Глеб Ковзик
Столкновение
А сегодня Милица прознала, что соседский мальчишка неспроста у неё стал отоваривался. Уши напряглись, заслышав «мне три простых булки». Мальчик дал ровно столько, сколько стоит, ни на цент больше. Продав ему, Милица прикрыла корзину и прошла за мальчиком метров сто, до бульвара с кипарисами. Ива обменялась с мальчиком рожком белоснежного мороженого. Её худые руки надломили сдобный хлеб, крошки полетели в разные стороны.
– Пи-пи-пиу, мои хорошие! Пи-пи-пиу, ешьте, твари божьи, вестники!
Милица подбежала, криком и ногами принялась гонять птиц: «Прочь, вон! Пошли отсюда! Брысь, вон!» Ива взмолилась, шла за разъяренной Милицей и просила не обижать крылатых.
– Прекрати! Я жду весточки от Петара!
– Да ты больная! Твой муж мертв вот уже восемь лет.
– Нет, он обещал мне прислать весточку голубем.
Хлесткая пощечина заставила Иву замолчать. Бросив всё, даже корзину, Милица убежала. Этим вечером зло, долго копившееся в глубинах сердца, поглотило её.
VIII
Утро следующего дня на удивление выдалось холодным. Кучевые облака спускались сверху на предгорье, солнце то и дело пропадало. Милица пекла большой каравай. Луки и Марко не было – старая пекарша не пожелала, чтобы они сегодня помогали ей в деле. Тесто, особо приготовленное, она поделила на две неравные части. В форму положен основной кусок, затем женщина приступила к формовке: из меньшего куска сплела косу, разложила цветки и листья, а в середине кондитерским ножом нарисовала фигуру голубя. Обмазка сделана взбитым яйцом.
Каравай испекся за полчаса. Милица упаковала его и вышла во двор. У двери она на секунду задумалась: стоит ли? Отогнав сомнение, женщина отправилась на городскую площадь.
Ива сидела на скамейке неподвижно, встретив Милицу блаженной улыбкой, словно ничего вчера не произошло. Милица вручила ей дар, против её Петара ничего не имела и желает ей исключительно крепкого счастья.
– Это мне? – по-детски улыбалась Ива, разглядывая каравай. Взгляд остановился на фигуре голубя в середине.
– Это птицам. Пусть Петар живет спокойно, – сказала Милица, прощаясь.
Иву грело изнутри: «Подарок подруги, это письмо от Петара, он хочет общения со мной!». Недолго думая, она разломила каравай и принялась по привычке кормить моментально слетевшихся голубей.
– Пи-пи-пиу, святые вы мои! Пи-пи-пиу, дети божьи, посланцы добрых вестей!
Птицы быстро поклевали крошки, а после упали намертво, усеяв всю площадь трупиками. У ног запаниковавшей Ивы сизенькие больше не ворковали, не курлыкали и не танцевали. «Пи-пи-пиу?», кричала Ива, бегая по площади.
– Пи-пи-пиу, твари божьи, что случилось? Почему вы так со мной? Да что же вы?
Голуби лежали неподвижно.
***
К вечеру, когда с моря подул сильный ветер, Милица впервые за месяц отправилась торговать сдобой на любимом месте. Ей было так весело, что стыд от содеянного растворился без остатка. Туристов на улицах стало вдвое больше, что существенно прибавило доходов для Милицы. В своем злорадстве она приторговывала, пока в корзине не показалась пустота.
Коммунальные уборщики чертыхались, сметая с площади мертвых голубей, а экологический инспектор неспешно собирал образцы для анализов. Официант на ломаном английском доказывал пожилой немецкой паре, что крыс здесь не травят, потому что местные кошки настоящие бойцы и в химической помощи не нуждаются.
Облачное небо спрятало золотистый закат, не стало изнуряющей жары, и только ветер всё холодел и холодел. Туристы бились друг об друга, деньги звонко сыпались в кассу, радовались рестораторы, зажигая в своих заведениях фонари и гирлянды. Из клуба доносилась местная музыка, а милые девушки зазывали в нем расслабиться.
