Глеб Алексеев
Подземная Москва

Полная версия

Глава первая
Разговор в оранжеватом домике на Никитской

Ранним утром на Большой Никитской, в той ее части, где еще тенисты сады и не гулок шум трамвая, у оранжеватого домика, облупленного годами войны и революции, как плохой слоеный пирожок, остановился неизвестный молодой человек в серых гетрах. Внимательно проштудировав надпись: «К сапожнику Суркову – один звонок, к гражданке Оболенской – два коротких звонка, к акушерке Сашкиной – два длинных звонка, к археологу Мамочкину – два звонка длинных и один короткий», он позвонил два раза длинно и один коротко. Минут пять спустя на втором этаже открылось окошко, проклеенное зажелтевшей «Беднотой»^[1], в него глянула непричесанная четырехугольная голова. Глаза головы были сонны, зрачок от сна мутен, в бороде, словно бабочки, трепались приставшие от дрянной подушки перья.

– А-а-а! – хрипловато откашлялась голова. – Я сейчас!

По лестнице, визгливо заскулившей под ногой, без перил, истопленных в голодный год, мимо ванны, выволоченной на площадку в тот же год за ненадобностью да так и оставшейся, молодой человек поднялся в комнату археолога, и тот указал ему на сколоченный из двух макаронных ящиков диванчик.

Было часов шесть утра. На Кудринской площади прошел первый трамвай, от него хлопотливо дрогнули стекла. Молодой человек нашарил в кармане трубку, большим пальцем привычно, одним движением) набил ее табаком, насыпанным прямо в карман. Закурил. Потом, от нечего делать, принялся разглядывать любопытное нутро археологического жилья. Вся правая стена была увешана очень пыльными серыми картонками, на них – обломки кремневых пряслиц, иголок из рыбьих костей, каменных грузил, молотков, топориков и других принадлежностей первобытного человека. В углу над диваном была укреплена берцовая кость их ископаемого владельца. Рядом – прекрасная коллекция расколоченных глиняных трубок времен Тараса Бульбы, ржавый скифский кинжал, с десяток бронзовых наконечников для стрел, растерянных скифами по курганам Украины. На отдельной картонке, заботливо подвешенной под старенькой кисеей, висели две монеты с потертыми надписями «Aristoteles»; под ними рукой археолога было написано: «Русские деньги, сделанные Аристотелем Фиораванти»…

– Итак, я к вашим услугам!

Он был нескладно высок, нижняя его челюсть, опорошенная плохонькой бородкой, обнаруживала упрямство и волю, нос свисал гнилой серой картофелиной, а в щели, опутанные в брови и ресницы, просвечивали два буравчика глаз, обострившихся от одной постоянной мысли. Молодой человек встал в необычайном волнении. Он подал археологу руку, потом спрятал ее в карман и снова сел.

– Продолжим наш вчерашний разговор, – сказал он.

– Этому делу, – отрывисто заговорил археолог, – я отдал всю жизнь? Вы помните, когда цари праздновали трехсотлетие, один из современных знатоков подземной Москвы профессор Стеллецкий подавал докладную записку о необходимости широчайших исследований… Ему не только не дали денег, но старались всячески затормозить работу… Я не знаю, что предпринимает сейчас профессор Стеллецкий, но я решился тогда же искать на свой риск и страх. В Собакиной башне^[2], против Исторического музея, я нашел наконец…

– Т-с-с!.. – молодой человек подозрительно скосился на дверь.

– Мы можем говорить спокойно. Акушерка на родах, а у бывшей княгини Оболенской со вчерашнего вечера флюс… Я нашел наконец щель, перегороженную белокаменным арсенальным столбом. Я думаю, что это и есть ход дьяка Макарьева. Он назван его именем потому, что дьяк царевны Софьи, Макарьев, был первый человек, спустившийся в подземную Москву. Наткнувшись на столб, Макарьев прекратил дальнейшие поиски. Но, умирая, он открыл тайну дьяку Конону Осипову. Конон Осипов тоже умер ровно двести лет назад, 24 декабря 1724 года.

– Но она есть? – спросил молодой человек в волнении, круто ударяя на слове «она».

– Есть! – решительно подтвердил Мамочкин.

