Василий Головачёв
Особый контроль
В комнате смолкла музыка, и Филипп тихо закрыл за собой дверь, впервые покидая дом как доброго и ласкового друга, которому предстояло провести время до ночи в одиночестве.
Решив испытать судьбу, Филипп наугад набрал код лунного метро и оказался на седьмой станции метро Луны, которая располагалась на западном побережье Моря Ясности. Поскольку Геоград вырос на востоке, в кратере Лемонье, Филиппу, пережившему мимолетное разочарование – он рассчитывал «по зову души» попасть в Геоград сразу, – пришлось брать на стоянке вакуумплотный, способный летать в безвоздушном пространстве куттер и в течение пятнадцати минут полета терпеть скудные «удобства» рейса. Но этот транспорт он выбрал сам, чтобы рассмотреть с высоты птичьего полета древний лик естественного спутника Земли.
За последние полстолетия не раз выдвигались проекты заселения Луны и снабжения ее атмосферой, как у Марса, однако идеальные условия наблюдений за космосом для астрономов и лечебной профилактики для медиков каждый раз брали верх над экономическим эффектом расчетов в проектах, и Луна до сих пор оставалась такой, какой была тысячи и миллионы лет назад: прокаленной солнцем, высушенной холодом пространства, безводной и безатмосферной. Но мертвой назвать ее было уже нельзя. Глаз то и дело выхватывал с высоты гигантские чаши и параболоиды антенн радиотелескопов, стеклополя надземных медцентров, домов отдыха и лабораторий всевозможного назначения, которым слабое лунное притяжение было более выгодно, чем земное.
Вскоре куттер, повинуясь командам общего для данного сектора Луны центра автоматического управления транспортом, плавно пошел вниз, и среди гигантских борозд Литтров и Шакорнак Филипп увидел пятидесятикилометровый кратер Лемонье, в середине которого блестел серебром широкий десятикилометровый конус Геограда. За ним вздымались сильно расчлененные и испещренные кратерами горы Тавр, но Филипп не успел разглядеть их как следует. Куттер нырнул к стремительно растущему конусу, звякнул предупреждающий звонок, на пульте мигнул красный огонек – аппарат миновал силовой приемник-окно в оболочке Геограда, мелькнули по сторонам какие-то конструкции, и почти без толчка аппарат остановился. Отскочил на замках колпак кабины, Филипп, оглядываясь по сторонам, вылез на круглую белую площадку причала и увидел в десятке метров на небольшом постаменте странную машину о восьми ажурных колесах, похожую на бак с откинутой крышкой. Заинтересовавшись, подошел и прочитал на боку машины: «Луноход-2, СССР, 16 января 1973 года».
Памятник, догадался он, памятник первопроходцам Луны. В Геограде, значит, установили памятник луноходу. В Радуге – насколько помнится, первой автоматической станции «Луна-9», в Орле – «Аполлону-11», в Сервейере… забыл! Надо же, забыл, кому там памятник поставили…
Филипп отметил время и заторопился к кабине монора.
Притяжение в Геограде с восьми часов «утра» до четырех часов «дня» устанавливалось равным земному – человеческий организм требовал привычную порцию тяготения, зато с четырех часов и до позднего вечера начиналось время отдыха, а помноженное на восхитительное чувство легкости оно давало полное отдохновение и радость человеку. Филипп не раз бывал на спутнике Земли, сам испытывал это чувство и давно понял, почему Высший координационный совет Земли (ВКС) не дает согласия на технизацию и экологическую перестройку планеты, она была нужна как база отдыха, и моральная сторона дела играла здесь главную роль.
Бесшумный мотор, совсем пустой – в Геограде, как и везде, на Луне и на Земле, любили ходить пешком, транспортом пользовались редко, лишь в тех случаях, когда кто-то куда-то спешил, как сейчас Филипп, – доставил его к Институту видеопластики, невысокому зданию, выстроенному в стиле «мангровый лес».