По пути домой, на улице 22 ноября Милице послышался громкий, почти оглушающий свист. Толпа сгущалась вокруг голубого автокрана Liebherr, у которого колесо было высотой в две трети Милицы. Пахло жженой резиной и тормозными колодками, на разных языках кричали «амбуланс», «амбулантна кола» и «скорую». Ходулист в разноцветных одеждах тыкал пальцем: «Сбили!»
– Она выскочила внезапно, я ни за что не успел бы затормозить, – водитель пятидесятитонной машины ревел и пытался кому-то дозвониться. Руки плохо слушались его, пальцы не попадали на клавиши. Толстый полицейский требовал отойти от тела, угрожающе держась за кобуру.
Кто-то из толпы сетовал, что несчастная шла как заколдованная. Милица рассмотрела у жертвы скромное бледное платье и худое тело, страшно покалеченное под колёсами. Худощавая Ива с сединой стала ещё худее, почти как щепка, и больше не шепталась с небом. Всё больше осознавая тяжесть груза, упавшего на её душу, со всё более расширяющимися до размера блюдца глазами и перекошенным ртом, Милица спросила:
– Господи, что же я наделала?
Стажер
Верижников вскипал от ярости – на планерке начальник Маклаков приказал ему выполнить «мокруху». Так на рабочем жаргоне называли самую мерзкую и впридачу опасную задачу по удалению литературного шлака.
Будучи стажером, он попал на спецлиткомбинат имени Максима Сладкого. И сейчас Верижников мечтает лишь обо одном: «Чтоб всё тут сгорело синим пламенем!»
– Ты не пререкайся. Я твой начальник, а ты всего лишь стажер. Задача непростая, но выполнишь.
Коллектив укоряюще смотрел на Верижникова. Фома Каляка, человек с лицом, уродливым из-за крайне бугристого носа, испытующе улыбался, ожидая развязки. Нужин, литработник третьей, то есть высшей категории, скрестив руки крякал в один такт Маклакова. И Кержак, литработник первой категории, проработавший двадцать или тридцать лет в этом цеху, наклонился к уху стажера и спросил: «Ну, чего бухтишь? Зачем раскачиваешь лодку?»
Но Верижников стоял на своем. Понимая, что сейчас его хотят развести, что его прежний и весьма патриотический альтруизм был изгажен сапогом лицемерия, он наконец встал в позу и принялся отстаивать свою правоту.
Всё началось полгода тому назад. В литературный институт позвонили, и женский голос взволнованно потребовал срочную замену: «Пришлите на выручку кого-нибудь заместо выбывшего работника. Понимаете, мы за ним железно забронировали под сектор мистицизации культмасспродукта, а его перевели в оперативную группу магического реализма», – с досадой говорили по телефону. Вскорости подобрали старшекурсника Верижникова, считавшегося «золотой серединой»: не чурается работы, исполнителен, даже книги какие-то читал. Сверху – присыпка харизмой и добродушия.
Поначалу всё шло прекрасно. Маклаков и Дурноглядов, главный литературный инженер цеха обогащения, по совместительству правая рука начальника цеха, души в нем не чаяли. Положительно к нему отнеслась сменная бригада из литработников, куда приписали стажера: Каляка, Нужин и Кержак уже предвкушали, как избавятся от чернухи, спихнут её на новенького. Добрый Верижников, верный стажер и честный человек, делал всё как надо.
А потом, то ли под тяжестью глупостей, то ли от натяжения внутренних струн, человек стал меняться. Представьте себе эту перемену – Верижников, изучивший весь процесс «литературного производства» в каждом цехе, принялся делать правки и вставлять замечания на планерке. От чернухи, как от бестолковой и ненужной работы, он отворачивался как от падающего со скалы валуна. Исполнительность превратилась в несогласие. Теория в его голове, красивая и чистая в своем толковании, на практике не стыковалась ни разу с гнетущей действительностью.