В розоватой полутьме московского утра, заползавшего в комнату сквозь неизбежные тюлевые занавески, они были похожи на заговорщиков. Всматриваясь в крепкий подбородок старика, молодой человек думал: «Этот добьется». В конце концов, настойчивость – дело привычки!

– Кто ее видел? – молодой человек сделал резкое ударение на слове «ее».

– О! – вскричал, заражаясь его волнением, археолог. – Человечество никогда не могло забыть о «неведомом сокровище», как назвал библиотеку царя Ивана наш историк Забелин^[3]. Ее видели многие. В шестнадцатом веке – Максим Грек^[4] и Ветерман, ученый патер из Дерпта, которого Грозный пригласил «прочитать ученые книги». Ветерман спускался в подземелье, составил даже «связку», то есть каталог книг, но, испугавшись, что Грозный замурует его, как живого свидетеля его несметных богатств в подземном Кремле, уехал из России. В семнадцатом веке о библиотеке Грозного вспоминают в письмах Аркудий, Сапега, Паисий Лагарид^[5]. Царевна Софья посылает в подземелье своего дьяка Макарьева. И тот, продвигаясь по подземному ходу, нашел сводчатую камеру с решетчатым оконцем. Он просунул в оконце свечу и увидел заваленные обвалом потолка сундуки. В существование библиотеки глубоко верил Петр I, давший дьяку Конону Осипову средства для ее отыскания, ему же, умирая, Макарьев раскрыл секрет своего спуска под землю. Но только в девятнадцатом веке, словно вняв легендам, живущим до сих пор в русском народе, о богатствах грозного царя, – апологетами библиотеки впервые выступают ученые: Дабелов, Клоссиус, Тремер^[6], приезжавший в Россию в 1891 году для самостоятельных раскопок, Соболевский, Щербатов и Стеллецкий^[7]. Щербатов, бывший помощник директора Исторического музея, спускался в подземелье и даже шел его ходами. Он жив и поныне… Но где же она? – место ее пребывания до сих пор не мог точно указать ни один человек. Грозный умертвил всех рабочих, замуровавших в землю его «в переплетах из чистого золота книги». Он понимал, что для того, чтобы сохранить библиотеку для грядущих веков, – мало ее засыпать, надо еще плотно забить глиной самый коридор, «запаковать» туннель так, чтобы даже в подземелье к нему не было хода… Я почему-то думаю, что даже сам Аристотель Фиораванти…

– Что вы говорите? – вскрикнул молодой человек, бешено срываясь с диванчика.

– Я хочу только сказать, что до сих пор неизвестен год смерти отца Московского Кремля, что неизвестно, где его могила…

– Вот то, для чего я из Италии… впрочем, постойте… Я убежден, что имя… имя зодчего связано с библиотекой… Найдя ее, мы вскроем наконец эту тайну… Вы понимаете теперь, Павел Петрович, какое огромное дело возникает из нашего скромного желания? Проклятые концессионеры, о которых я вам вчера говорил, не должны об этом знать… В конце концов, не только Фредерико Главич, но вся Европа заинтересована в тайнах Московского подземного Кремля. Вы понимаете?

– Я понимаю, – с твердостью отвечал старик, – у наших детей есть лозунг, которого, к сожалению, никогда не было у нас с вами: «Всегда готов!». Я также готов поднять два пальца: «Всегда готов!».

– Итак, руку!

– Вот моя рука!

Они встали оба и с некоторой торжественностью пожали друг другу руки. В тот же момент за стеной послышался скрип отодвигаемого стула, кто-то простонал, словно неосмотрительному человеку наступили на мозоль. Молодой человек громко рассмеялся.

– Как хотите, – сказал он, опять набивая в кармане трубку одним движением большого пальца, – мне решительно не нравится этот княжий флюс по соседству. Но – к делу! Итак, какими совершенно точными историческими данными о существовании подземной Москвы вы располагаете? Тогда археолог начал свой рассказ.

Глава вторая
Существует ли подземная Москва!

– Итак, существует ли подземная Москва?

Не колеблясь, он продолжал с уверенною простотой фанатика:

– На каждом шагу мы попираем подземную Москву, этот зачарованный подземный мир, такой далекий от надземной прозы, с ее откровенной погоней за рублем. Если бы внезапно Москву, – по-японски, – встряхнуло землетрясение, – мы с вами, провалившись в тартарары, обязательно угодили бы в лабиринт хитро сплетенных ходов, тайников и пещер. Когда мы отправимся туда, вы воочию увидите, что «по вся дни» пребывает в ней. Но вам сейчас нужны теоретические доказательства существования подземной Москвы, не правда ли?

