Глеб Пудов
Путями Ионы

Киров

В качестве города – побратима Перми можно назвать Киров (между ними лишь несколько часов пути по железной дороге).

Первое, что видит усталый путешественник по приезде в этот город, – монументальное здание вокзала. Он выкрашено в голубой цвет. У входов и выходов снуют хилые носильщики и алчные таксисты. Милиция зорко охраняет общественное спокойствие, бережет наши бренные тела (за души отвечают другие инстанции).

Город Киров имеет долгую историю. Он менял свои имена и прозвища: поначалу был Хлыновым, потом Вяткой. К числу главных достопримечательностей надо было бы отнести глиняную игрушку, которую делали в Дымковской слободе. Развеселые дамы и чинные господа заполняли местные базары до краев. Но сегодня – как это ни странно – в городе продают по большей части мягкую игрушку. Огромные медведи и слоны в полиэтиленовых пакетах встречают приезжающих и особенно проезжающих. Они уныло глядят своими бесцветными глазами в души детей и сердобольных взрослых, вызывая в памяти сцены из кинофильма «Белый Бим – Черное ухо». Эквивалентом их актерского мастерства становятся нули на банкнотах, переданных продавцам разными избавителями от плюшевого несчастья.

В качестве другой достопримечательности всемирная паутина обычно называет древний Успенский Трифонов монастырь. Хотя он находится в центре города, но, как и все в Кирове, монастырь смотрится расположенным на глухой окраине. От центральной улицы его отделяет большой пустырь, поросший неизвестными классической ботанике растениями. Зато они известны козам и коровам, превратившим этот пустырь в свою козо-коровью Пикадилли и одновременно в место производства молока. В самом монастыре пустынно и поэтому тихо. Аборигены не спешат спасать свои души. Только вороны, использующие соборные кресты в качестве аэродромов, громко сетуют на окружающую действительность.

В Кирове скучно. И это вовсе не метафизическая скука, о которой в свое время писал великий поэт. Можно сказать, что тот поэтический сплин, или тоска, или меланхолия вызваны избыточностью. Избыточностью времени, опыта, событий, или излишней концентрацией мысли, позволяющих обобщать и приходить к выводу о собственной незначительности на фоне грандиозности мира. В любом случае явление, о котором писал поэт, – удел людей много думающих и остро чувствующих. А в Кирове – просто скука. Бытовая. Монотонная. Пустая. Возможно, именно поэтому Киров стал моделью для Герцена при его описании города Малинова (читай, Вятки, то есть Кирова).

Огромные лопухи заслоняют солнце в центре города. На стенах домов местная молодежь признается в ненависти друг к другу и вообще к миру. С кривых фасадов осыпается штукатурка. Худые псы с энтузиазмом делают в проулках свое собачье дело. Голод и тоска блестят в их жутких глазах. Старые троллейбусы с трудом влезают на местные холмы и тонут по брюхо в лужах (вообще Киров – чемпион по лужам). Кажется, даже бомжи здесь менее оптимистичны, чем их братья по несчастью, подвизавшиеся в других городах.

У местного населения есть странная идея-фикс: все в своем городе связать с искусством. Везде, особенно в и на гостиницах,– присутствует слово art: art- hotel, art-автобус, art-галерея, art- просто магазин и т.д.

Но все бесполезно. Ничего не помогает. Всегда получается art-ерунда. Почему? Потому что в Кирове скучно. И порой архискучно. Не веселит даже криво-монументальное здание вокзала, которое какой-то шутник выкрасил в убийственный больничный цвет.

Муром

Признаться, я скучаю по старым советским поездам. По тем поездам, в которых туалеты превращаются в пейзаж с наводнением, а на стеклах дверей в промерзших тамбурах образуются сталагмиты и сталактиты. В таких тамбурах хорошо пить крепкий чай, и глядеть на проносящиеся мимо неизвестные жизни.

Согласно всем законам Вселенной, соседкой по купе оказывается бодрая бабушка, исстрадавшаяся без общения. По этой причине неиссякаемые потоки ее говорливости обрушиваются на близлежащих людей. Последние вынуждены (выбора нет) выслушивать красочные истории из долгой бабушкиной биографии, вполне художественно перемежаемые кулинарными рецептами и сатирическими выпадами по адресу социальной политики родного правительства.

Чуть меньшим злом оказывается проводник. Почему? Потому что его нет. В другом случае, если звезды складываются особенно удачно, он появляется и присоединяется к пассажирам мужского пола, дегустирующим отвратительный портвейн. Дело чаще всего заканчивается песнями, иногда – дракой, но в данной ситуации это совершенно неважно, так как в памяти участников событий при любом исходе останутся воспоминания о времени, проведенном весело и с пользой.