Литработники не соглашались с предложениями стажера, в какой-то момент новаторские идеи, ссыпавшиеся от молодого, стали напоминать старожилам раздражительный зуд в темечке; вокруг Верижникова возникла невидимая, но непробиваемая стена.
Стажер тоже не понимал, как он умудрился испортить отношения с литературным пролетариатом, поскольку считал себя своим. «Я предлагаю не крамолу и не популизм. Видно же, что делают всё спустя рукава, отсюда много шлама и суррогата». Стажер часто задерживался после смены, обходил цеха, склады, проверял механизмы, фиксировал в уме увиденное. Дошло до того, что однажды со сторожевой вышки ему крикнули «Стой! Кто идет?» и ослепили белым лучом прожектора. Мгновенно слетелся рой красных и шипящих дронов, приготовившиеся закидать несчастного усыпляющими дротиками.
С того случая Верижникову запретили находиться на фабрике сверх положенного времени.
– Скажите, что мы сейчас делаем? – спросил он у Дурноглядова на третьем месяце стажерства. – Я читаю карту производства: русской классики тридцать процентов, философии пять процентов, эмульсии тридцать процентов, экстракт гордости двадцать процентов и истории тридцать один процент.
– И что?
– Но даже цифры не сходятся!
Дурноглядов поморщился.
– Издержки неизбежны. Вы переживаете из-за поставок, что ли? Не волнуйтесь, коллега, государство позаботилось обо всём.
– Можно работать и лучше. Для чего бардак?
Дурноглядов посмотрел на машину, в которой дробили литературную руду. Книги кромсали, обрывки шли по поточной ленте в пресс, оттуда пеллеты сбрасывались в вагонетку и шли по тоннелю в следующий цех.
– Вы, новички, все считаете себя гениями.
– Что? – удивился Верижников.
– Но вы не работали так долго, как мы, – продолжил главный литературный инженер. Гром от дробилки прекратился. Кто-то сверху крикнул «Не поставили исторические!». Дурноглядов ахнул, махнул рукой, вперил свои грустные глаза в стажера. – А я тут сорок лет, и ничего. Видите, здешние порядки установились давно, они действуют…
– И они неэффективны, – заметил Верижников.
– И что? Главное – результат. Вам разве в спецлитинституте об этом не говорили? С какой кафедры выпускаетесь?
– С кафедры мистизации нарративов.
– Ну вот. Мистизация – это не про правдивость. Это про результативность от воздействия колеблющихся социальных масс. В таком случае неважно, что проглотит читатель, ураганный боевик или любовный роман, намного важнее литературная формула, которую мы внедрим в его сознание.
Помолчали.
– А вы пробовали хоть раз? – спросил Дурноглядов, поглядев искоса на стажера. Верижников ответил, что нет.
– Почему? Если останетесь с нами, попробовать бы не помешало. За жидкой литературой будущее, знаете ли, – не став слушать ответ стажера, инженер цеха не спеша отправился к выходу.
Верижников соврал.
В детстве ему подарили дрон, простейший коптер без всяких девайсов, со строгим правилом не использовать на улице. На природу Верижниковы ездили редко – пришлось играться дома. Одним днем он исследовал все верхние поверхности шкафов, и наткнулся на стеклянную ампулу. Застрявшая в щелке, вся запылившаяся, её было сложно найти на ощупь. Вооружившись стремянкой, чтобы достать её, юный Верижников подцепил ногтем стекляшку, пальцами схватился за узкую часть и вытащил стекляшку на свет.
На ампуле красиво рисовалась надпись «Жидкая книга. Мстислав Радугин «Магический концепт будущего». Поначалу страшась от находки, Верижников всё же решился попробовать.