Тут прежде всего мы должны остановиться на важном вопросе древности Москвы вообще… Как древна наша красная столица? Летописцы насчитывают ей едва восемь веков, а что такое восемь веков с точки зрения археолога? Восемь человеческих лет, не более…

Но сейчас уже никто не отстаивает столь юный возраст Москвы. Даже Н. А. Шамин^[8], оглядываясь на маститого Забелина, отодвигает его еще до призвания Рюриковичей, насчитывая, таким образом, Москве тринадцать веков. А сам Забелин уходил в историческую тьму гораздо дальше своих последователей. Он насчитывал Москве веков пятнадцать, то есть лет двадцать пять, – возраст, так сказать, предельный для замужества… Забелину казалось, что еще в те далекие времена, когда «Арго» Язона^[9] носил на своей кипарисовой палубе каменные якоря, он, Язон, поплыл после бурного романа с мцхетской Медеей^[10] не к себе, в Милет, а на Волгу, на Оку до Москвы, и отдыхал у забелинской «кремлевской береговой горы». По Забелину, это было за пять веков до нашего летоисчисления, а по Иловайскому^[11] – даже за семь. Когда бы то ни было, с совершенной достоверностью можно сказать, что Язон действительно побывал на Москве-реке. Здесь он менял свои милетские лекифы^[12] и светильные лампочки с нескромными барельефами на носильные шкуры, костяные шилья, пряслицы и гарпуны того самого типа, что недавно были обнаружены при раскопке Боровского кургана под Москвой. Вряд ли столь примитивные вещи были необходимы ему для повседневного употребления!.. Как видится, уже тогда существовал вкус к археологии…

Итак, Язон на московской кремлевской горе встретил аборигенов каменного века. Большой знаток столь отдаленных от нас времен покойный профессор Д. Н. Анучин^[13] утверждал, что каменный век тянулся в Москве до второго-первого столетия до нашей эры… Но молодой археолог Брюсов^[14] на «Заячьей Горке» и в Костромской губернии нашел железный шлак, насчитывающий будто бы лет на пятьсот больше забелинского Язона, а анучинских троглодитов – даже на целое тысячелетие…

На тысячу лет старше или моложе был кремлевский троглодит – в конечном счете это не играет особенной роли. Важно утверждение ученых, что он действительно жил на месте теперешней Москвы и оставил после себя наглядные следы. По рекам Пехорке, Клязьме, Уче, у сел Капорки, Болшева, Краскова, того самого, где теперь отдыхают москвичи на дачах, он оставил дюнные стоянки, густо усеянные отбросами его быта. Кремлевский троглодит также отдыхал и поправлялся здесь на даче, принимая солнечные ванны в жару и поеживаясь под шатрами из шкур в ветреную погоду…

Но на этих подмосковных пляжах было рискованно оставаться на зиму даже троглодиту. Куда же он уходил на зиму? Вот вопрос, на который так затруднялись до сих пор дать ответ русские археологи! Вот та пята, куда они наиболее уязвимы!

Несомненно, что троглодит уходил на зиму в теплые и сухие пещеры Московского Кремля. Идеальной почвой для пещерного жителя был лессово-ледниковый нанос эолового или водного происхождения^[15]. Впрочем, по этому вопросу наши ученые еще не столковались. Профессор Анучин писал, что «лессовидные отложения были найдены под валунными наносами кое-где и под Москвой». Отсюда ясно, что и забелинскую «кремлевскую гору» подстилает вот этот самый лесс, а это значит, что московскому троглодиту было где разгуляться и пройтись в узких, но сухих, запутанных, обнимающих большое пространство пещерах под Москвой…

Сохранились ли эти пещеры до нашего времени?

