Глеб Иванович Успенский
Спустя-рукава
На первых порах ему казалось, что в нем проснулась какая-то новая, страшная сила…
«Но, – думал он через две минуты, – чем же может быть он полезным в этом отношении?» Углубившись в разработку собственных нравственных сил, он с ужасом убедился, что ничего не может сообщить своим питомцам, кроме мыслей о пользе терпения, повиновения, послушания, труда… «Что такое?» – недоумевая, толковал он и приходил к тем же заключениям. Певцов почувствовал, что не эти ли истины, вколоченные в него с детства, с целью приучить его к существованию сидя на одном месте и быть довольным этим «определенным» положением, – были причиною того, что, оставшись без цепи, без привязи, сделанной чужими руками, он мечется из угла в угол, не знает, что делать, куда деваться?.. Мысль эта, мелькнувшая в его голове как молния, как молния и исчезла, но общий и душевный хаос, который подняло в его душе «дело», заставил его оказать:
– Нет, кончено! Завтра же бросаю все… и не могу здесь быть… Нет!.. Нет!..
Завтра он не уехал, потому что этому помешало одно новое и весьма хорошее соображение…
«Что ж, – думал он, – и здесь можно быть полезным… Стоит только отдать свое жалованье в пользу бедных учеников, их семейств, отцов и братьев… Ведь это все ихнее…»
Эта мысль озарила все его тосковавшее существо…
– Завтра же, завтра же! – толковал он с восторгом и ерошил свои волосы…
Но завтра он этого не сделал.
«Как только получу жалованье, – думал он «завтра», – тотчас же…»
Жалованье он получал, клал в карман – и думал: «Завтра непременно!»
Но завтра он этого не делал – деньги нужны были самому, «а вот в следующий месяц!»
II
Прошло два года. Певцов никуда не уехал. Мысли об отъезде и о раздаче собственного имущества он считал окончательно решенными; он был уверен, что сделает все это непременно, и не считал нужным размышлять об этом каждую минуту. Дело решенное. К концу второго года он сделался как-то спокойнее. Учителя его уже не дичились, и он тоже спокойно презирал их. «Что же требовать от них!» – думал он. Отношения к ученикам уже не были загадкою, во-первых, потому, что «завтра непременно…», а во-вторых – «нужно же хоть для виду; приезжают ревизоры… охота выслушивать неприятности от кого-нибудь»…
– Вы, пожалуйста, сбрейте бороду, – сказал ему смотритель…
– Я думаю, борода моя не повредит?..
– Так, но что вам за охота из-за какой-нибудь бороды выслушивать замечания? Согласитесь.
– Так, так, действительно, – отвечал Певцов и сбрил бороду.
Сидя в классе, он видел те же полушубки и голые ноги, но для того, чтобы «не нажить неприятностей», трактовал о подлежащих, сказуемых, выслушивал басню «Осел и соловей», «Проказница-мартышка».
Неужели он забыл, что выучить эту басню, не понимаемую почти наполовину, стоило и времени, нужного на домашнюю помощь, и сального огарка, стоившего проклятий? Нет, он знал это, но «что за охота выслушивать…» и т. д. Кругом его за стенами в соседних классах раздавались возгласы его товарищей, заматоревших в процессе преподавания, основанном на том, чтоб «не нажить неприятностей». Певцов слушал это преподавание и был равнодушен к нему: он ведет свои дела и не имеет надобности до своих товарищей.
– Кроме видимых, вещественных глаз, имеет ли человек невещественные? – раздавалось за стеной.
– Человек имеет невещественное око.
– Которое называется?..
– Которое называется внутренним.
– Как?
– Внутреннее око.
– Садись! – Пономарев! Осязаем ли мы внутреннее око?
– Нет, мы его не осязаем.
– А оно само осязает ли внутренно предметы? то есть видит ли?
– Оно видит и осязает.
– Что именно?
– Невещественные предметы.
– Садись!
За другой стеной идут рассказы о том, чем замечателен Манчестер; о том, как Мамай разбил Донского «с тылу», причем беспрестанно слышатся слова «наголову»… «обратился в бегство»… «славяне, подобно германцам, а германцы, подобно славянам» – и проч. Но вот раздается звонок, Певцов стоит среди учителей: они просят у него папироску, расспрашивают о квартире.
– Да не пойти ли нам к Гаврилову? У него превосходная наливка.
– Нет, господа, – говорит Певцов.
– