Грейс Агиляр
Кедровая долина
На утро после суда королева пребывала в своих покоях, упиваясь детскими ласками инфанты Изабеллы и совсем еще малыша инфанта Хуана. Вошел король Фердинанд с намерением обсудить вчерашнее громкое дело. Он спросил, не замечала ли Изабелла признаков безумия у Мари. Отрицательный ответ убеждал в том, что признание Мари хоть и было сделано в состоянии крайнего возбуждения, но оно не есть бред сумасшедшей и абсолютно правдиво.
“Кто мог подумать, что жена дона Моралеса иудейка! – взволнованно воскликнул король, – не потому ли он старался скрыть ее? Как сумел усмирить он совесть католика, соединив судьбу с дочерью мерзкого народа? Где нашел он эту писаную красавицу? Хотя сейчас вопросы эти бесполезны. Однако, какова причина ее самоубийственного признания?”
“Причина, несомненно, есть, – задумчиво ответила Изабелла, – она откроется со временем. Удовольствуемся догадками, ибо, пытаясь дойти до сути, мы доставим новые страдания несчастной. Дадим ей время сжиться с горем. Потом святые отцы сумеют отвратить Мари от подлой веры и обратят в веру истинную, и душа ее избегнет мук в аду”.
“Прибегнуть к помощи святых отцов? Начетчики эти только и умеют, что пытать и отправлять на костер, ведь стать священником может всякий, кто мнит о себе лучше, чем о соседе. Святые отцы обвинят ее в обмане церкви и в оскорблении Бога. Они скажут, что она околдовала Моралеса, и ты знаешь, Изабелла, как церковь наказывает за колдовство!”
“О, нет, Фердинад, я этого не допущу! Я сострадаю ей, я ее люблю, да простится мне эта любовь!”
“Твоя подлинная набожность, которой я свидетель – гарантия прощения. Но дело здесь не просто, и разрешима ли задача? Мари принадлежит к народу-вероотступнику, ненавидящему нас и ненавидимому нами. Народ сей пятнает жизнь христианина своими мерзкими обычаями, обманом, ростовщичеством, мошенничеством, корыстолюбием. Святые отцы торопят меня передать богоотступницу в руки милосердной церкви. Спасти от кар и вместе с тем изменить ее природу под силу лишь тебе, Изабелла!”
“Лишь мне под силу?” – взволнованно повторила королева.
“О, да! Твоя святость, твое религиозное усердие, твоя богобоязненность создали тебе высочайший авторитет у святых отцов, и для них твое слово весомее моего. Держи Мари при себе. Пусть никто, кроме тебя и твоих приближенных не входит к ней. Не допускай к Мари священников, сошлись на временное повреждение ее ума, придумай что-нибудь еще. Не отдавай ее не милость церкви!”
“Как несчастная вдова, как страдалица, как женщина, наконец, Мари получит защиту от своей королевы. Пусть она вероотступница, пусть дочь наихудшего народа, но королевское милосердие ей причитается. Только бы найти средства спасти бедняжку от вечных мук и вовлечь в лоно подлинной веры!”
“Никто, кроме тебя, Изабелла, не годится на роль спасительницы. У тебя есть помощницы. Ты можешь обратиться к доброму отцу Денису – единственному из францисканцев, которому можно доверить беседу с блуждающей во тьме. Только ты сумеешь обойтись мягкими мерами!”
“Да будет так! Пусть только немощь покинет ее тело, и я позабочусь о ее душе. Я верну ей радость жизни!”
Велико было удивление охраны, наблюдавшей, как Изабелла по нескольку раз на дню смело входит в комнаты той, кто назвала себя иудейкой. Ведь существа, относящиеся к мерзкому этому народу и не люди почти. Не повредит ли королеве такое тесное общение? Она даже призвала лекаря, и сама деятельно участвует в исцелении!
Всерьез растревожились приближенные королевы. Девушки наверняка знали, что проклятая иудейка женила на себе дона Моралеса, используя приемы колдовства – так делают дочери этого гнусного племени. Надо ли лечить богохульницу? Разве положено ей христианское милосердие? Действие окаянной веры опасно, как чумная зараза! Зачем горячо любимая всеми Изабелла ходит по роковой тропе?