Таким образом, бабушкино красноречие, помноженное на градусы портвейных пассажиров, делают поездку совершенно незабываемой, почти Событием, определяющим дальнейшую жизнь. Поэтому я скучаю по старым советским поездам.

Один из них однажды привез меня в Муром.

Мое понятие об этом городе находилось на уровне среднестатистического: здесь жил богатырь Илья, а Петр и Феврония совершали подвиги семейной жизни. Багаж, конечно, невелик, но недостаток его может стать для любопытного россиянина одной из причин поездки. Так случилось и в этот раз. Холодным декабрьским утром Муром встретил меня единственным горящим окном в многоэтажке, находящейся напротив вокзала, и красными глазами администратора гостиницы.

Планировка любого древнерусского города кажется хаотичной. И ориентироваться в этом хаосе можно с помощью интуиции. Последняя после некоторого блуждания, как правило, приводит к главным достопримечательностям. В Муроме их немного, несмотря на бесконечность его истории. Ярмарочный шум, подобно Волге вросший в биографию любого поволжского города, присутствует и здесь. Он гудит у церквей, обволакивая их купола и кокошники; нарастает на площадях, где подпевает рекламе; ближе к вечеру он тает в кривых переулках.

Про купола и кокошники следует сказать особо. Муромская древняя архитектура кажется сборником талантливых перепевов московских мелодий. Едва ли найдется лучшее время для знакомства с местными церквями, чем солнечный зимний день. Почему? Изящные кресты на куполах начинают блестеть, как жемчужины; луч света, проникая в мельчайшие уголки внешней поверхности храмов, делает особенно отчетливым каждый декоративный элемент, все эти «бровки», «пирамидки», «валики», «ширинки» и т.д.; изразцы своей сочной красочностью уподобляются мазкам темпераментного живописца.

В валиках и кокошниках местные голуби устраивают шумные тематические заседания. Иногда птицы единым черным потоком облетают кресты, и вновь принимаются за обсуждение насущных проблем. У голубей своя полнокровная жизнь в монастыре. Вообще без них трудно представить любую православную обитель.

Муромская архитектурная прихотливость, порой представляющая непреодолимую трудность для глаз, складывается в некую гармонию. Если использовать мало совместимые сравнения, то можно сказать, что декор складывается в нечто осмысленное, как кубик Рубика. Удивительнее всего тот факт, что подобное явление характерно для всего Мурома – из хаоса событий, звуков, слов он в сознания зрителя постепенно складывается в гармоничное целое.

Тем более это поразительно, что в мозаике под названием «культура Мурома» недостает многих частиц. Одни из них бесстыдно проданы, другие пылятся в столичных музеях, третьи взорваны большевиками. Например, церковь Георгия в Кожевниках. Очень заслуженная постройка. По мнению известного историка архитектуры В. В. Седова, «церковь Георгия явила собой начало второго этапа муромского зодчества XVII века, в течение которого сложились местные традиции зодчества». Сегодня от этого начала остались только чуть заметные руины.

Спасо-Преображенский монастырь

Среди уютных двухэтажных домиков, многие из которых давно пережили отпущенный им срок, Спасо-Преображенский монастырь смотрится великаном, и великаном несгибаемым. Его древние церкви восстали из пепла назло судьбе; Спасо-Преображенский собор, плод щедрости грозного царя, все также гордо высится над Окой.

В тот поздний вечер, когда я вошел в монастырские ворота, ужасная пурга накрыла Муром с головой: она сбивала с ног рекламные щиты, раскачивала уличные фонари, насыпала под окна древних избушек горы снега, и дико визжала в куполах церквей. Никого не было видно в монастыре. Лишь изредка показывались тонкие тени монахов и быстро прятались за дверями. Кое-где в кельях горел тусклый свет да в Спасо-Преображенском соборе, мигая, таяли последние свечи. Потом ударил колокол. Невидимая рука щедро разбрасывала над монастырем долгие тягучие звуки. Тяжелое гудение налипало на стены монастырских зданий и постепенно стихало в бескрайних речных просторах. Я медленно прошел мимо собора, костницы, кладбища, и по умершей на зиму аллее приблизился к надвратной церкви преподобного Сергия Радонежского. Она грудью закрывала монастырь от пронизывающего ветра с Оки. По узкой скрипучей лестнице я поднялся наверх и увидел старого монаха. Он в полном одиночестве сидел среди большого холодного помещения и молча глядел на свечу перед иконой Спасителя. Мира не существовало для него. В глубокой тишине происходило полное отрешение от земной действительности. Только человек и Божество, Божество и человек. И не было между ними тысяч лет человеческой истории и не было бесконечности существования Бога во Вселенной. Я почувствовал себя чужим в этом акте Единения, и неслышно вышел из церкви.

