Виктор Мари Гюго
Человек, который смеется
Глава IV
Появление тучи, непохожей на другие
Старик, которого главарь шайки назвал сперва безумцем, а затем мудрецом, больше не покидал носовой части судна. Как только миновали Чембурскую мель, его внимание разделилось между небом и океаном. Он то опускал глаза, то снова поднимал их; особенно пристально всматривался он в направлении северо-востока.
Судохозяин передал руль одному из матросов, перешагнул через люк канатного ящика, перешел шкафут и очутился на баке.
Приблизившись к старику, он остановился в нескольких шагах позади него и, прижав локти к бокам, расставив руки, склонил голову набок; выкатив глаза, приподняв брови, он улыбнулся одними уголками губ, и лицо его выразило любопытство, находившееся на грани между иронией и уважением.
Старик, потому ли, что он имел привычку беседовать иногда сам с собою, или потому, что чувствовал у себя за спиной чье-то присутствие, вызывающее его на разговор, принялся разглагольствовать, ни к кому не обращаясь и глядя на расстилавшийся перед ним водный простор:
– Меридиан, от которого исчисляется прямое восхождение, в нашем веке обозначен четырьмя звездами: Полярной, креслом Кассиопеи, головой Андромеды и звездой Альгениб, находящейся в созвездии Пегаса. Но ни одной из них не видать…
Слова эти, прозвучавшие еле слышно, были обронены как будто безотчетно, словно сознание этого человека не принимало никакого участия в их произнесении. Они слетали с его губ и пропадали в воздухе. Монолог – это дым духовного огня, горящего внутри нас. Владелец урки перебил его:
– Сеньор…
Старик, быть может, тугой на ухо, а может быть, глубоко погруженный в свои думы, не расслышал обращения и продолжал:
– Слишком мало звезд, и слишком много ветра. Ветер то и дело меняет направление и устремляется на берег. Он обрушивается на него отвесно. Это происходит оттого, что на суше теплее, чем на море. Воздух над сушею легче. Холодный и тяжелый морской ветер устремляется на землю и вытесняет теплый воздух. Потому-то на большой высоте ветры дуют на землю со всех сторон. Следовало бы делать длинные галсы между параллелью, теоретически исчисленной, и параллелью предполагаемой. В тех случаях, когда наблюдаемая широта уклоняется от широты предполагаемой не больше чем на три минуты на каждые десять лье и на четыре минуты на каждые двадцать лье, можно не сомневаться в правильности курса.
Судохозяин поклонился, но старик по-прежнему не замечал его. Закутанный в какое-то одеяние, похожее на мантию доктора Оксфордского или Геттингенского университета, он стоял неподвижно, не меняя своей надменно-суровой позы, и пристально смотрел на море, как человек, хорошо изучивший и водную стихию, и людей. Он вглядывался в волны, как будто собираясь принять участие в их шумной беседе и сообщить им важную весть. В нем было нечто, напоминавшее и средневекового алхимика, и авгура Древнего Рима. У него был вид ученого, претендующего на знание последних тайн природы.
Он продолжал свой монолог, быть может, в расчете на то, что кто-то его слушает:
– Можно было бы бороться, будь у нас вместо румпеля штурвал. При скорости в четыре лье в час давление в тридцать фунтов на штурвал может дать триста тысяч фунтов полезного действия. И даже больше, ибо в некоторых случаях удается выгадать лишних два оборота.
Судохозяин вторично поклонился и произнес:
– Сеньор…
Старик пристально посмотрел на него. Он повернул только голову, не изменив своей позы.
– Называй меня доктором.
– Сеньор доктор, я владелец судна.
– Хорошо, – ответил «доктор».
Доктор – отныне и мы будем называть его так, – по-видимому, согласился вступить в разговор.
– Хозяин, есть у тебя английский октант?
– Нет.
– Без английского октанта ты не в состоянии определять высоту ни впереди, ни позади судна.
– Баски, – возразил судовладелец, – умели определять высоту, когда никаких англичан еще на свете не было.
– Берегись приводиться к ветру.
– Я припускаюсь, когда это нужно.
– Ты измерил скорость хода корабля?
– Да.
– Когда?
– Только что.
– Чем?
– Лагом.
– А ты осмотрел деревянный сектор лага?
– Да.
– Песочные часы верно показывают свои тридцать секунд?
– Да.
– Ты уверен, что песок не расширил трением отверстия между двумя склянками?
– Да.
– Проверил ли ты песочные часы при помощи мушкетной пули, подвешенной…
– На ровной нитке из смоченной пеньки? Разумеется.