Полагаю, что и на этот вопрос следует ответить решительным «да», но с маленькой оговоркой, – не под всей Москвой. В наилучшей сохранности остался подземный лабиринт в районе Боровицкой и Водовзводной башен… Зато в районе дворцов и кремлевской стены подземные ходы уничтожены глубокими фундаментами, а также подземными тайниками царей и князей церкви, нужных им для того, чтобы прятать свои сокровища, как это сделал Иван Грозный со своей библиотекой, и чтобы иметь удобные пути для бегства на случай народного бунта…

Глава третья
Причуды «золотого осла»

Но тут я должен отвлечься и рассказать о событиях, происходивших а начале текущего года на западном берегу Адриатического моря, в Рагузе^[16] – в той самой замечательной республике, которая ухитрилась просуществовать 1800 лет, вплоть до Наполеона и адмирала Синявина. Я должен объявить Прямо: рагузянская республика никакого отношения к моему рассказу не имеет, но Фредерико Главич имел неосторожность как раз именно там родиться. Это был человек лет шестидесяти пяти; по Атлантическому океану плавало восемь пароходов, на кузовах которых кованым серебром было выписано его имя; в мировую войну он заработал миллиарда два на селитре, поставляя ее одинаково и в Германию и во Францию; его живот висел, как мешок с золотом, а синеватая, густого жира, рука крепко держала банки не только Адриатического побережья. Жизнь этого человека истекала сплошным «днем отдыха». По утрам он завтракал целым петухом, газеты ежедневно обзывали его далматинским Морганом, у него была великолепная любовница – блондинка с вымоченными в водороде волосами, и разве только славы, настоящей европейской славы, от которой пахло бы уютом собственной яхты и банковским концерном на всю Среднюю Европу, недоставало этому «золотому ослу», как называли его под шумок в портовых далматинских кабачках.

Впрочем, если газеты менее трех раз в день упоминали его имя, – Главич плевал в стакан кофе. Кончено! Аппетит был испорчен! Но если бы дело ограничивалось только испорченным аппетитом… В тот же день летели телеграммы в Лондон, и фрахт шести пароходов, отходивших из Кардифа, начинал колебаться так, словно пароходы трепало где-нибудь у Азорских островов мертвой зыбью; на чилийских фабриках начиналась очередная паника по случаю снижения заработной платы, и невзыскательные краснокожие, одев мокасины, клялись, что они объявят наконец забастовку, а по Далмации поднималась цена на соль: нередко кроме банков у «золотых ослов» есть тяга к предметам первой необходимости.

В тот день в социалистической газете Фредерико Главич был обрисован во всей красоте: с такими изумительными ушами, каких сроду не бывало даже у самого возмутительного осла. Под ослом же была малоостроумная подпись:

Золотой осел, но не Апулея^[17].

Фредерико пил утренний кофе в беседке среди одуряющего запаха левкоев. Над беседкой – лев выразительно держал в серебряной лапе землю. Кресло, в котором он сидел, блестело золотом. На лбу блондинки Кэтт в то памятное утро покоился большой синецветный бриллиант: миллиардер находил, что его любовница может позволить себе роскошь менять цвета бриллиантов каждый день.

Главич плюнул в кофе и отодвинул стакан.

Тогда Кэтт сказала:

– Вы должны наконец решиться на предложение этого негодяя. Это будет вам стоить миллиона два, но тогда вы поедете в Рим и вас примет папа. Тогда, я смею это думать, ваше имя войдет в историю культурного человечества… И, наконец, кто знает, где спрятаны эти самые богатства? Может быть, они как раз там и спрятаны?

У Кэтт была восхитительная улыбка. Два года назад эта улыбка сводила с ума одинокого миллиардера, плевавшего в кофе в Спалато. Но в эти два года выяснилось, что одними плевками не завоюешь славы даже Герострата^[18].

– Хорошо, Кэтт, – уныло сказал миллиардер. – Я люблю негодяев потому, что они интереснее честных людей. Вероятно, я был слишком честен, чтобы представлять какой-нибудь интерес для человечества. Пусть он придет сегодня в три часа…