Киб-информатор сообщил ему местонахождение комнаты сто двенадцать, где в данный момент находилась Аларика Консолата, и через несколько минут, пройдя два ломаных, разного сечения коридора и никого в них не встретив, Филипп стоял перед белым прямоугольником двери с зеленым светящимся кругом номера и раздумывал – войти сразу или сначала позвонить. Ему очень захотелось сбежать отсюда, перспектива непрошеного гостя была не слишком блистательной, да и собственная выдумка с посещением перестала казаться счастливой находкой, однако решить самому Филиппу не дали: дверь внезапно и неслышно свернулась валиком влево, конструктору волей-неволей пришлось войти.
Казалось, он вышел на снежный склон одной из земных гор! Ослепительно сверкал язык ледника под солнцем, курились струйками облаков спины уходящих за горизонт гор, белое снежное поле падало в долину, упираясь в темно-зеленый гребень хвойного леса… Но не это остановило Филиппа: прямо перед ним врезалось в ледяную шею хребта глубокое черное окно пещеры, в окне текла звездная вуаль, и по этой вуали шагала женщина в сияющем белом платье… Это была Аларика!
Вдруг панорама заснеженных гор исчезла, появилась обстановка модельной видеомастерской, напоминающей убранством конструкторскую лабораторию: вделанные в стены экраны мыслепроекторов, кресла, опутанные ажурными конструкциями, аппаратные стойки, видеопроекторы, подставки для голографических скульптур, музыкальные устройства… Одно не исчезло – черное, как вход в преисподнюю, окно и женщина в белом платье, шагающая по звездам… Она смотрела на пришельца строго и испытующе, словно спрашивала, зачем он сюда явился.
Послышался тихий низкий смех.
Филипп оглянулся и увидел вторую Аларику, только одетую иначе – в голубую кофточку, такую же юбку с черной каймой.
Снова прозвучал низкий смех женщины.
– Что, нравится?
Филипп кивнул.
– Видеопласт?
– Конечно. Работа одного из наших дипломантов-дизайнеров на конкурс земного худсовета «Жизнь в космосе», он почему-то решил изобразить меня в качестве прототипа, и вот результат. Правда, он говорит – незавершенный.
Филипп кивнул снова, переживая вдруг приступ ревности, и позавидовал художнику – тот мог любоваться Аларикой каждый день.
– Ангел в поле тьмы, – пробормотал он.
Аларика, прищурясь, посмотрела на него.
– Стихи?
Филипп продекламировал:
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел…
В глазах женщины мелькнуло удивление, она улыбнулась и докончила:
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
– Лермонтов. Ты любишь Лермонтова?
Она подошла к пульту, провела рукой над датчиком программ, и объемная видеокартина разбилась на огненные осколки.
– Я не знаю. Кстати, как ты меня нашел? Впрочем, наверное, через диспетчера, хотя не понимаю, почему он дал мои координаты постороннему человеку.
Это «постороннему» больно кольнуло Филиппа, и он даже сделал движение к двери, но Аларика опередила:
– Проходи, коль зашел, садись. Еще несколько минут, и ты меня не застал бы. Что стряслось?
Филипп сел напротив, стараясь не смотреть на спокойное красивое лицо женщины.
– Ничего не стряслось. Просто захотел тебя увидеть. Если ты торопишься, я могу уйти.
Она качнула головой, открыто рассматривая его.
– Не спешу. Просто на сегодня работа моя закончена.
Помолчали. Филипп перестал награждать себя в душе нелестными эпитетами, осмотрелся, потом начал рассматривать Аларику.
– Ты не женат? – наконец спросила она, удовлетворенная осмотром.
– Нет.
– И не был?
– Нет. – Он слегка улыбнулся. – Не из-за тебя…
– Верю.
Снова помолчали. Потом Филипп обвел глазами комнату.