Может быть, монах в эти мгновения спасал все человечество?

О старинных деревянных домах

В исторической части Мурома находится множество домов, сохранивших свою старинную прелесть. Это почерневшие от возраста двухэтажные избушки, в памяти которых накрепко запечатлелось купеческое прошлое Мурома.

Первые их этажи – каменные, вторые сложены из бревен. В XIX веке нижние этажи употреблялись как хозяйственные склады и магазины, а в верхних жили купцы и их верные супруги. Также на вторых этажах располагались летние веранды, в которых купчихи предавались многочасовым чаепитиям. Веранды декорировались разноцветными стеклами, размещаемыми в виде сложных геометрических узоров. Под карнизами домов обыкновенно укреплялся фриз, состоящий из чередующихся кронштейнов и изображений звезд. И по сей день, даже если какой-нибудь дом обкладывается кирпичом или «зашивается» тесом, старинный фриз непременно сохраняется хозяевами.

На крышах описываемых жилищ пытливый взор путешественника встретит изящные дымники. Их черное кружево великолепно выделяется на фоне белого снега или голубого неба.

Люди, имеющие особую склонность к художествам, украшают свои дома с исключительной тщательностью. Они подбирают приятные для глаз цветовые сочетания стекол на верандах, заказывают дымники с изображениями трубочистов и котов, иногда делают живописные крылечки, состоящие из колонн, тимпанов и прочих античных элементов.

Таким образом, обывательские дома, расположенные в исторической части Мурома, надо признать истинным украшением города, делающим честь его архитектурной истории.

Карачарово

Село Карачарово отстоит от Мурома на расстояние, приблизительно равное 20 минутам езды на автобусе. Оно состоит в основном из небольших двухэтажных домиков, каждый из которых снабжен карликовым балконом, имеющим исключительно декоративное назначение. Ныне в селе находятся две церкви (одна полуразрушена), часовня и источник св. преп. Ильи Муромца, а также остатки имения Уваровых.

Как известно, Карачарово – родина Ильи Муромца. Этот отрадный факт является основой местной экономики, преподобный и после своей смерти помогает Родине. Подозреваю, что она мало изменилась с тех пор, когда по здешним холмам, высота которых сделала бы честь некоторым горам, ступали тяжелые копыта Бурушки: дети изучают своими копчиками узкие заснеженные тропинки; бабушки возят воду в санях, запрягшись, как лошади; вороны грают на покосившихся кладбищенских крестах; Ока превращается зимой в подобие белой пустоты, а летом – в праздник всего дышащего.

Суздаль

Одна древняя арабская поговорка гласит, что все на свете боится времени, но время боится пирамид. Заявляю ответственно: арабы не правы. Пирамиды, может, и боятся времени, но время боится не их. Оно боится Суздаля. Простим древним арабам их заблуждения – они вряд ли бывали в этом городе. Время чудесным образом обходит Суздаль стороной. Здесь нет высоток (хотя здание городской администрации по своим масштабам вполне сравнимо с размерами всего Суздаля), светофоров, пробок, колоссальных рекламных щитов, т.н. межнациональной розни и прочих мегаполисных «прелестей». Есть только веселый гомон на торговой площади, но и он постепенно стихает по удалению от оной.

Три момента особенно могут привлечь внимание туриста.

Первый – это торговля, разбросавшая со времен потопа лавки по разным уголкам Суздаля и превратившая почти всех жителей в лавочных сидельцев. Суздаль, возможно, является,наряду с Москвой, – головным офисом Меркурия на российских просторах. Торгуют все и всем. Многие импровизируют и превращают процесс обмена денег на товар в театральное представление с элементами комедии и трагедии одновременно. Какой-то очередной очень проезжий дипломат писал в свое время (давно, приблизительно во времена царя Гороха), что русские ужасно любят торговать. Наверное, он побывал в Суздале.

Другая черта этого древнего города – совершенно фантастическое количество церквей и монастырей на квадратный метр (фото 1). Выходя из одной церкви, неизбежным образом попадаешь в другую. Cвоей неприхотливой красотой они способны навевать тоску на поклонников современного искусства. Церкви подобно запятым в каком-то гимне Творцу выстроились вдоль берега реки, у заброшенных огородов, между монастырями. Светские постройки очень неуверенно и как-то незаконно ютятся вокруг этой архитектуры (их положение напоминает положение нынешнего человека, живущего без регистрации в Москве или Петербурге). Но, кажется, Суздаль никогда не претендовал на роль общенационального религиозного центра. Поэтому все это объясняется, вероятно, либо каким-то историческими обстоятельствами, либо честолюбием и мнительностью местных купцов.