– Хорошо ли ты навощил нитку, чтобы она не растянулась?
– Да.
– А лаг ты проверил?
– Я проверил песочные часы посредством мушкетной пули и лаг посредством пушечного ядра.
– Каков диаметр твоего ядра?
– Один фут.
– Калибр вполне достаточный.
– Это старинное ядро с нашей старой военной урки «Касс де Паргран».
– Она входила в состав Армады?
– Да.
– На ней было шестьсот солдат, пятьдесят матросов и двадцать пять пушек?
– Про то знает море, поглотившее их.
– А как определил ты силу удара воды об ядро?
– При помощи немецкого безмена.
– Принял ли ты в расчет напор волны на канат, к которому привязано ядро?
– Да.
– Что же у тебя получилось в итоге?
– Сто семьдесят футов.
– Иными словами, урка делает четыре французских лье в час.
– Или три голландских лье.
– Но ведь это только превышение скорости хода над быстротою морского течения.
– Конечно.
– Куда ты направляешься?
– В знакомую мне бухту между Лойолой и Сан-Себастьяном.
– Выходи поскорее на параллель, на которой лежит эта бухта.
– Да, надо как можно меньше отклоняться в сторону.
– Остерегайся ветров и течений. Ветры усиливают течения.
– Предатели!
– Не надо ругательств! Море все слышит. Избегай бранных слов. Наблюдай – и только.
– Я наблюдал и наблюдаю. Ветер дует сейчас навстречу поднимающемуся приливу, но скоро, как только начнется отлив, он будет дуть в одном направлении с ним, и тогда мы полетим стрелой.
– Есть у тебя карта?
– Нет. Для этого моря у меня нет карты.
– Значит, ты идешь вслепую?
– Нет. У меня компас.
– Компас – один глаз, а карта – второй.
– И кривой видит.
– Каким образом ты измеряешь угол, образуемый курсом судна и килем?
– У меня есть компас, а остальное – дело догадки.
– Догадка хороша, но знание лучше.
– Христофор Колумб основывался на догадке.
– Когда во время бури стрелка компаса мечется как угорелая, никто уже не знает, за какой ветер следует ухватиться, и дело кончается тем, что теряешь всякое направление. Осел с дорожной картой стоит большего, чем прорицатель с его оракулом.
– Но ветер пока еще не предвещает бури, и я не вижу повода к тревоге.
– Корабли – мухи в паутине моря.
– Сейчас ни волны, ни ветер не внушают никаких опасений.
– Черные точки, качающиеся на волне, – вот что такое люди в океане.
– Я не предвижу ничего дурного этой ночью.
– Берегись, может произойти такая кутерьма, что ты и не выпутаешься из нее.
– Пока все обстоит благополучно.
Взор доктора устремился на северо-восток.
Владелец урки продолжал:
– Только бы добраться до Гасконского залива, а там я отвечаю за все. Еще бы! Там я как у себя дома. Гасконский залив я знаю, как свой карман. Хотя эта лоханка довольно часто бурлит от ярости, но мне известны все ее глубокие и мелкие места, все особенности фарватера: близ Сан-Киприано – ил, близ Сисарки – раковины, у мыса Пеньяс – песок, у Буко-де-Мимисана – мелкие гальки; я знаю, какого цвета каждый камешек.
Он остановился: доктор не слушал его.
Доктор внимательно смотрел на северо-восток. Что-то необычайное появилось вдруг на его бесстрастном лице. Оно выражало ту степень испуга, какую только способна выразить каменная маска. Из его уст вырвалось восклицание:
– В добрый час!
Его глаза, ставшие теперь совершенно круглыми, как у совы, расширились от ужаса при виде еле заметной точки на горизонте.
Он прибавил:
– Это справедливо. Что касается меня, я согласен.
Судовладелец смотрел на него.
Доктор, обращаясь не то к самому себе, не то к кому-то, притаившемуся в морской пучине, повторил:
– Я говорю: да.
Он умолк, шире раскрыл глаза, с удвоенным вниманием вглядываясь в то, что представилось его взору, и произнес:
– Оно надвигается издалека, но отлично знает, что делает.
Часть небосклона, противоположная закату, к которой неотрывно были прикованы и взор и мысль доктора, была освещена, как днем, отблеском заходившего солнца. Этот отрезок, резко очерченный окружавшими его клочьями сероватого тумана, был синего цвета, но скорее свинцового, чем лазурного оттенка.
Доктор, всем корпусом повернувшись к морю и уже не глядя на судовладельца, указал пальцем на эту часть неба:
– Видишь, хозяин?
– Что?