Девушки упрашивали королеву остерегаться злого духа иудейства и держаться подальше от беды. Среди радетельниц ее безопасности была и Катарина, самая преданная из окружения Изабеллы. Королева любила ее больше всех приближенных, и потому предубеждения ее были особенно досадны.
Раз, когда Изабелла направлялась к Мари, девушки, не в силах более сдерживать тревогу за судьбу государыни, бросились перед ней на колени и дружно умоляли не входить к иудейке и не оскверняться. Коленопреклоненная Катарина находилась ближе всех к госпоже, она ухватила ее за подол платья и не скрывала слез.
Глаза Изабеллы приобрели холодный стальной цвет, гнев и тяжелый упрек засветились в ее благородных очах. Королева произнесла отповедь, каковой прежде никто и никогда не слыхал в ее окружении.
“Женщины ли вы? – негодуя, вопрошала королева, испепеляя взглядом верноподданных своих, – неужели оставим мы страдалицу без сочувствия, без помощи, без опоры – и все потому, что ей выпал несчастный жребий родиться иудейкой? Женское сердце – бездна, в глубине которой всегда найдется место жалости. Броня благочестия защитит католические души от осквернения. Разве не долг наш подать руку помощи бедной вдове, дабы вызволить ее из темной бездны ложной веры и подарить ей надежду в светлом мире Христа? Встань с колен, Катарина! Неужели угасла в тебе искра женственности? Следуй за мной!”
Изабелла и Катарина остановились на пороге комнаты Мари. Больная была бледна, глаза лишены прежнего блеска, взгляд блуждал, губы дрожали.
“Взгляни на нее, Катарина! – неслышно для Мари произнесла Изабелла, – ведь ты помнишь ее во всем очаровании, красивой, любимой всеми. Сейчас перед тобой разбитое горем жалкое существо. Как постарела она от непосильных испытаний, а ведь лет ей чуть больше чем тебе! Презирай, ненавидь ее веру, и в этом мы с тобой едины. Но она женщина, она слаба и она страдает. Жалость нужна всем, даже дочерям ее народа. Если ты готова видеть только ее иудейство и, как чумы, страшишься осквернения, значит ты не тот человек, за кого мы тебя принимали!”
“О, моя добрая королева, не карайте разочарованием! – взмолилась Катарина, – не отсылайте меня от больной, я готова заботиться, служить, я буду полезна ей и нежна с нею! Только прикажите, Ваше Величество!”
“Вот мое приказание – изгони из сердца ложный страх и безжалостность, побуди его к милосердию. Нет ничего важнее, чем мыслить благородно и судить милостиво. Я знаю, это трудно, и этого пока довольно. Если понадобится помощь, я призову тебя. Ты прощена, Катарина.” Осчастливленная девушка поцеловала протянутую монаршую руку и залилась слезами раскаяния и радости.
С заблуждениями своих приближенных Изабелла справлялась увещеваниями и силой личного примера. Куда труднее было противостоять духовному рвению святых отцов. Не заставил себя ждать с визитом заместитель настоятеля. Он потребовал выдать церкви богоотступницу для разбирательства и наказания. Королева ответила твердо, что Мари отдала себя на ее милость, и обязанность трона повелевает Изабелле защищать своею подданную.
Отец Францис не отступал. Он живописал опасности, которым подвергает королева себя и свой двор, давая приют иудейке. Он старался пробудить у Изабеллы отвращение к мерзкой особе, намекнул, что упорство королевы может вызвать неодобрение церкви и даже пробудить подозрения в действии иудейского колдовства, поразившего дух Ее Величества!
Изабелла гордо заявила, что ее репутация преданной католички столь прочна и известна в Испании, да и во всей Европе, что она вполне может разрешить себе опекать иудейку, не возбуждая подозрений церкви в своем перерождении. Святому отцу ничего не оставалось, как согласиться. Тогда он пожелал встретиться с богоотступницей, но и в этом намерении не преуспел – Изабелла отказала ему, сославшись на крайнее нездоровье Мари.