«Негодяем» назывался человек, пришедший в Рагузу пешком из Константинополя. Когда этот человек был в Московском университете, он «не стеснялся расстоянием насчет латыни» за полтинник в час, в 1914 году разгуливал в новеньких погонах прапорщика и пил «за скорое взятие Берлина» в калужском трактире за Чертовым Логом. Но в революции оказалось, что не все элементы страны нужны освобожденному народу и меньше всего погоны прапорщика и латынь. Тогда, «не стесняясь расстоянием», он отправился к Каледину, на Дон, переболел тремя тифами, торговал шнурками для ботинок в Галате, но потом догадался, что жизнь – веселая штука даже за границей, так как везде на свете есть свои дураки. Он даже сделался профессором русской литературы в Софийском университете, не без успеха прочел лекцию о Пушкине в Нише и в Скопле, в Загребе организовал общество русско-славянской дружбы, касса которого так и не отыскалась до сих пор, в Люблянах – бандажную мастерскую и только в Сараеве, где упорно не везло, занялся изготовлением русской простокваши. В Рагузе ему довелось уверить посиневшего от скуки миллиардера в том, что в Москве под землей спрятаны огромные богатства и их можно достать, стоит только взять концессию на проведение московского метрополитена и начать копать землю. Он соглашался поехать лично с паспортом швейцарского подданного.

– Помимо богатств, – говорил он, – мы обязательно найдем грамоту Константина Великого о привилегиях папскому престолу перед православными патриархами… Вы повезете ее в Рим, и папа поцелует вас в затылок… Всякий человек стремится увековечить свое имя, хотя бы простейшим способом продолжения потомства… Но этот способ известен каждому рыбаку… Этого ли жаждет ваша просвещенная, уставшая от человеческих удовольствий душа?

У «негодяя» было открытое славянское лицо, чистые, как зубной порошок, зубы и некоторый навык в обращении с «дураками». Все это, вместе с природной сметкой русского человека, оказалось неплохим средством к существованию за границей.

В три часа миллиардер задумчиво смотрел на серебряную лапу льва и думал, что ухваченная им земля пока что не более как обманувшая мечта. Все миллиардеры отличаются странностями: Карнеджи собирал коллекцию пуговиц и подтяжек, Клемансо охотился на тигров, король автомобилей Форд усыновил попугая, а Вандерлип добивался концессий в России. Все это, конечно, странности, но, если вдуматься, пожалуй, только они и удержат имена миллиардеров в истории. И разве не возмутительная ирония судьбы: быть миллиардером, а умереть от простого чирья на шее?

– Хорошо, – кисло сказал миллиардер, – я согласен наконец на ваше предложение. Дайте телеграмму моему берлинскому представительству, чтобы тотчас же вошли с предложением концессии в Москву. В этой вилле вам отведут комнату. Вы мне прочтете несколько популярных лекций по русской истории и отныне будете присутствовать при моем завтраке. Это все, что я вам могу сегодня сказать…

«Негодяй» снял шляпу и откланялся.

Во всей этой истории не было бы ничего замечательного, особенно для страны, в которой давно вывелись миллиардеры и даже старики с флюсами не помнят об их причудах, если бы каприз далматинского «золотого осла» не положил начала занимательной истории, которую я и собираюсь рассказать.

Глава четвертая
Миллиардер Фредерико Главич действует

Миллиардер Фредерико Главич «нажал кнопку» в тот же день. Пароходы в Кардифе получили радио о повышении фрахта на три с половиной процента. И если бы не фирма «Кук и сын», обслуживавшая корабли крупного каботажа, пароходы остались бы без грузов. Но фирма нашла эти проценты в заработной плате грузчиков, и цифра фрахта осталась прежней.

Далматинские банки предъявили требование об уплате ссуд в срок без всяких проволочек. Счастливые виноградари продали по этому случаю урожай на корню, а двадцать три усадьбы, под самой Рагузой, пришлось ликвидировать с молотка. Я мог бы еще рассказать, что в Триест по тем же причинам не зашло ни одного парохода и полсотни безработных матросов спились в портовых кабачках, что в Черногории за фунт соли платили фунт сахару, что в Загребе лопнуло отделение хорватского банка, отчего пострадала не одна хорватская деревня, что в Мюнхене прикрылась фабрика искусственного алюминия, которой отказали в очередном кредите, а чилийские краснокожие наконец забастовали и были поголовно возвращены в первобытное состояние, – но это не имело особенного значения. Фредерико Главич действовал, словно полководец, стягивавший резервы для нового решительного наступления.

Всего на пятый день затеи в Дейтше банк поступили аккредитивы из Чили, из Рагузы, из Нью-Йорка, из Загреба, а в русское посольство на Унтен дер Линден явились два инженера в полосатых брюках разговаривать о концессиях на московский метрополитен. Они посулили золотую гору, а себе хотели только мышь. Они так уморительно выговаривали слово «Замос-с-с-кворечье», что посол телеграфом снесся с Москвой.