Горлышко ампулы легко надломилось, мальчик выпил всё без остатка. И тут же произошло невероятное. В голове понесло вьюгой, бросало в жар и холод, мысли сплетались в невообразимый и уродливый пучок, в котором не разобрать, что есть что. Разум подчинился на время рассказчику:
«Вера в магию придает силу концептам. Магия – это пропаганда мира. Если аудитория верит, то начинает жить по формуле. Формулу произносят, и она становится достоянием, поэтому важно, чтобы истовые маги произносили, а неистинные не могли её произнести. Так работает наш мир. Но магия бывает разная. В центре мира должны стоять настоящие, мировые маги. Пока аудитория получает магию однополярную, но скоро и ради Победы наши маги должны работать над многополярностью. Через малые действия мы приходим к нужному концепту. Эмоциональный поток словесных душ сломит Внешнего врага и раскроет врага Внутреннего. На последних нужно усиленно воздействовать через магию. Нам нужно разработать иероглифы человеческой душелогии, чтобы все жили по нашему, исконно правильному, концепту будущего. Тогда Внешний враг откажется от своего мира в пользу нашего, а наша магия станет интегральной»
Прошло не больше пять минут, как Верижникова затошнило. Голова раскалывалась как от удара палкой, не хватало воздуха, и рвота полетела до потолка. И потом, спустя годы, его часто посещали странные мысли, подобные тем, что подарила ему жидкая книга, казалось, не всё вышло из него наружу, и следовало бы хорошенько встряхнуть мозг, чтобы мусор и песок перестали засорять разум. Но этот момент в жизни повлиял на дальнейший выбор, Верижникова потянуло стать инженером душ, писать магические литературные формулы и вести людей через жилкую литературу в лучшее будущее.
Он вышел во внутренний зал с гигантскими колоннами (спецлиткомбинат построили в горе), в который раз рассмотрел две широкие башни, похожие на стеклянные градирни. Изнутри биореакторов лучился нездоровый зелёный свет. Строения окутывали множественные трубопроводы, шедшие до цеха обогащения. По узкоколейке двигалась автодрезина, скоро она сбросит литературную руду в циркуляционный насос, а оттуда она двинется в ядро, где особо одаренные люди сидят и производят килознаки.
Верижников пошел на склад. Разнорабочие в экзоскелетах выносили на больших поддонах ячеистые ящики. Внутри них хранились флаконы с готовым литературным продуктом, или гэ-тэ-эл, так сейчас называют художественные книги. На прозрачном флаконе прилеплена этикетка с аннотацией и инструкцией по применению.
– Что грузите?
«Смертный идол для простого народа», – ответил кто-то из грузчиков. Верижников не слышал о таком произведении ни разу, взял один из флаконов, посмотрел на надписи и присвистнул:
– Его отец был живодером, бандитом и людоедом, но ему ничто за это не случилось. Сын гордится своим отцом, но по его стопам пойти не решил, выбрав путь священного мага. Весь мир против него, и в окружении зреет таинственный заговор против главного героя. Старая новорусская сказка для взрослых… Что за помои я сейчас прочитал?
У грузчика округлись глаза, он заржал, как конь, слюняво и гогоча.
Верижников прочел инструкцию: «Перед употреблением согреть до комнатной температуры и продолжительно взболтнуть. Вдыхать постепенно. После употребления упаковку смыть в унитазе».
Стажер положил обратно флакон.
Вспоминая такие моменты, Верижников убеждал себя в том, что его обманули. Но он не может понять, почему всё пошло не так. Он готов был сидеть на работе допоздна и загружать в обогатительный барабан литературную руду, в которой блестели, но ещё не сверкали эссенции правды, гласного слова и справедливости. Но его злости не было предела, когда им пытались заткнуть дырки собственной расхлябанности и безалаберности. А их на здесь предостаточно.
Почему так много лицемерия? Может, никто не верит в нужность своего труда? И только престиж да деньги их удерживают?
– А сколько знакорад в час возле компенсатора давления? – спросил Августов, ещё один из сменной бригады, где работал Верижников.