Аскетическая суровость отца Франциса распространялась прежде всего на него самого. В отношении своих ближних он способен был на сочувствие, и, порой, проявлял гуманность. Поэтому проникновенный рассказ королевы о бедственном положении Мари, о ее физических и душевных муках, о прискорбных переменах в ее облике растрогал святого отца, и глаза его увлажнились.
Королева заверила заместителя настоятеля в своем твердом намерении вызволить Мари из оков ложных убеждений и наставить на путь истинной христианской веры. Для высокой этой цели она применит все мыслимые мягкие средства, и если они не приведут к успеху, то не остановится перед суровыми мерами. Этот план заслужил горячую похвалу священника. Желая укрепить его уверенность в своей лояльности, королева предложила ему проверить жилище покойного дона Моралеса – нет ли там опасных книг или иной ереси, подлежащей уничтожению.
Отец Францис весьма впечатлился добротой королевы, ее благоразумием и силой убеждения. Он вошел к ней полный суровых намерений, а вышел с размягченным сердцем. Он был удивлен и рад произошедшей в нем перемене. “Священник – всего лишь толкователь прошлого, а женщина – воистину оракул, и будущее говорит ее устами!” – высокопарно размышлял святой отец.
То был успех благородной и возвышенной в мыслях женщины, державшей в руках королевский скипетр Кастильи. Историки единодушны в том, что яркая личность королевы Изабеллы являла изумительное единство твердости характера, государственного ума, аристократического нрава, несравненного милосердия и покоряющей женственности.
Кто уничтожит на полотне истории хоть один мазок, тот уничтожит все полотно. Мрачную тень бросают на образ государыни два указа, ее рукой подписанных – об учреждении Святой инквизиции и об изгнании евреев. Впрочем, питающие к ней склонность копатели прошлого усматривают в этих ее деяниях попытки обуздания религиозной рьяности.
Король Фердинанд вполне уважал церковное правосудие, но бдительно охранял от него свою корону. Поэтому он не хотел участия церкви в деле Мари Энрикес-Моралес, расценивая такое вмешательство, как покушение на свой монарший статус.
Прошло совсем немного времени после суда, как вновь на Сеговию обрушилась новость нежданная и негаданная. Таинственным образом исчезла Мари.
Глава 22
“Ни стонов ропота глухих
На тяжкий приговор судьбы,
Ни помыслов о чем ином,
Как лишь о мире неземном,
Ни слова, кроме слов мольбы
Да тех невольных кратких слов,
Когда спокойно был готов
Он топора удар принять…”
(Джордж Байрон, “Паризина”, перевод Аполлона Григорьева)
С каждым уходившим днем неумолимо таяло время отсрочки приговора Артуру Стенли. Люди молились за него, искали доказательства его невиновности и не находили, высматривали следы подлинного убийцы и не могли увидеть. Никто не сделал новых открытий, и по-прежнему единственным доводом в пользу ожидавшего казни было его категорическое непризнание вины.
Горячо желали монархи спасти доблестного рыцаря, но любовь к правосудию брала верх над соблазном вмешаться в решение суда. Даже если не принимать во внимание свидетельства дона Луиса Гарсиа, найденная улика – обломок меча Стенли, извлеченный из тела Фердинанда Моралеса – указывала на англичанина, как на убийцу.
Правосудие вершила Святая Эрмандада, и она считалась только с доводами холодного рассудка, а не с чувствами, пристрастиями и рыцарскими заслугами. Как мало значит отрицание вины – ведь им можно прикрыть любое преступление! Король уполномочил этих людей, и непоследовательно было бы оспаривать их вердикт. Судьи единодушно не сомневались в виновности Стенли и согласились на месячную отсрочку казни лишь из почтения к Изабелле.
