь фургона и заметил, что из-за сиденья высунулась черная сумка Парвиза. Его отпускная сумка! Но этот отпуск меня не касается…
Фургон поехал; нам опять предстояло миновать перекресток с церковью, а затем – на фабрику-кухню за едой. Рабочий-ремонтник, как и предполагал Парвиз, дал слово, что к завтрашнему дню мотоцикл будет исправен. И когда мы выехали из мастерской, Парвиз хлопнул меня рукой по коленке:
– Старик! Всего четыре дня. Всё равно у тебя транспорта нет пока!
– Но завтра он будет. Ты соображаешь вообще? У меня одна работа, у тебя другая, совсем другая!
– Да не горячись ты – выслушай! Прямо скажем, у тебя вообще – что за работа? С утра до вечера разъезжаешь по городу! То на компас смотришь, то на секундомер – и что в итоге? Пушки засекаешь? А толку? С утра до вечера, как горох, снаряды на город сыплются. Мы же видим, что ты не то что-то делаешь! А тут, по крайней мере, давай я тебя сведу с несколькими социальными – ну, или еще говорят, «частными» клиентами. Воспрянешь духом, несчастный!
Наилучшим способом обращения с этим двуногим животным, когда оно показывает зубы, было: молчать! Но он разговорился, да еще как! Челюстная гайка разболталась…
– Один из них инженер. Как только увидишь его, он сразу тебе задаст вопрос на засыпку. Если ответишь – порядок! А не ответишь – уж он посмеется над тобой, поиздевается над тобой!