– Ну, приблизительно три и шесть в час. Это немного, – ответил Дурноглядов.
– Ни отлично, ни ужасно, в самый раз. Выдам два дня отпуска тому, кто согласится помочь стажеру.
Тишина. Никто не хотел заниматься сбросом литературного шлака, накопившегося из неудачно изготовленных болванок произведений, литературныех монологов, диалогов и полилогов, криво сшитых цитатников и прочего, требующего очищения огнем. Шлам хранился в жидком виде и под давлением в компенсаторах – огромных подземных резервуарах в цеху номер два.
Дурноглядов как-то за обедом сказал Верижникову, что раньше утилизацией шлама занимались работники из биореакторов.
– Потом наверху, в статотделе, обнаружили, как с этой работы «поплыли» вперед ногами наши р-р-работники, – засмеялся инженер, вертя в воздухе вилкой с насаженной на неё сосиской. – Вообще, бригада, сидящая в биореакторе, относится к высшей категории, повышенный оклад и квартальные премии, даже при проваленном плане… Только ходит молва, они со временем скисают в чанах. Кто-то сходит с ума, кто-то спивается, кто-то потребляет вещества…
– Когда я трудоустроился на постоянку, штрафной работой считалось сидение в этом самом биореакторе, – сказал Августов. На его тарелке лежала жухлый зелёный салат, столь схожий по состоянию с его сегодняшним лицом. – А теперь бросают в дробильную. Но в биореакторе страшно: сидишь одиноко в автоклаве, в теплом эфирном масле, всюду телекраны, в руках клавишар, печатаешь, печатаешь, печатаешь, пока не иссякнут силы или не сотрутся пальцы.
– Теперь ясно, почему Каляка постоянно угрожает мне стажировкой в биореакторе, – заметил Верижников.
– Да? Не знал. Так он и прав не имеет, бесправный он. Вот как бывает… Касательно литературного шлама. Ш-ш-штука очень темная. Взрывоопасная. Биологически вредная, химически грязная. Один раз вытек шлам из цеха – десять на тот свет, а двое остались с м-м-мозгоразжиженинем.
– Плохо, очень плохо, нездоровая атмосфера влияет на КПД. Ты не злишься на ребят? – спросил Дурноглядов.
Воприков опасался, что инженер по безопасности додумается провести профилактическую беседу, после которой станет только хуже, и потому солгал.
С ним разговаривал сам Директор. Обещано жестко отреагировать на неисполнение приказа (номер не упомянул) об удалении литературного шлама. Поэтому поручено выполнить её завтра ночью, во время третьей смены. Предложенный список с командой по утилизации был отвергнут с порога.
– Товарищ начальник, да разве можно меня, передовика вывоза литературного шлама, отправлять на это задание? Отправьте стажера! – закричал Каляка, возвращая Верижникова обратно в мир.
Рабочие смены громко поддержали предложение.
– Он у нас оптимизатор, рационализатор и революционер! Много чего интересного предложил, умный же, дай ты ему работку-то, чтобы принес пользу, – высоким голосом вопил Нужин. Из присутствующих он меньше всего хотел заниматься чернухой, несмотря на его частые заверения в наличии почетного знака «Передовик выброса литературного шлема».
Маклаков, и без того грузный от своей туши, принял совсем тяжелый вид.
– С нами сейчас будет разговаривать Он, – начальник цеха включил телеэкран.
В мгновение ока реклама Директора сменилась самим Директором: живым, смотрящим на присутствующих, читающим по бумажке. Бригада, за исключением Верижникова, испытывающего интерес, резко сникла и вжалась в стулья.
– Послушайте, цель, то есть удаление шлама, носит фундаментальный характер. Обещаю жестко отреагировать за неисполнение приказа. Говорю совершенно честно и откровенно. Это задача номер один. Выполнить сегодня ночью, во время третьей смены, – прочитал Директор, поднял голову, посмотрел холодно на всех, будто требовалось подтверждение, что его слушали.