Фердинанд получал от рыцарей петиции с просьбой о помиловании, которое является прерогативой монарха. Но помилование означает признание преступления, а король желал оправдания. Он мистически верил, что в самый последний момент перед казнью случится чудо, и Артур Стенли будет спасен, как невиновный.
Приговоренный к смерти не имел таких надежд. Он с отвращением думал о гнусном преступлении против благородного Моралеса. Больше собственной судьбы занимала Стенли мысль о том, что злодеяние совершено его оружием. Стенли усматривал в этом небесное возмездие за незаслуженные обиды, нанесенные им великодушному дворянину, командиру, другу, товарищу по оружию. Он корил себя за угрозы, за жажду мести. Он задумал убить, и верный меч его свершил кровавое дело. Голос совести кричал ему, что он и есть убийца, и казнь – справедливый финал.
Стенли не переставал думать о Мари. Почему она сделала страшное признание? Не желала свидетельством погубить его? Принесла себя в жертву ради него? Но ведь не могла же она не сознавать, что не спасет его! Она поступила так, ибо душа ее не мирилась с мельчайшей виной перед ним. Пусть ей не по силам уберечь его, но она не добавит зла! Если верно это, значит, по-прежнему жива в ее сердце любовь к нему. О, как он любил ее в последние свои дни! Сильнее, много сильнее, чем прежде!
Честь обязывала Стенли не бояться смерти. Он твердил себе, что казнь заслужена им. Он обращал свои взоры к Богу, искал утешения в раскаянии. Успокоительное снадобье духовных речей отца Франциса, навещавшего его, было в помощь ему. Но ужасно ожидание конца в цветущем возрасте. Не в силах юноша принять, как истину, что сладкая жизнь на небе прекраснее полной суровых искусов жизни на земле.
От дона Феликса, дружелюбного своего тюремщика, Стенли с радостью услышал о гуманном отношении Изабеллы к бедной вдове, а также об отрадной перемене. По словам дона Феликса, помрачение разума Мари осталось в прошлом, и ум ее прояснился. Но телесная слабость не отступила, а после признания в иудействе, на душе ее стало тяжелее прежнего, ибо мучительно сознавать себя мишенью всеобщего презрения.
Мари стало известно, что святой отец Францис произвел досмотр в доме Моралесов, не нашел предметов ереси и этим крайне удивлен. Она передала ревнителю чистоты догмата, что теперь ей нечего скрывать, и указала место в доме, где он найдет искомое.
Пойдя по указанному следу, священники обнаружили в изобилии еретические книги и атрибуты ложной веры. Фолианты были преданы огню, не смотря на упоминание Бога на их листах. Серебро подсвечников расплавили и применили для украшения церкви. Нишу, где хранились непотребные предметы, тщательно отмыли от следов скверны и окропили святой водой. Место это заложили камнями и вмуровали в новую стену крест.
Произведенные деяния дали надежду святым отцам на благодатное действие времени, способное изгладить из памяти людей существование богохульного тайника. Надежду церковников разделяли и монархи, ибо они хотели забвения иудейского прошлого Мари ради ее католического будущего.
Стенли узнал от дона Феликса, что обнаружение ереси в доме Фердинанда Моралеса вызвало немалое брожение при дворе и в кругах духовенства. Достойно ли ревностного католика прельститься красотой иудейки и вступить с ней брак, скрывая от своих сюзеренов и от глаза людского ее и ее веру? Отсутствие ответа на этот вопрос беспокоило церковь.
Дон Феликс разъяснил своему подопечному узнику имущественные перспективы донны Мари. Как иудейка, она не может наследовать за мужем его состояние и имение, которые, согласно закону, перейдут к короне. Но если богоотступница примет католичество, то часть богатства будет сохранена за ней.
Дон Феликс столь часто говорил о возможности принятия Мари католической веры, что Стенли невольно стал думать об этом, как о событии не просто вероятном, но, как о деле почти решенном. Терпение и время, и она станет католичкой! И эта мысль вела за собой другую – Мари несомненно любит его! Не может не любить, ведь она жертвовала собой ради этой любви. И она вновь свободна! О, как хотелось жить!