– Почему ты здесь?
– Потому что я, кроме всего прочего, еще и художник-видеопластик. Год назад oкончила ПИЭ – Петербургский институт эстетики.
– Я не знал.
– Ты многого не знал. Например…
– Что твой муж, Сергей Ребров, два года назад…
– Не надо об этом, я не то хотела сказать. Его смерть мало что меняет.
Филипп заставил себя промолчать. Аларика хотела казаться независимой и счастливой, но не следовало опускаться до словесных опровержений ее неправоты. Пять лет назад он слишком много говорил… И все-таки до чего же она красива! И недоступна!
– Устал от космических путешествий? Все же незапланированные мероприятия. Как тебе показалась работа спасателей-безопасников?
– По-моему, однообразна и утомительна.
Аларика снова засмеялась знакомым грудным смехом. Давно он не слышал этого смеха – вечность!
– Специфика работы безопасников весьма далека от молвы. Их работа не так заметна, как работа линейных спасательных отрядов. Надеюсь, из формы ты не вышел? Ты ведь всегда так пекся о своей форме…
Знакомые выпады, знакомые интонации… Все возвращается на круги своя… все ли?
– Из формы я, конечно, вышел, все-таки потерял уйму тренировок. Наверстаю.
– Не сомневаюсь. Май говорил, что ты пиккер…
– Кто-кто?
– Пиккер, это его собственное словотворчество, означает – спортсмен, зависящий от совпадения пиков формы: физической, психической, эмоциональной, интеллектуальной.
Филипп с интересом посмотрел на Аларику.
– Май – это Ребров? К сожалению, он мне сказал, что это отрицательное качество для спортсмена и от него надо избавиться.
– Разве ты сам думаешь иначе?
Теперь уже засмеялся он.
– Ого! Ты снисходишь до разговора о спорте! Это явный прогресс! Кстати, твое появление в зале во время игры было для меня настолько неожиданным, что я чуть не сошел с дистанции.
На мгновение лицо Аларики стало холодным, чужим. Только на мгновение. Она отвернулась и сказала своим низким контральто, совсем спокойно, как о пустяке:
– Просто Сергей думал о спорте так же, как и ты, хотя у него была иная цель в жизни.
– Интересно. – Филипп хмыкнул. – Ты знаешь мою цель? Какова же она?
Аларика встала и прошлась по комнате, касаясь рукой расставленной аппаратуры. Филипп невольно залюбовался ее фигурой и не успел отвести глаза – женщина в упор посмотрела на него:
– Твоя цель – просто жить! Не так ли? Не уверяй меня в обратном, не поверю, хотя я была бы рада… – Она смолкла и снова села напротив. – Я бы поняла тебя, если бы ты стремился стать великим спортсменом или великим конструктором, честолюбия нет только у дураков и мертвых, но просто жить… Извини, не понимаю.
Тягостное молчание погасило разговор, как дождь гасит угли костра.
Филипп думал над словами Аларики, причем без обиды, что удивляло его самого, и усмирял интуицию, подсказывающую ему самые сказочные варианты дальнейших встреч с ней. Однако трезвый рассудок видел все в ином свете.
– Ты, наверное, права, – сказал он медленно через некоторое время. – Не во всем, конечно. Честолюбие у меня, к примеру, имеется. Говорят, я неплохой спортсмен и талантливый конструктор… Не знаю, как насчет таланта, но я действительно кое-чего стою. И все же это не то, по-твоему… Так? Дай мне подумать. Может быть, я тебя пойму…
– Подумай. – Аларика кивнула, в глазах ее снова мелькнуло удивление. Но Филипп слишком хорошо знал эти глаза, чтобы обмануться в выводах. И все же пять лет – не могли же они не изменить ее хотя бы в малом?..
– Что бы ты хотел посмотреть у нас? – Она взглянула на браслет видео, показавший лунное время.