Тишина в ответ. Никто не пытается дать реплику, и только Маклаков с Нужиным энергично кивали головой, кажется, последний додумался всё записать в блокнот. Замявшийся Верижников захотел спросить у Директора, но телекран тут же погас. И это резкое прощание, реальное, а не как в рекламе, с улыбкой и красивыми словами, вызвало в нём странную обиду.
– Для такой операции нужны минимум трое, стажер самостоятельно не управится, – сказал Дурноглядов. – Регламент требует.
– Да там делов на час, не больше. И вреда никакого нет, – заверил Августов. Он хотел вечером позаниматься новым ультрабоевым романом с литературной формулой усиленного столкновения нескольких версий реальности. Августов не скрывал, что хочет предложить свою кандидатуру на повышение до должности старшего литработника, чем внушал страх ужину, который, как было известно стажеру, получил первую категорию за лизоблюдство и чувствительные пьесы об уничтожении могущественной падали из немагической реальности, которые так нравились Директору.
– Значит так! Решено. Отправим тебя одного, Виктор, – по-отечески сурово заявил Маклаков стажеру. Дурноглядов, смотря в пол, робко заявил:
– Как бы чего не случилось, одобрить такое решение я вряд ли смогу. Возьмите его с собой, Нужин. Вы опытный, у вас почетный знак… Или вы, Каляка.
– Ну уж нет! Нетушки! Я свое отработал, мне полагается почет и уважение, двадцать лет пахал и выполнял поручения, трижды сбрасывал это дерьмо, заниматься этим я больше не желаю! – проорал Каляка.
Дурноглядов скукожился в страхе.
Верижников попытался отказаться, но Маклаков ответил, что сейчас ему не до разговоров и либеральничать он не позволит, раз сказано исполнять, то нужно не пререкаться, а приступать к обязанностям.
– Сегодня в час ночи. Не уходи со смены. Дам тебе выходной, так и быть, если успешно справишься.
– Вправе ли я, стажер, заниматься вредной работой? – спросил Воприков.
Маклаков метнул молнии глазами. Он вперся взглядом в Дурноглядова, а тот тихо-тихо произнес:
– Согласно регламенту, положено исполнять только действующему персоналу со стажем не меньше трех лет. Из бригады
– Ну и что? – не согласился Баранов. – Что с того, что он стажер? Будем ему теперь зелёнкой мазать каждый раз, да пыль сдувать? Да когда я был стажером, даже обсуждать не полагалось решения начальства. Вот повелась молодежь, обнаглела совсем.
Воприков не унимался.
– Я тружусь больше полугода. И, мне кажется, тут многое требует перемен. С моей стороны нарушений в дисциплине не наблюдалось…
– Ну, это ты так считаешь, – перебил Маклаков, стуча ключом по столу.
– Пожалуйста, дослушайте меня. Я соблюдал все правила и предписания, и находил должным делать труд честно и качественно. Здесь же видится безразличие на каждом шагу. Например,
Нарушение порядка стало нормой, как и перекладывание ответственности на другого. Когда мне выдали направление, когда я в первый день зашел в цех, все твердили о некоей священной обязанности, о почете и долге перед обществом на литературном фронте. Сейчас вы предлагаете мне пойти на очередную сделку с совестью, оставить здоровье на утилизации литературного шлама, хотя я несколько раз рекомендовал отойти от технологии сбора шлама и внедрить новую. Зачем выбрасывать то, что по идее может пригодиться? Вдруг цензурный цех допустил ошибку, удалив полезное?
От последних слов взревела вся бригада.
– Ты посмотри-ка, здоровье он потерять не хочет! – завизжал Каляка, выпучив глаза.
– Перестань капризничать, как обиженный ребёнок, – яростно шептал в ухо Кержак. – Все занимались выбросом шлама, и ты тоже будешь.