Фото 1. Суздальские церкви. Осень

И, наконец, третий аспект, отличающий Суздаль от других городов и весей,– это его поэтичность. Город волшебным образом делает поэтами многих людей, пусть даже на несколько часов. Абсиды, окружающие Спасо- Преображенский собор, превращаются в маленьких утят около мамы – утки. Древний пенек, вцепившийся своими корнями в землю, начинает поражать жизнелюбием, и в этом смысле становиться образцом для нервных юношей и впечатлительных девушек.

Несмотря на некоторую заброшенность (сразу припоминаются огороды, в которых можно снимать блокбастеры про кровожадных динозавров), Суздаль принадлежит к опорным городам российской цивилизации. Количество культуры на единицу площади здесь совершенно потрясающее. Дело даже не в археологии, а в укорененности Суздаля в отечественной истории. Именно той истории, которой знакомы строительство Успенского собора во Владимире, Куликовская битва, творчество Андрея Рублева, изгнание польских интервентов и т.д.– то есть узловые моменты развития русской культуры. В Суздале неизменно ощущается такая концентрация «русскости» со всеми ее светлыми и темными сторонами, какая редко встречается в других городах. Здесь каждая церковная маковка, каждые кокошник и закомара знают о русском человеке больше, чем все статистические и этнографические исследования вместе взятые. Поэтому город отражает, как под увеличительным стеклом, происходящее в стране. При этом он не только ставит диагноз, но и предлагает варианты лечения. Не всем они нравятся, поэтому кажется, что Суздаль порой выталкивает из себя чужеродные элементы. Разумеется, такое взаимодействие возможно лишь при условии «приближения», оно не происходит с иноземно-фотоаппаратными людьми, терпимыми городом исключительно как средство спасения собственной экономики. Суздаль – своеобразная проверка на принадлежность к русской культуре.

Кажется, город сам по себе является ответом на известный русский вопрос: «Что делать?» (это одно следствий вечного вопроса «Зачем?»). Русских часто упрекают в излишнем внимании к таким проблемам, в чрезмерном увлечении поисками их решений. Не стоит, якобы, такого глубокого внимания вопрос о предназначении человека, о смысле жизни и т.д. Однако именно от того, как и что ответит человек на эти вечные вопросы, зависит его дальнейшее поведение. Поиск ответов – это и есть некий Путь, по которому он идет всю жизнь. И чем «над-мирнее» его ответы, тем более плодотворной, глубокой и интересной будет его жизнь. Жить собственными интересами? Скучно и пусто. Жить для удовольствий? Скучно и чревато. Таким образом, смысл жизни человека должен исходить из того, Что или Кто находится Вне ищущего человека. Здесь надо оговориться. Разумеется, вселенная человека находится в нем самом, но смысл ее – вовне.

(На самом деле я очень не люблю рассуждать о духовности. Мне всегда становится страшно, когда люди начинают говорить о ней. У этого слова имеется устойчивое неприятное послевкусие. Опытный сомелье может уловить в нем тонкий букет из костров, виселиц и крестовых походов).

Кострома

Одной из самых ярких достопримечательностей Поволжья, без сомнения, является Кострома. Город заслуживает внимания не только как важное звено в цепи исторических событий, но и как возможность наблюдать забавные несоответствия. Это проявляется в плохой сочетаемости всего и вся: размеров памятников и зданий, претензий на городской лоск в центре и непроходимой грязи на окраинах, блестящего прошлого и глуховатого настоящего, а также весьма туманного будущего.

Особого упоминания заслуживает монумент вождю мирового пролетариата. Он сменил памятник, который был сооружен жителями в честь юбилея династии Романовых. Вернее сказать, он был водружен на этот памятник, отчего самым небывалым образом вознесся над окружающей действительностью. Металлический Владимир Ильич парит над рекой, парком с его скамьями, древними церквями, разбитыми дорогами, дешевыми обедами, упавшими балконами, голодными кошками и т.д. При этом он как обычно указывает, куда надо идти, чтобы попасть в вожделенное светлое будущее. Большего издевательства не только над потомком шведского перчаточника, но и над отечественным монументальным искусством я не встречал на всех просторах любимой отчизны. Памятник показывает, как не надо жить и как не надо создавать памятники государственным мужам. На этом фоне монумент Ивану Сусанину, вполне парадоксально упоминающийся во всех путеводителях по Костроме и ее округе, выглядит как шедевр Микеланджело Буонаротти или еще кого-нибудь из этого ряда.