– Если не возражаешь, запиши на моe видео ту картинку, где ты шагаешь по леднику.
– Ну, если ты хочешь…
Филипп снял браслет и отдал Аларике. Та вставила его в нишу копира, коснулась нескольких сенсоров, подкрутила лимб настройки.
– Вот и все, держи. Правда, не знаю, зачем он тебе.
– Отвечать, надеюсь, необязательно, – пробормотал Филипп, надевая браслет. – Спасибо. Когда-то много лет назад после изобретения фотографии говорили, что умрет искусство живописи. С изобретением голографии говорили, что умрет искусство скульптуры… Я не великий знаток искусства видеопластики, но этот твой портрет, по-моему, подлинный шедевр!
– Если бы твои слова слышал Григорий, творец портрета, он был бы польщен.
Разговор иссяк. Время ощутимо утекало сквозь пространство, разъединяющее их. Оно было густым и красным, как лава, текущая по склону вулкана. Филиппу стало жарко и неуютно, хотя ему казалось, что он давно научился не теряться в любых обстоятельствах.
– Над чем ты работаешь? – спросил он, чувствуя, как ускользает куда-то нить понимания, соединившая их несколько минут назад. – И как тебе удается совмещать работу дежурного врача и художника?
– А как ты совмещаешь спорт и работу конструктора?
– Не знаю, – улыбнулся Филипп. «Умница! – подумал он. – Как давно мы не разговаривали в таком ключе! К сожалению, пять лет назад я не углядел за ее внешностью серьезности думающей женщины… а сейчас, кажется, поздно!» – И все-таки? Не думал, что твои школьные, да и институтские, опыты с объемными картинками позволят тебе стать художником.
– Я тоже не думала, это все Сергей… – Она прикусила губу. – А занимаюсь я практически видеопластикой, а не тем, чем хотелось бы. Как сейчас говорят: эстетическим оформлением замкнутых пространств. Создаю интерьеры для рабочих кабинетов, комнат отдыха, кают-компаний на космолетах дальней разведки и так далее. Нельзя сказать, что рутина, однако… – Аларика махнула рукой и вдруг оживилась. – Зато в свободное время мы занимаемся «свободным творчеством». В данный момент ребят интересуют две темы: одна – моделирование чувственного восприятия мира, описанного в древних художественных произведениях, вторая – сравнительный поиск хомо сине ира эт студио, человека среднего, жившего в разные эпохи. Я веду вторую тему, и уже удалось кое-что раскопать. Мы с Витторио, это наш инженер-видеомоделист, провели сравнительный анализ исторических хроник и сохранившихся художественных полотен великих мастеров прошлых веков, вплоть до семнадцатого. Увы, глубже опуститься пока не удалось, сведения о физическом облике наших предков становятся чересчур скудными. К тому же дело осложняется ярко выраженными национальными особенностями народов, разнообразием типов лиц и методов работы художников.
– В таком случае ваш «человек средний» – фикция, – произнес скептически настроенный Филипп. – Едва ли смешение типов даст нужное решение.
– К счастью, выход нашелся – женщина, – улыбнулась Аларика. – Женщина – мерило красоты и совершенства во все эпохи. Как говорят индийские тантры: «Женщина – пальцы природы и драгоценные камни мира». Отсюда и исходит наш метод.
– Но физический облик человека изменяется очень медленно, на протяжении сотен тысячелетий, а вы хотите увидеть изменения через сотни лет…
– Ты, безусловно, прав, изменения в строении человеческого тела почти незаметны за век, зато изменения в человеческой морали гораздо разительней, и наш метод определения «человека среднего» – это отношение к нему сообразно нормам морали каждого столетия.
– Теперь понятно. И что же получилось?
Аларика включила ряд темных экранов, похожих на стенные ниши, в них заклубилась мгла, исчезла, оставив «живые» фигуры людей.