В тот же день в гостинице «Адлон», в которой обыкновенно останавливаются короли, миллиардеры и международные прохвосты, готовили три номера. Их застилали новыми коврами, мебель перетянули шелком цветов флага хорватского королевства, а над дверями спешно укрепляли знакомую эмблему: льва, держащего землю в серебряной лапе. Кроме того, миллиардер потребовал, чтобы в вестибюле повесили гамак, в котором он собирался принимать утренних посетителей.

У отеля «Адлон» всегда толчется большая толпа зевак. Я не знаю ее социального положения. Может быть, это безработные кадры рейхсвера, или толпа поваров упраздненной фамилии Гогенцоллернов^[19], или просто группа унылых жуликов, – но эта толпа была свидетельницей странного кортежа, показавшегося в воскресенье утром у Бранденбургских ворот. Впереди – в открытом автомобиле – подвигался «негодяй». Он, очевидно, сдерживал свою натуру от того, чтобы не встать, например, на сиденье и не замахать шапкой, как это любили делать в свое время брандмейстеры уездных городов, мчавшиеся на пожар. С ним рядом поместились два католических патера. В следующем автомобиле развевались по ветру лучезарные кудри Кэтт. Главич потребовал, чтобы она улыбалась народу. Сам миллиардер дремал в отдельном лимузине, на запятках которого стояли два краснокожих перуанца в костюмах православных кабардинцев: последнее – по совету «негодяя», находившего, что миллиардеру все-таки следует познакомиться с русским вкусом.

Толпа зевак оглушительно заревела:

– Хох!

Этим криком она встречала одинаково и королей, и миллиардеров, и международных прохвостов. Тогда патеры осенили ее крестом и помочили кропилом, а светловолосая Кэтт, в первый раз в жизни увидавшая настоящую Европу, подарила народу восхитительную улыбку.

Главича на руках перенесли в гамак.

К сожалению, в планы моего повествования не входит описание причуд этого любопытного экземпляра вымирающей породы. Он, например, приказал вынести из отеля все часы. Он уплетал за завтраком целого петуха, а пока он уплетал, патеры должны были непрерывно читать молитвы. Его именовали «ваша светлость». Он требовал, чтобы краснокожие черкесы плясали казачка, и продушил в конце концов весь отель столь густым русским духом, что соседки его по номеру, два позабывших помереть скелета из Эдинбурга, уехали на родину, не закончив изучения Германии даже по Бедекеру^[20].

Но дело концессии шло своим чередом.

Из Москвы был получен вполне благоприятный ответ. Правительство СССР соглашалось предоставить «анонимной компании прокладку московского метрополитена и его эксплуатацию на тридцать семь лет». «Негодяй» ежедневно читал лекции по русской истории, и миллиардер узнал некоторые любопытные факты. Так, оказалось, что русский царь Иван Грозный ограбил три города: Торжок, Новгород и Псков, а все богатства зарыл в землю под Кремлем.

– Золото блестит даже под землей, – сострил он, приканчивая очередного петуха, на что Кэтт восхитительно улыбнулась, а патеры сказали: «Amen». И только самые последние дни перед отъездом концессионеров в Москву едва не испортили всей хитроумной затеи. По ночам Главича мучила бессонница – эта типическая болезнь всякого человека, перевалившего за второй миллион. Он дул пиво, хлестал шерри-коблер, хлебал виски, как воду, но спать – нет, извините, – не мог! Однажды за полночь он решил испробовать гамак в вестибюле и вдруг увидел «негодяя», кравшегося в одних носках в комнату Кэтт. Ловким пинком ноги Главич успел спустить его с лестницы, «негодяй» с покорностью пробил головой зеркало, но дело концессии все же заколебалось. «Негодяй» должен был выбыть, а без него развалилось бы все предприятие. Однако Кэтт вовремя сумела убедить миллиардера, что лучший способ отвязаться от человека, покусившегося на ее нравственность, именно отправить его в Россию: там его обязательно расстреляют, даже не посмотрев на его швейцарский паспорт, альпийскую шляпу и костюм туриста в огненную крапинку с желтизной.

В ночь на субботу экспедиция выехала.