В один из дней дон Феликс явился к Артуру с невероятной новостью. Он взволнованно сообщил о таинственном исчезновении Мари. Монархи гневались и горевали. Фердинанд больше гневался – велик урон престижу самодержца. Изабелла скорее горевала, жалея питомицу и страшась за нее.
Двор был охвачен ужасом. Сеговия вновь бурлила. Не находилась путеводная нить, и следы никто не оставил. Охранники ничего не слышали и не видели, клялись, что никто в ночь исчезновения Мари не проходил мимо. Однако один из них вспомнил, что ему послышался сдавленный возглас, но он решил, что это ветер шумит, и не поднял тревогу.
“Сдавленный возглас? – задыхаясь от волнения, вскричал Стенли, – да это ж верный знак недобровольного исчезновения! Произошло насилие! Клянусь – тут рука церкви!” Дон Феликс был поражен, как глубоко потрясла Стенли весть об исчезновении Мари.
“Отец Францис поклялся мне, что никто из братьев не сделает такого. Ни Святая Эрмандада, ни францисканцы не унизят королевскую власть и не причинят горе королеве. Отец Торквемада, единственный, кто мог дерзнуть, к счастью, давно отсутствует в Сеговии!” – вступился дон Феликс за священников.
“Если не церковники, то кто? Мари не было причины бежать, страшась за свою судьбу, ведь она под защитой благородной Изабеллы!” – настаивал Стенли.
“Уверен я, здесь не обошлось без колдовства! – решительно заявил дон Феликс, – проклятая ее раса искусно владеет этим ремеслом. Судите сами, Артур, окна не открывались, двери не скрипели, неусыпные караульные ничего не слыхали. И даже если б выкрали ее, то злоумышленники не преодолели бы бдительно охраняемую внешнюю ограду. Одно остается – применив колдовскую силу, она сменила человеческий облик на некий иной, и исчезла неузнанная!”
Так глубокомысленно рассуждал образованный и умный испанский рыцарь. Так в 15 веке считала вся Европа. И Артур Стенли не удивился этим словам, для него иудейская вера тоже была синонимом колдовства. Но для Мари он делал исключение.
“Что думает королева?” – спросил Стенли.
“Ее Величество полагает, что сдавленный возглас принадлежал Мари, и существует темная сила, которая похитила ее. Королева горюет о Мари и упрекает себя за то, что недостаточно была близка к ней и не уберегла несчастную”.
“Несомненно, темная сила существует. Она убила Моралеса, она задумала погубить Мари, и моя очередь не за горами. Мы – жертвы дьявола из ада, – поддержал Стенли, – но Господь отомстит за нас, кончится власть сатаны, и ангелы небесные восторжествуют! – добавил он, испугавшись собственного фатализма”.
“Ангелы не лишат католиков благорасположения, но проклятая иудейка не должна пробраться с нами на небо!” – торжественно провозгласил дон Феликс. Кровь бросилась в голову Артура – он не мог слышать хулу на возлюбленную. К счастью, благоразумие быстро обуздало гнев, и дон Феликс не успел заметить ярость, мелькнувшую в глазах Стенли.
С этого дня думы заключенного были поглощены судьбой Мари, хотя конца собственной судьбы ему осталось ждать недолго. А Сеговия устала от размышлений о таинственных перипетиях в истории Моралеса. Вновь намечались празднества и рыцарские турниры. Люди хотели позабыть головоломки и рады были вернуться к обыденной череде похожих дней.
Три дня отделяли Стенли от вечности. Отец Францис неутомимо увещевал и ободрял приговоренного к казни, приготовляя его душу к переходу в мир иной. Святой отец стремился довести свои молитвы до сердца смертника и убедить его, что раскаяние в грехе отворит пред ним врата небес. Стенли каялся, но по-прежнему не признавал, что совершил убийство.
Стоя на пороге неминуемого, отрекаясь от земной суеты и веря в благость небесную, Артур в приливе бурных чувств признался отцу Францису в любви к Мари и повинился в злонамерении мести Моралесу. Признанием своим Стенли совершенно покорил чувствительное сердце святого отца, и тот обратился к королю с просьбой продлить отсрочку приговора.