– Это восемнадцатый век. Слева – «узаконенный» средний тип женщины евроидной группы, справа – отображение идеала великих художников этого века: Рафаэля, Рубенса, Ван-Дейка, Карреджо, Рейсдаля и других.
– М-да, – хмыкнул Филипп, рассмотрев обеих женщин в странных нарядах. – Я не скажу, что идеал в данном случае выглядит лучше «среднего»… Или у меня нет вкуса?
Аларика покачала головой.
– Твой вкус формировался нашим временем. Подожди, посмотрим дальше.
Виомы погасли, затем вспыхнули вновь.
– Это уже девятнадцатый век.
Филипп приподнял брови. В правом объеме видеопроектора он увидел знакомые черты «Девочки за столом» Жана Батиста Греза. Этот портрет он видел у Станислава Томаха дома, вернее, копию, выполненную женой Томаха.
Аларика заметила его удивление.
– Тебе знакома эта композиция?
– Жан Батист Грез, «Девочка за столом».
– Верно! – теперь уже удивилась Аларика, заинтересованная его познаниями в области искусства. – Хотя и не совсем. Мы совместили два прототипа, один – «Девочка за столом» Греза, второй – «Девушка с веером» Ренуара. Я не знала, что ты знаток живописи девятнадцатого века. И кого же ты знаешь из художников, необязательно девятнадцатого столетия?
– Джона Констебля, – подумав, ответил Филипп. – Я очень люблю пейзаж, хотя с удовольствием смотрю и портрет. Еще Шишкина, Шилова, Маулара Кенье… и много других, у меня нет ярко выраженного любимца. Ну а как дела обстоят в наш просвещенный век?
Аларика вдруг смутилась.
– Понимаешь, с нашим веком все просто и все сложно. Средний тип выбрать легче, тем более что человечество постепенно приближается к единой расе, а вот идеал…
Снова сменилось изображение в виомах.
Филипп не выдержал и засмеялся. Правый «идеальный» виом отображал Аларику, левый – тоже был чем-то на нее похож.
– Извини, – сказал он, заметив, что женщина нахмурилась, и прервал смех. – Я смеюсь, потому что невольно ожидал увидеть тебя и справа, и слева.
– Шутка ребят, – пробормотала она, отворачиваясь, и украдкой посмотрела на часы. Филипп с грустью понял, что пора уходить.
– Ты кого-то ждешь? – Он встал.
– Да, – со вздохом призналась она, убирая аппаратуру в стены мастерской, выпрямилась. – Честно говоря, я хотела, чтобы ты позвонил. Теперь уходи, за мной сейчас придут.
«Кто?» – хотел спросить он, но вместо этого спросил:
– Мы еще увидимся?
– Это будет зависеть не только от тебя.
Филипп сдержал вздох и кивнул в ответ, словно не ожидал иного.
– Тогда до связи.
– До связи, конструктор, – сказала Аларика, подавая руку, хотела что-то добавить, но передумала.
В коридоре он наткнулся на бегущего человека, прошел несколько шагов, и только потом его озарило. Он оглянулся, но мужчина уже завернул за угол, слабо пискнул входной сигнал двери.
Дома он с полчаса слушал новости космоцентра, передаваемые по каналу всемирного информвидения. Попробовал вызвать Томаха, но бесстрастный голос домашнего координатора сообщил, что Станислав не появлялся. Киб-секретарь отдела, куда осмелился позвонить Филипп, ответил лишь, что инспектор Томах на задании, но какое задание, где его выполняет Станислав – секретарь не знал или не имел права сообщать.
Филипп снова загрустил, потом вспомнил совет Травицкого и решил навестить один из любимых уголков лесной природы, дабы развеять легкую меланхолию от дум. На этот раз он выбрал Центрально-лесной заповедник, расположенный в северо-западной части Среднерусской возвышенности, на водоразделе Волги и Западной Двины.