Другую городскую достопримечательность должен, согласно учебным планам, знать любой русский человек, особенно если он или его папа – монархист. Как это ни странно, Ипатьевский монастырь находится несколько на отшибе по отношению к остальным костромским прелестям. Двигаясь из центра города, надо пройти по длинному мосту мимо каких-то загадочных красных зданий. Зато именно с этого моста открывается восхитительный вид на колыбель российской государственности. Этим часто пользуются бесчисленные туристы, в летние месяцы подобно польским интервентам заполняющие окружающее жизненное пространство. Но прием они находят гораздо более радушный, чем несчастные поляки, ибо существование потомков Ивана Сусанина напрямую зависит от туристической щедрости.

В целом Кострома – очень тихий город.

Пробки – один из главных показателей неконкурентоспособности отечественного автопрома, еще не портят настроение обывателям и не засоряют их легкие; ужасов российской промышленности замечено не было; местные тати, скорее всего, были в отпуске; демонстраций в поддержку английских рабочих, вероятно, уже не проводится. Зато по ночам слышно, как плещется рыба в волнах местной речки, и как взбирается звонарь по скрипучим ступеням колокольни, намереваясь подарить утешение верующим людям.

В таких городах, как Кострома, Добро находит самое очевидное и самое понятное проявление. Тем сильнее оно отличается от Зла. И таким образом удостоверяет его существование. Так как что не – Добро, то есть Зло.

Сегодня в русском обществе царит «нравственный релятивизм» (чудное выражение патриарха Кирилла), когда множество людей потеряло ориентиры и уже не умеют отличить Зло от Добра. Одни говорят, что они «антропозависимы», то есть становятся таковыми лишь для конкретного человека или группы людей. Другие считают, что их вообще не существует, и все это – выдумки попов. Возможно. Но Добро и Зло СУЩЕСТВУЮТ. И существует их источник. Какие-либо частные случаи, где они якобы не четко выражены – вовсе не доказательство их отсутствия. Частные случаи уверенно расценит Время.

Однако есть и другая сторона вопроса. В разных культурах отличается понимание того, что есть Добро, а что есть Зло. Но это опять же не говорит об их относительности, не отдает в крепкие руки этнографии, не сообщает им хронологическую и географическую ограниченность.

Этика не может быть частью этнографии.

Какое дело Истине и Справедливости до наших мнений о них? Каждый человек, народ, нация, (да и человечество в целом) владеет лишь частью сведений о мире. Поэтому не может судить о нем справедливо и уж, тем более, не имеет право навязывать свое мнение. Чтобы претендовать на полную, всеобъемлющую Справедливость, Истину до самого дна, человек должен побывать в каждом уголке мира и жить вечно. Но ему это не под силу. А кому? Ответ может быть только один: Богу. Следовательно, только в Его руках Истинное Суждение обо всем. Задача человека – максимально приблизиться к нему.

Думаю, Зло необходимо сделать прикладным. Средством для познания Добра, рычагом для самосовершенствования. Имеется в виду то, что для любого Роста, Движения, Деятельности, Делания необходимо два полюса. Например, в книгах, это – добрые герои и злодеи, в природе – огонь и вода и т.д. Если все будет прекрасно и одинаково, то можно будет удовлетвориться и успокоиться. Но когда существует проблема и желание ее решить, то и появляется деятельность. Именно в этом смысле Зло (в качестве проблемы) необходимо.

Добро более свойственно человеку, более для него естественно. Ведь именно поэтому Зло так неуверенно, поэтому оно маскируется, делает вид, что оно – Добро. Например, жадность – под экономность, трусость и нерешительность – под осторожность, эгоистичность – под индивидуализм, национализм – под патриотизм и т.д. Зло всегда прикрывается некими высшими целями, сверхзадачами. Злу всегда надо оправдание. Оно несамостоятельно. При этом часто старается замаскироваться не только под Добро, но и под «Недозло», спрятаться под размытостью границ и вуалью недоговорок.

Очень хорошо сказал в свое время Д. С. Лихачев: «Зло по большей части шумно и крикливо». Можно было бы добавить, что оно еще очень назойливо и агрессивно. Потому что «пусто». Кроме блеска и шума, Злу нечем привлечь человека. По этой причине оно старается использовать эти средства. Это – блеф. За блестящей оберткой ничего нет.

Зло можно еще сравнить с бактериями. Оно необходимо для «нормального функционирования организма», но излишнюю самостоятельность, независимость, и, тем более, самоценность, ему придавать нельзя. В общем, не вижу смысла, чтоб оно не существовало.