Фердинанд, хоть и был душевно тронут сообщением отца Франциса, не счел возможным вмешиваться в ход правосудия. Он не мог нарушить свои обязательства Святой Эрмандаде. Король не изменил день, но перенес час казни – с шести утра на полдень. Он продолжал верить в чудо последнего мига.
Наступило утро рокового дня. Последние мысли Стенли принадлежали Мари. Он поручил ее судьбу отцу Францису – если найдется ее след, если она жива. Стенли просил священника передать ей, что он любил ее до последнего дня, и шел на смерть с мыслью о ней. Придя в возбуждение от наплыва чувств, отец Францис обещал защитить вероотступницу, елико возможно.
Оставался один час земной жизни приговоренного. Появился дон Феликс. Послышались тяжелые шаги охраны. Артур Стенли должен был принять смерть.
Глава 23
“О, времена бессмертные, великие,
Когда ведомые лишь совестью,
Всем сердцем предки поклонялись Богу.
Мудрой простотой отмечены, не отступали
От канона и закона – двух братьев веры.
Ни смерть, ни пытки не поколеблют дух,
Что неразлучен с верою отцов.
Запечатлен их подвиг постоянства
На честных истории страницах”.
(Джеймс Грэхем)
Обернемся назад, дорогой читатель. Молодая вдова Мари Энрикес-Моралес после страшного потрясения, вызванного ее публичным добровольным признанием иудейства, пребывала у Изабеллы под королевской защитой и под монаршим надзором недреманного ока. Мари сознавала свое положение пленницы и, тяготясь им, полагала его меньшим из зол, возможных во враждебной внешней среде.
Она жила страхом наступивших дней и отрадой дней ушедших. Трагедии Артура и ее собственная неотступно будоражили ее мозг. Но когда она вспоминала мужа, великодушнейшего из людей, тепло благодарности заполняло все ее существо. Узнав о Стенли, он не уничтожил в своем сердце любовь к ней, но понял, простил и продолжал любить. Так трудится великодушие: пренебрегая важным, завоевывает главное и создает должников.
Мари заставила себя не молиться за жизнь Стенли, но не могла изгнать из головы мысли о нем. Опять, как до своего признания Фердинанду, она начала бояться своих чувств, и твердила себе вновь и вновь, что факел угас, и нельзя глядеть в прошлое.
К счастью, во мрак болящей души упрямо прорывался целительный луч. Поначалу страдания мешали ему, но с каждым днем луч становился смелее и ярче. Это вера отцов освещала сердце. И не страшилась Мари ни презрения, ни осуждения и не мыслила отрекаться. Так уж устроены наши понятия – чем подлее в чужих глазах наше кредо, тем дороже оно нам.
А сейчас позволим себе краткий исторический экскурс. Множество евреев проживало в средневековой Испании. Народ этот начал заселять Пиренейский полуостров со времен римского императора Адриана во II веке нашей эры. По мнению историков, евреи стали первыми колонистами, осваивавшими страну, любившими и почитавшими ее почти как родной Сион.
Влияние католической религии в Испании было, пожалуй, сильнее, чем в любой другой европейской стране. Владевшая мыслями людей церковь успешно внушила своим прихожанам идеи демонической пагубности иудейской веры и нетерпимости к ее адептам. Не будем забывать, однако, что нетерпимость есть продолжение великой праведности. Заметим также, что испанские тираны усматривали в многочисленности евреев повод для усиления гонений против них.
Значительная часть евреев Испании скрывала свою иудейскую веру, и соблюдала видимость принадлежности к католицизму. Этому способствовали королевские указы о принудительном крещении в VII и более поздних веках. Не желавшие принимать веру Христа подвергались пыткам, и имущество их конфисковывалось. Евреям не разрешалось покидать пределы страны, ибо монархи и церковь не хотели лишаться выгод, доставляемых трудолюбивыми и умными подданными.