С тех пор как погибли отец и мать, уроженцы здешних мест, Филипп не посещал заповедник и «те места, куда нет-нет по зарастающему следу уводит память прежних лет», говоря словами древнерусского поэта Глинки.
Центрально-лесной заповедник – царство елей, берез, липы, клена, вяза и ясеня. Леса Подмосковья возле Басова в основном березовые и сосновые, заповедный же лес удивительно разнообразен.
Выключив пояс антиграва, Филипп с треском вломился в чащу рябинника и жимолости, оцарапался и пошел напрямик через гибкие кусты волчьего лыка и лещины.
Напившись из родника, он долго выбирался на знакомую поляну, чуть было не зашел в болото, расшитое по краям не созревшей еще клюквой, а когда выбрался-таки на поляну в кольце берез и ольхи, замер от неожиданности. В центре бело-розовой от клевера поляны, подмяв под себя метелки иван-чая и медуницы, лежала рысь и смотрела на человека прозрачно-желтым взглядом, поводя изредка кисточками ушей.
Филипп сделал шаг вперед, рысь встала, глядя на него внимательно и спокойно, без угрозы. Так они и стояли несколько минут, оценивая друг друга, потом Филипп решил отступить – не из боязни, просто не хотелось тревожить красивого зверя, – и в этот момент с противоположной стороны поляны, метрах в ста, из подлеска сверкнул бесшумный тоненький голубой язычок. Рысь, мяукнув, подпрыгнула, свалилась в траву и осталась лежать без движения.
Немой от изумления и гнева, Филипп смотрел, как из-за деревьев вышли на поляну двое в зеленых, почти полностью маскирующих их костюмах и направились к нему. Один был молод, белобрыс, но черен от загара, сверкал улыбкой, хотя Филипп не назвал бы ее в этот момент ни доброй, ни веселой. Второму наверняка перевалило за восемьдесят, если не за все сто. Высокий, худой, он слегка сутулился, и лицо у него было не коричневое, а каменно-серое и застывшее, как ритуальная маска. В руках он держал бинокль. Молодой на ходу закидывал на плечо ремень электрокарабина.
– Вообще-то ходить одному тут небезопасно, – заметил молодой охотник вместо приветствия, подходя и осматривая рысь. – Охотничья зона. А хороший экземпляр, Влад, будет чем похвастаться. – Он разогнулся. – Как вы сюда попали?
– Разрешите посмотреть ваш карабин? – также вместо приветствия вежливо попросил Филипп.
Белобрысый удивленно посмотрел на спутника и с некоторым колебанием протянул карабин.
– Не приходилось видеть раньше?
– Приходилось, – сказал Филипп, примерился и одним ударом о землю отломал прозрачную трубу ствола.
– Да вы что?! – сделав движение к нему, с угрожающим изумлением воскликнул молодой незнакомец. – С ума сошли?!
Филипп швырнул разбитый карабин на землю, повернулся и молча пошел в лес. Белобрысый догнал его, схватил за плечо, неожиданно больно сдавил сухожилие. Филипп сбросил его руку.
– По какому праву вы это сделали? – прошипел охотник.
– Оставь его, Рон, – глуховатым голосом произнес старший. – Раз он так сделал, значит, считал, что имеет на то право.
Филипп почувствовал в его словах упрек и, повернувшись, угрюмо буркнул:
– Я же разговаривал с ней, неужели не поняли?! А ваш выстрел – это предательство в такой момент!.. Кто разрешил вам стрелять в заповедной зоне?
– Стрелять! – фыркнул молодой Рон. – Слышите, Влад? Да кто вы такой, чтобы судить наши действия?
– Кстати, насчет заповедной зоны. – Старший нагнулся, потрогал рысь за нос и выпрямился. – ВКС подписал вердикт от девятнадцатого июня, объявляющий заповедной зоной всю Землю. Так что преимуществ заповедника теперь не имеет ни один район земного шара, вернее, имеют одинаково все. А насчет стрельбы… рысь парализована, и только. И у нас есть охотничьи удостоверения. Вас устраивают мои объяснения?