– Завались, щенок, и слушай меня сюда! – рявкнул побагровевший начальник. – Ты думаешь, я буду слушать молокососа институтского? Шлам был, есть и будет! Всегда! Хоть знаешь, сколько литературных килознаков в год мы обязаны исполнять по заказу?! Дерьмо в жизни случается, сынок, а если ты не знал – иди и поплачь в подушку. Специальный литературный комбинат имени Сладкого стоит уже пятьдесят лет, отвечая за передовые позиции защиты общества от вируса зарубежного разврата, пережил 1991 год, переживет и тебя со мной. Пошел вон отсюда, я нарисую тебе такую рекомендацию, что ни один работодатель не возьмет.
Дурноглядов побледнел и, кажется, вытек по капле из кресла. Каляка с Августовым ликовали. Верижников что-то захотел заявить в ответ, но увесистая папка полетела в него: стажер, уворачиваясь, упал на пол, а папка громко хлопнула по стене. Сплошной мат Маклакова заставил гудеть окна кабинета.
Верижников, испытывая стыд, не понимал, что сейчас спас свою жизнь.
–
В курилке Августов, Каляка, Кержак и Нужин строили хохмы над стажером. Было душно, шумели трубопроводы над головой, дым, въедливый, растекался по потолку коридора. В серых комбинезонах они напоминали моль в тумане.
Зашел Маклаков, закурил, втянулся. Литработники напряглись.
– Пойдете вы, значит.
– Кто? – спросил в отчаянии не то Нужин, не то Каляка.
– Все вы. И Дурноглядов. Где он, кстати? Короче, берите его с собой и дуйте в помещение, пока не перекачаете шлам.
Маклаков, взбешенный из-за бывшего стажера, закрыл на ночь выход из цеха, пообещав открыть дверь, как только с чернухой будет покончено.
Компенсатор давления, стоя в плотном железобетонном колодце диаметром в десять метров и прикрытый для надежности толстейшей стальной плитой, молча ожидал своей участи. В крышке резервуара находились соединители с резьбой. Индикатор давления уже давно зашел за красную линию.
В помещении сухо и безжизненно, кроме механизмов и пульта управления ничего.
Дурноглядов заметил, что фильтрующие коробки для противогаза либо просрочены, либо не подходили по размеру.
– И что д-д-делать прикажете? – слезливо глядел он на противогаз.
– Словно не было такого раньше, – сказал Кержак. – Вот, я помню, однажды пришлось в девяностых, когда нас все кинули выживать без бабок, без каких-либо противогазов и респираторов работали. И ничего! Пошли уже, сделаем и забудем навсегда эту ночь.
– Сколько килорад в час? – Каляка опасливо рассматривал помещение.
– Три и шесть. Как и обещали.
– Может, быстро и без разговоров сделаем? Вдруг это заразно всё, а мы ещё дышим.
Соединив трубы с резервуаром, литработники приступили к перекачке. Литература отвергнутая, литература идейно тлетворная, тексты отрицательного содержания и предложения с инаковой мыслью, слова, не попавшие в нужное место, идеи, не вошедшие в изысканный и утонченный священный образ; всё, что было забраковано в цеху номер один, после дробления, грохочения и расщепления; всё, что отвергнуто литературными работниками своей суверенной властью; всё это плавилось, накапливалось, раздиралось от давления.
Крепление одной трубы отошло. Прокладка потекла, и шлам начал выходить наружу, капать на крышку резервуара и с шипением.
– Семь килорад в час, – удивленно сказал Дурноглядов. – Двадцать, двадцать четыре, двадцать шесть.
– Екарный бабай, утечка.
– Насколько это опасно? Я с таким никогда не сталкивался, и вообще, мне бы домой, писать литературную формулу для нового романа, – Каляка, паникуя, ухватился за распределительный вентиль.
– Стоп! Отключай насосы! – закричал Дурноглядов.
– Нет, продолжаем, не страшно, если чутка подтекает, – отверг Кержак.