В нынешнее либеральное время утаивание своих религиозных убеждений считается недостойным двуличием. Но неправильно судить с такой моральной позиции испанских евреев, живших в эпоху средневековья. Сокрытие веры было средством ее спасения от гибели. Евреи тайно оставались иудаистами, но по требованию церкви соблюдали католические обряды. Те немногие, что держались веры отцов открыто, пребывали в жалком состоянии, церковь привела их на грань вымирания, и преемственность веры в этих семьях угасала.
Поэтому внешнее соблюдение христианских обрядов иудеями средневековой Испании нельзя назвать ни грехом перед верой, ни лицемерием перед людьми. Накануне окончательного эдикта 1492 года об изгнании, тайные испанские евреи были солдатами и военачальниками, крестьянами и рыцарями, торговцами и вельможами, монахами и высшими священниками. Критерии настоящего не годятся для оценки прошлого. Ошибкой будет упрек испанским евреям в ханжестве. Формально исповедуя католицизм, они спасали свою веру и свою жизнь, и немалую пользу приносили Испании.
Вернемся к героине нашей повести. Признание на суде было порывом любящего сердца. Мари хотела спасти Стенли. А если не убережет его от плахи? Пусть так, но ради святости былой любви, разве не важно сберечь чистоту совести – и пылинки не прибавить к тяжкому грузу оговора?
Одержимость не заглушила шепота здравомыслия. Мари тщательно взвешивала каждое слово признания, дабы не посеять в церковных головах зерна сомнения в подлинности католической веры мужа. Важный вельможа, Фердинанд Моралес слыл центром широкого круга друзей, соратников, знатных особ. Среди этих людей было немало тайных иудаистов. Потянуть за одно звено – и вся цепь на виду!
С двух сторон чернели грозовыми тучами небеса над Мари. Она убеждала себя, что не боится злодейств церкви и инквизиции. Чего ждать из вражьего стана, кроме пыток и смерти? Любовь и воспоминания о любви станут утешением. Но из лагеря друзей грозит месть. Как оправдаться перед единоверцев справедливым судом, если случится такой? Остается лишь всем сердцем прилепиться к вере отцов – и нет другой надежды на искупление.
Да, всей душой без остатка принадлежать Богу народа Израиля! Проникнуться, как прежде, верностью покойному отцу, крепко помнить, что его любовь по-прежнему жива и по сей день орошает сад дочернего счастья. И молитвы заполнят пустоту женского сердца.
Мари приписывала причину бедствий необдуманной свой любви к христианину. Она была воспитана в твердом понятии недопустимости брака вне своего народа. Но разве в юном возрасте догмат совладает с горячим сердцем? Явился прекрасный рыцарь, и греховное чувство затопило душу, взыскав за легкомыслие чудовищную плату.
На заре любви к Артуру не раз жалела себя Мари – почему угодно было року осудить ее на принадлежность к расе, всеми ненавидимой? Не отречься ли от гонимой веры ради лучшего из чувств? Ведь Бог – он Бог любви, и раскаявшегося простит, а хотящего вернуться – примет. Но нет, не перехитрить ни Бога, ни веру, ни отца, ни себя.
А Изабелла тем временем сострадала Мари, но опасалась за свою праведность – как бы сочувствие иудейке не убавило от законного отвращения к мерзкой вере. Королева считала себя мученицей собственного чувствительного сердца, истерзанного жестоким противостоянием благородного милосердия и католического благочестия. Как бы то ни было, не мученичеством прославилась Изабелла. Что касается охранников и слуг, то они старались избегать разговоров с нечестивицей, страшась опасного, хоть и незримого воздействия.
Женское сердце Изабеллы солидарно трепетало в унисон со страдавшим сердцем Мари. Но над королевской добротой возвышались идеи – впитанные, внушенные, несомненные. Покуда иудейка не поверит в Христа, не будет снято с нее проклятие небес. Католическая совесть, ободряемая отцами церкви, подсказывала Изабелле, что необходимо применить твердые меры перевоспитания. Но слишком слаба была Мари, и королева опасалась вреда поспешности.