– Это к делу не относится. – Молодой охотник уже успокоился и озабоченно осматривал карабин. – Надо же, отдохнули, поохотились! Нервы надо беречь, молодой человек! Излишняя впечатлительность – далеко не положительное качество. – По его тонким губам скользнула усмешка. – Знакомство с этой кошкой вплотную не прошло бы для вас даром, это только в сказках писали, что хищные звери способны стать ручными, на деле все гораздо проще и естественней. Кстати, все-таки кто вы такой?
– А вы? – в тон спросил Филипп, чувствуя на себе изучающий взгляд старика.
– Я Рональд Клитгорд, старший инспектор отдела общетранспортной инспекции, а мой друг – Владибор Дикушин, руководитель первого сектора УАСС. Член совета, кстати…
Филипп невольно взглянул на каменнолицего.
– Меня зовут Филипп Ромашин, конструктор Института ТФ-связи.
– И мастер спорта по волейболу планетарного класса, – добавил Дикушин без улыбки.
На молодого его спутника это не произвело никакого впечатления.
– Что ж, – сказал он, – не слишком приятное знакомство, но тут уж виноват случай.
– Взаимно, – сказал Филипп и холодно добавил: – Спасибо за доброту по отношению к кошке, как вы изволили выразиться, но она уже просыпается и, думаю, что вам лучше отойти от нее подальше. Рыси не любят тех, кто причиняет им боль.
Клитгорд и Дикушин озабоченно посмотрели на шевельнувшегося зверя, но не тронулись с места, и Филипп понял, что эти люди в чем-то превосходят его, хотя он и не чувствовал к ним расположения. Было ли это превосходство ума или превосходство знания, он не знал, но это глубоко уязвило его и заставило задуматься.
Махнув на прощание рукой, он включил антиграв и пологой дугой поднялся в воздух, словно подхваченное ветром семя одуванчика. Через полчаса стремительного полета сквозь тугой, гудящий колоколом воздух к ближайшей станции метро он вдруг открыл, в чем было превосходство новых знакомых: в уверенности! Уверенности в том, что они правы, в сдержанности и, может быть, в великодушии.
«Ладно, – сказал он себе сквозь зубы. – Пусть я погорячился, но стрелять в животное, которое не может ответить охотнику тем же, – жестоко! Это все равно что стрелять в красоту и правду! Пусть я не охотник, пусть излишне впечатлителен, главное – чтобы я не остался равнодушным! Охотники, черт бы их подрал!.. Не исчезло, выходит, это племя узаконенных убийц, несмотря на исчезновение ГОСТов на охоту и «забой бычков молочных и свиней». Не перестало тешить себя стрельбой по беззащитным тварям, щекотать нервы мнимой опасностью и приятным риском… Словно никогда не было страшных столетий войн и бессмысленного уничтожения тысяч исчезнувших видов зверей, словно память человечества коротка и не тревожит совесть, когда первые охотники выходят в леса вновь открываемых планет…»
Филипп так задумался, что едва не пролетел мимо светлого вокзала транспортного узла на окраине Вологды. Очнувшись, дал себе слово разыскать в ВКС ведомство по восстановлению экологических ресурсов и узнать там цену охоте. «Кто знает, может быть, я все же перебарщиваю, – подумал он. – Прав этот белобрысый Клитгорд, никто не давал мне полномочий судьи, и первый порыв далеко не всегда правилен. И еще он прав в том, что я слишком возбудим. Это не единственный, но самый крупный мой недостаток… после любви к сладкому. Тут его мнение совпадает с мнением Станислава, а ему я верю больше, чем себе. Кто бы мне сейчас помог разобраться во всем, так это Слава Томах. Куда он запропастился?..»