– Вот это.
– Что именно?
– Вон там.
– Синеву? Вижу.
– Что это такое?
– Клочок неба.
– Это для тех, кто думает попасть на небо, – возразил доктор. – Для тех же, кто туда не попадет, это совсем иное.
Он подчеркнул свои загадочные слова странным взглядом, потонувшим в вечернем полумраке.
Наступило молчание.
Владелец урки, вспомнив двойственную характеристику, данную старику главарем шайки, мысленно задал себе вопрос: «Кто же этот человек? Безумец или мудрец?»
Костлявый палец доктора все еще был направлен на мутно-синий край горизонта.
– Синяя туча хуже черной, – произнес доктор.
И прибавил:
– Это снеговая туча.
– La nube de la nieva, – проговорил хозяин, переведя эти слова на родной язык, для того чтобы лучше уяснить себе их смысл.
– Знаешь ты, что такое снеговая туча?
– Нет.
– Так скоро узнаешь.
Судовладелец впился взглядом в горизонт. Всматриваясь в тучу, он бормотал сквозь зубы:
– Месяц бурных ветров, месяц дождей, кашляющий январь да плачущий февраль – вот и вся наша астурийская зима. Дождь у нас теплый. Снег у нас выпадает только в горах. Зато там берегись лавины! Лавина ничего не разбирает: лавина – это зверь.
– А смерч – чудовище, – подхватил доктор. И, помолчав немного, прибавил: – Вот он надвигается.
Затем продолжал:
– Сразу начинает дуть несколько ветров: порывистый с запада и другой, очень медленный, с востока.
– Восточный – это лицемер, – заметил судовладелец.
Синяя туча все росла.
– Если снег, – продолжал доктор, – страшен, когда он скатывается с горы, сам посуди, каков он, когда обрушивается с полюса.
Глаза его стали совершенно стеклянными; казалось, туча, сгущавшаяся на горизонте, одновременно сгущалась и на его лице.
Он продолжал задумчиво:
– С каждой минутой близится ужасный час. Приподымается завеса над предначертаниями верховной воли.
Владелец урки опять задал себе вопрос: «Не сумасшедший ли это?»
– Хозяин, – снова заговорил доктор, не отрывая взгляда от тучи, – ты много плавал в Ла-Манше?
– Сегодня в первый раз, – ответил тот.
Доктор, поглощенный созерцанием синей тучи, переполненный чувством тревоги, не взволновался от этого ответа, – так губка, пропитавшаяся влагой, уже не способна вобрать в себя ни одной лишней капли. В ответ на слова судохозяина он только слегка пожал плечами:
– Как же так?
– Я, сеньор доктор, обыкновенно плаваю только до Ирландии. Я делаю рейс от Фуэнтарабии до Блек-Харбора или до острова Акиля; называют его «остров», а на деле он состоит из двух островов. Иногда я захожу в Брачипульт, на побережье Уэльса. Но я никогда не спускался до Силлийских островов и этого моря не знаю.
– Плохо дело. Горе тому, кто с трудом разбирает азбуку океана! Ла-Манш – книга, которую надо читать бегло, Ла-Манш – сфинкс. Дно у него коварное.
– Здесь глубина двадцать пять брассов.
– Надо держать курс на запад, где глубина достигает пятидести пяти брассов, и не плыть на восток, где она всего лишь двадцать брассов.
– Мы будем бросать лот.
– Помни, Ла-Манш – море особенное. Вода здесь поднимается до пятидесяти футов при высокой воде и до двадцати пяти при низкой. Здесь спад воды – еще не отлив, а отлив – это еще не спад воды… Ага! Ты, кажется, испугался.
– Сегодня ночью будем бросать лот.
– Чтобы бросить лот, нужно остановиться, а это тебе не удастся.
– Почему?
– Не позволит ветер.
– Попробуем.
– Шквал, как шпага, воткнутая в ребра, лишает всякой свободы действий.
– Все равно будем бросать лот, сеньор доктор.
– Тебе не удастся даже поставить судно лагом к ветру.
– Бог поможет.
– Будь осторожен в словах. Не произноси всуе грозного имени.
– А все-таки я буду бросать лот.
– Будь скромнее. Сейчас ветер надает тебе пощечин.
– Я хочу сказать, что постараюсь бросить лот.
– Волны не дадут свинцу опуститься на дно, и линь оборвется. Видно, что ты впервые в этих местах.
– Ну да, я уже говорил вам…
– В таком случае слушай, хозяин…
Это «слушай» было сказано таким повелительным тоном, что судовладелец покорно склонил голову.
