Глеб Иванович Успенский
Спустя-рукава
V
Довольно долго тянулось это блаженство. Он не терял к нему аппетита, но иногда в голову его закрадывалась мысль: «Отчего бы не пойти куда-нибудь посидеть вечерок?» Старая холостая компания, исчезнувшая из его памяти, снова вспомнилась ему. «Отчего же не пойти? Авось, меня не убудет от этого?» И вот однажды он пошел туда.
– Ну-ка, рюмочку! – оказали ему.
– Нет, нет, господа! Теперь рюмочки прошли.
– Фу ты, господи!.. Хорошо же ваше семейное счастие, если рюмка может вредить ему.
«Да! Ведь и в самом деле! Что за вздор!» – думал Певцов.
– Что, нашего барина тут нету? – спрашивает через несколько времени кухарка Певцова, посланная женой, – барыня дожидаются.
– Скажи – иду, – отвечает Певцов довольно развязно.
Он уж порядочно выпил; вместе с первой рюмкой ему сразу вспомнилось холостое одиночество, обуреваемое душевными терзаниями и ревом бури. Было что-то хорошее, какая-то крупица поэзии в этом тоскованье и вине. Рюмки быстро вырастили эту крупицу. Певцов не замечал, как летело время.
– Я оказал, что приду! – крикнул он на кухарку, когда она в другой раз, спустя несколько часов, снова появилась требовать барина, – я знаю, что я делаю!
Наутро он просил у жены прощения, но вечером снова вспомнилась ему «жизнь» в компании, и его тянуло-тянуло туда.
– Ты опять напьешься? – говорила жена Певцову, когда он собирался пройтись погулять.
– Ну вот, разве я не знаю!
– Пожалуйста! что это за пьянство?
– Я знаю… что ты?
Певцов возвращался пьяный.
Время шло, и стремление Певцова к «грязям» холостой компании не уменьшалось ни на волос. Напротив, оно росло с неудержимою силой и в сущности происходило из сознания, что привязь слишком уж коротка, что размеры деятельности Певцова, даже в территориальном отношении, сузились до последней степени: – она не должна была простираться далее спальни, и он мог свободно трактовать только вопросы о том, на какой бок удобнее лечь, на правый или на левый? Среди холостой уездной грязи было больше простору и разнообразия. Укрепляя себя в этих взглядах, он, спустя еще несколько времени, уже не извинялся перед женой в том, что был вчера пьян, и вообще не с таким, как прежде, жаром разделял ее цели и намерения.
– Ты видишь, я занят, а ты лезешь целоваться! – сердито говорил он ей, набивая папиросу и локтем отстраняя объятия жены.
– Скажите пожалуйста! Я вовсе не думала целоваться: я хотела сказать, куда мне девать капусту – прокисла.
– Мне какое дело! Пожалуйста ты с капустой сама распоряжайся.
– Что ж ты после этого за хозяин? Не бросать же мне ее… Я должна посоветоваться.
Певцов не отвечал ни слова.
– Тебе только улизнуть да нажраться где-нибудь, – сердито проговорила жена.
– Пожалуйста, пожалуйста…
– Разумеется!.. Я не затем шла, чтоб с пьяницею возиться.
Певцов с сердцем уходил из дому.
«И какие у этой женщины права, – думал он, – на обладание мною, как какой-нибудь столовой ложкой? Что за достоинство целую жизнь молча просидеть на одном месте?»
По вечерам он уже не заглядывал в окна своей квартиры с улицы, она представлялась ему гнездом духоты, кухонного воздуха и мертвой тишины.
– Тьфу ты! – говорил он с сердцем.
VI
Прошло еще немного времени, и он уже не просто лез в грязь – в нем сразу пробудилась вся тоска. Какая страшная разница между первым его приездом в уездный город и теперешней жизнью. Жена, не церемонясь, тянула его на привязь к обязанностям хозяина, и Певцов метался на этой цепи, как бешеный. К ужасу его оказывалось, что у него нехватает даже силы подумать о бегстве отсюда, что нет выхода из этих перин и духоты, из этой тишины, вычетов за разбитые чашки, рассолов и кислой капусты…
Певцов предался самой страшной распущенности. Он подружился с какими-то еще более грязными лицами уездной холостежи, сошелся с какими-то женщинами, пропадал целые дни из дому, и если возвращался домой, то, уже не робея, кричал своей жене:
– Только пикни!
Жена плакала по целым дням. Среди рыданий она, наконец, пришла к той мысли, что если так дела будут продолжаться, а она будет обливаться слезами, то немудрено, что хозяйство придет в упадок. И то муженек перебил уже две дюжины тарелок… Конец этому она решилась положить по-свойски…
– Марфа! – оказала она однажды кухарке. – Запри двери и ночью не отпирай ему… Пусть его идет, куда хочет…
Ночью пьяный Певцов колотил в дверь и кричал:
– Отворяй!
– Пошел туда, откуда пришел! Пьяница!..
– Отворяй, говорю…
– Разбойник! Какой ты хозяин?.. Умирай на морозе, с собаками…
Дверь с грохотом повалилась на пол, и пьяный Певцов ввалился в комнату.
– Не пускать? Ты не пускать? – наступая на жену, кричал он…
– А ты бушевать начал. Хор-рошо!
– Ты не пускать?..
– Хорошо! хорошо! – продолжала супруга, опомнившись, и – выскользнула на улицу…
– Не пускать? – продолжал Певцов, всаживая кулак в раму. – Не пускать! – бормотал он, всаживая другой кулак в другую раму. – Ты н-не пускать! – прохрипел он, намереваясь отнестись с тем же движением кулака к физиономии кухарки, но…
– Мы не допущаем дебошу… – произнес суровый будочник Барсук, охватив веревкой локти Певцова. – Потому, ваше высокоблагородие, нам этого нельзя; начальство тоже шуму не позволяет.