Минули две-три недели со дня суда. В один из вечеров Мари чувствовала особенную усталость. Она уселась в глубокое кресло и незаметно забылась тяжелым сном. Ей привиделось, как Артур восходит на эшафот. Рядом стоит, улыбаясь, палач с топором. Она бросилась к Стенли, обняла его, плача от радости: они не расстанутся и умрут вместе. Палач, довольный еще одной жертвой, взглянул на обоих дьявольскими очами. Мари узнала – это дон Луи Гарсиа. Вдруг эшафот покачнулся, рядом разверзлась пропасть, а из мрака ее поднялась фигура мужа. Он поднял руку и чужим голосом произнес: “Мари Энрикес-Моралес! Проснись и следуй за мной!”
Слова эти прозвучали столь отчетливо, что впоследствии Мари не могла определить, были они продолжением сна, или она услыхала их, очнувшись. Перед ней высилась фигура в черном, капюшон глубоко надвинут, лица не видно. То ли во сне, то ли бодрствуя, она почувствовала, как человек поднял ее с кресла, крепко сжал в сильных руках. Дальше она ничего не помнила.
Глава 24
Изабелла:
О, мало чести в этом заверенье
И много пагубы, двуличья, лжи!
Но берегись! Тебя разоблачу я!
Прощенье брату подпиши. Не то
Во весь мой голос закричу. Узнает
Весь мир, кто ты таков.
Анджело:
А кто тебе поверит, Изабелла?
Я славлюсь строгой жизнью. Ни пятна
На имени моем. Высок я саном.
И обвиненье, клеветой запахнув,
Застрянет в твоем горле и умрет.
(Уильям Шекспир, “Мера за меру”, перевод Осии Сороки)
Мари очнулась после тяжелого сна. Огляделась вокруг. Огромный зал, погруженный в полумрак. На стенах укреплены тусклые факелы, свет их слаб и не рассеивает тьмы большого пространства. По периметру зала различимы входы в малые помещения. В центре выставлены напоказ всевозможные атрибуты пыток – дыба, колесо, тиски, веревки.
Мари поняла, что очутилась в подвалах святой инквизиции. После похищения прошло совсем немного времени, и поэтому ее не могли увезти далеко, значит, застенки эти находятся в Сеговии, скорее всего поблизости от королевских покоев.
Глаза привыкли к темноте. Она различила на фоне каменных стен мрачные фигуры, закутанные в черные плащи. Отвратительные маски закрывали лица, только глаза торжествующе злобно блестели сквозь узкие отверстия в личинах. Изощренные изуверы и беззащитные жертвы! Она увидела пытки и услышала стоны, которые тонули под высокими сводами. Никто и никогда не узнает о муках несчастных, попавших сюда.
Холодеет сердце от вида пыток, кровь стынет в жилах от криков пытаемых. С раннего детства знала Мари о существовании зловещего подземелья. Чудом удалось избегнуть этого жуткого места ее деду. Но с дедом покойного мужа судьба обошлась жестоко – он сгинул в темнице тайного суда. С двумя этими людьми читатель познакомился в главе 5 нашей повести.
На миг мужество покинуло Мари. Она бросилась к ногам своего провожатого, хотела молить о милосердии. Но уста изменили ей, она не смогла вымолвить ни единого слова, лишь вопль страха и отчаяния донесся до ушей под капюшоном. Вздрогнув, плащ и маска отпрянули назад.
“Несмышленая! – ухмыльнулся провожатый, грубо подняв Мари с колен, – не я здесь командую, старшему инквизитору челом бей! – прибавил он, прекрасно понимая смысл нечленораздельных звуков, вырвавшихся из горла новой узницы.
Бесцеремонно подталкивая Мари, он ввел ее в небольшую комнату, отгороженную от общего зала черным занавесом. За покрытым скатертью столом сидели трое в масках – старший инквизитор и два его помощника. На столе белели листы бумаги. Твердость духа вернулась к Мари. Она пристально смотрела на каждого из мрачной троицы. Ненавидящее око срывает маску.