– Я слушаю, сеньор доктор.
– Ссади галсы на бакборте и натяни шкоты на штирборте.
– Что вы хотите этим сказать?
– Сворачивай на запад.
– Карамба!
– Сворачивай на запад.
– Невозможно.
– Как хочешь. Я это говорю, чтобы спасти других. Что касается меня, я готов покориться судьбе.
– Но, сеньор доктор, повернуть на запад…
– Да, хозяин.
– Значит идти против ветра.
– Да, хозяин.
– Будет дьявольская качка!
– Выбирай другие слова. Да, качка будет, хозяин.
– Судно встанет на дыбы.
– Да, хозяин.
– Может и мачта сломаться.
– Может.
– Вы хотите, чтобы я взял курс на запад?
– Да.
– Не могу.
– В таком случае справляйся с морем, как знаешь.
– Пусть только ветер переменится.
– Он не переменится всю ночь.
– Почему?
– Он дует на протяжении тысячи двухсот лье.
– Как же идти против такого ветра? Невозможно.
– Возьми курс на запад, говорю тебе.
– Попытаюсь. Но нас все равно отнесет в сторону.
– То-то и опасно.
– Ветер гонит нас на восток.
– Не правь на восток.
– Почему?
– Знаешь, хозяин, как зовут сегодня нашу смерть?
– Нет.
– Ее зовут востоком.
– Буду править на запад.
Доктор посмотрел на судовладельца таким взглядом, как будто хотел запечатлеть в его мозгу какую-то мысль. Он повернулся к нему и, медленно отчеканивая слог за слогом, произнес:
– Если сегодня ночью, когда мы будем в открытом море, до нас долетит звон колокола, судно погибло.
Владелец урки с ужасом уставился на него:
– Что вы хотите этим сказать?
Доктор ничего не ответил. Его взор, оживившийся на мгновение, снова погас. Он опять смотрел куда-то внутрь себя и, казалось, не расслышал вопроса изумленного судохозяина. Его внимание целиком было поглощено тем, что происходило в нем самом. С его губ невольно сорвалась шепотом произнесенная фраза:
– Настало время омыться черным душам.
Судохозяин сделал выразительную гримасу, от которой его подбородок поднялся чуть не до самого носа.
– Он скорее сумасшедший, чем мудрец, – пробормотал он, отойдя в сторону.
Но все-таки повернул судно на запад.
А ветер крепчал, и волны вздымались все выше.
Глава V
Хардкванон
Туман набухал, поднимался клубами на всем протяжении горизонта, словно какие-то незримые рты раздували меха бури. Облака начинали принимать зловещие очертания.
Синяя туча заволокла большую часть небосвода. Она уже захватила и запад и восток. Она надвигалась против ветра. Такие противоречия свойственны природе ветров.
Море, за минуту перед тем вздымавшееся граненой крупной чешуей, теперь было словно покрыто кожей. Таков этот дракон. Это был уже не крокодил, а боа. Грязно-свинцового цвета кожа казалась толстой и морщилась тяжелыми складками. На ней вздувались круглые пузыри, похожие на нарывы, и тотчас же лопались. Пена напоминала собой струпья проказы.
Как раз в это мгновение урка, которую брошенный ребенок разглядел на горизонте, зажгла фонарь. Прошло четверть часа.
Судохозяин стал искать глазами доктора, но его уже не было на палубе.
Как только владелец урки отошел от него, доктор, согнув свой нескладный высокий стан, спустился в каюту. Там он уселся на эзельгофте подле кухонной плиты, вынул из кармана чернильницу, обтянутую шагренью, и большой бумажник из кордовской кожи, достал из бумажника вчетверо сложенный кусок пожелтевшего, пятнистого, исписанного пергамента, развернул его, извлек из футляра перо, примостил бумажник на коленях, положил на него пергамент оборотной стороной вверх и при свете фонаря, выхватывавшего из мрака фигуру повара, принялся писать. Ему мешали удары волн о борт, он медленно выводил букву за буквой.
Занятый этим делом, доктор случайно кинул взгляд на флягу с водкой, к которой провансалец прикладывался каждый раз, когда подбрасывал перцу в котел, как будто советовался с ней насчет приправы.
Доктор обратил внимание на флягу не потому, что то была бутыль с водкой, а потому, что заметил на ее плетенке имя, выведенное красными прутьями на фоне белых. В каюте было достаточно светло: он без труда прочитал это имя.
Прервав свое занятие, доктор медленно произнес вполголоса:
– Хардкванон.
Затем обратился к повару:
– Я до сих пор как-то не замечал этой фляги. Разве она принадлежала Хардкванону?