Дурноглядов обомлел.
– Да ты что… рванет ведь!
– Шлам не взрывается, дурак! Это просто шлам! Помои для бесоебствующих! Уходи и не мешай, или спускайся закрутить болты сильнее.
Разразилась ссора. Дурноглядов принялся скулить и жаловаться, пугать остальных жалобами в надзорные организации, в ответ его дружно послали на три буквы. Кержак улюлюкал и обещал управиться за полчаса с работой, а Каляка, дабы успокоить себя, называл Дурноглядова трусливой девкой. Нужин, как человек, активно занимавшийся сбросом в литературный шлам, лучше всех понимал возможные последствия: спрятавшись за приборами, он принялся мастерить наспех подобие повязки.
Кто-то крикнул, что течь усилилась.
– Что по датчикам?
– Сорок килорад в час! Нужно уходить.
– Нет!
– Дурноглядов, не пасуй, займись делом.
Дурноглядов встал на колени и опустился посмотреть на трубу, откуда пошел белый пар. Его очки из-за пота слетели вниз, в бетонный колодец. Августов, прежде сохранявший общий шапкозакидательный настрой, теперь с опаской озирался на замигавшие приборы. Противно зазвенела тревога. Все услышали резкий свист, хлопок, а затем труба лопнула.
Взрывом инженеру безопасности оторвало голову.
Орал Кержак: «Выключай, накрывай плитой!». Каляка трясущейся рукой потянул манипулятором кран, но из бетонного колодца вырвался горячий белый столб; всех в цеху забрызгало каплями шлама, кран от напора пара повалило на бок, стрелой он задел и сорвал рифлёную крышу; Кержак побежал было к выходу, но дверь оказалась заперта Маклаковым, он всё кричал и звал на помощь, как подобравшийся сзади шлам повалил его с ног и поглотил белесым паром. Августов, пытаясь включить резервные насосы откачки, свалился с решетчатых лесов вниз и сварился заживо, а стальной корпус компенсатора разошелся по шву и громоподобно разорвался.
Каляка прыгнул на подножку, обожженный и с безумным взглядом прыгнул в окно, снес даже решетку, побежал в сторону КПП, не оборачиваясь и не реагируя на окрики окружающих. Поток газа стелился по полу, сваливаясь на нижние уровни, издавая булькающие звуки, покрывал асфальт, приборы, помещения и трубопроводы, автопоезда с литературной рудой, захватывая цех.
Маклаков, игнорируя индикацию тревоги, в своем кабинете докладывал Директору:
– Всё идет по плану. Стравливаем, значит, потихоньку давление, выкачаем и утилизируем шлам в печах.
Лицо на телекране, ничем не примечательное, совершенно безразличное и скучающее, моргало глазами и монотонно тыкало ручкой в стол.
– Алексей Алексеевич, вы гарантируете, что сегодня будет покончено?
– Я гарантирую! Моя бригада не подведет. Всё опасно лишнее в литературщине будет удалено. Общество в безопасности и будет получать новые литературные формулы строго в соответствии…
Через дверь, сквозь щели потянулся газ, начальник цеха успел только произнести «Не может быть», как потерял сознание прямо перед телекраном. Моргающее лицо позвало Маклакова несколько раз по имя-отчеству, а потом телекран просто отключился.
Из соседних цехов люди в ужасе кричали и звали на помощь. Из ангара выехал гусеничный пожарный танк, по чей-то казенной глупости его зарядили не тем снарядом, и он прошил насквозь стену цеха; ударившись об землю, снаряд разорвало, побив осколками прибывшую аварийную бригаду. Газ волнами накрывал склады литературного сырья, биореактор высокой материи и администрацию; кто-то впал в панику и бежал на выход, бросив всё; кто-то решил самоотверженно бороться со стихией, но задыхался в гибельном газе. Охранные дроны повисли над главными воротами, били электрокнутами сбегающих, а из города спешно выдвинулся аварийный поезд…