– Нашему бедняге Хардкванону? – переспросил повар. – Да.
Доктор продолжал допытываться:
– Фламандцу Хардкванону?
– Да.
– Тому самому, что сидит в тюрьме?
– Да.
– В Четэмской башне?
– Да, это его фляга, – произнес повар, – он был мне приятель. Я храню ее как память. Когда-то мы еще свидимся с ним? Да, это его поясная фляга.
Доктор снова взялся за перо и опять начал с трудом выводить букву за буквой: строчки ложились криво, но он явно старался писать разборчиво. Рука у него тряслась от старости, судно сотрясала качка, и все же он довел до конца свою запись.
Он кончил вовремя, ибо как раз в эту минуту налетел шквал.
Волны приступом пошли на урку, и все бывшие на борту почувствовали, что началась та ужасающая пляска, которой корабли встречают бурю.
Доктор встал и, несмотря на сильную качку, удерживая равновесие, подошел к плите, высушил, насколько это было возможно, на огне только что написанные строки, снова сложил пергамент, сунул его в бумажник, а самый бумажник вместе с чернильницей спрятал в карман.
Плита благодаря своему остроумному устройству занимала далеко не последнее место среди оборудования урки; она была расположена в части судна, наименее подверженной качке. Однако теперь котел сильно трясло. Провансалец не спускал с него глаз.
– Похлебка из рыбы, – сказал он.
– Для рыбы, – поправил его доктор. И возвратился на палубу.
Глава VI
Они уповают на помощь ветра
Охваченный все возраставшей тревогой, доктор постарался выяснить положение дел. Тот, кто в эту минуту оказался бы рядом с ним, мог бы расслышать сорвавшуюся с его уст фразу:
– Слишком сильна боковая качка и слишком слаба килевая.
И, поглощенный мрачным течением своих мыслей, он снова погрузился в раздумье, подобно тому как рудокоп спускается в шахту.
Размышления нисколько не мешали ему наблюдать за тем, что происходило на море. Наблюдать море – значит размышлять.
Начиналась жестокая пытка водной стихии, от века терзаемой бурями. Из морской пучины вырывался жалобный стон. На всем безмерном пространстве ее совершались зловещие приготовления. Доктор смотрел на все творившееся у него перед глазами, не упуская ни малейшей подробности. Но его взгляд не был взглядом созерцателя. Нельзя спокойно созерцать ад.
Начинался пока еще мало приметный сдвиг воздушных слоев, однако уже проявивший себя в смятении океана, усиливший ветер и волны, сгустивший тучи. Нет ничего более последовательного и вместе с тем более вздорного, чем океан. Неожиданные прихоти его соприродны его могуществу и составляют один из элементов величия океана. Его волна не ведает ни покоя, ни бесстрастия. Она сливается с другой волной, чтобы тотчас же отхлынуть назад. Она то нападает, то отступает. Ничто не сравнится с зрелищем бушующего моря. Как живописать эти почти невероятные в своей непрерывной смене провалы и взлеты, эти исполинские зыблющиеся холмы и ущелья, эти едва воздвигнутые и уже рушащиеся подпоры? Как изобразить эти кущи пены на гребнях сказочных гор? Здесь все неописуемо – и эта разверстая бездна, и ее угрюмо-тревожный вид, и ее совершенная безликость, и эта светотень, и низко нависшие тучи, и внезапные разрывы облаков над головой, и их беспрестанное, неуловимое глазом таяние, и зловещий грохот, сопровождающий этот дикий хаос.
Ветер стал дуть прямо с севера. Ярость, с которой он налетал на судно, была как нельзя более кстати, ибо порывы его гнали урку от берегов Англии: владелец «Матутины» решил поднять все паруса. Вся в хлопьях пены, подгоняемая ветром, дувшим прямо в корму, урка неслась как будто вскачь, с бешеным весельем перепрыгивая с волны на волну. Беглецы заливались смехом. Они хлопали в ладоши, приветствуя волны, ветер, паруса, быстроту хода, свое бегство и неведомое будущее. Доктор, казалось, не замечал их; он был погружен в задумчивость.
Померкли последние лучи заката.
Они угасли как раз в ту минуту, когда ребенок, стоя на отдаленном утесе и пристально глядя на урку, потерял ее из виду. До этого мгновения его взор был прикован к судну. Какую роль в судьбе беглецов сыграл этот детский взор? Когда ребенок не мог уже ничего различить на горизонте, он повернулся и пошел на север, между тем как судно уносилось на юг.
Все потонуло во мраке ночи.
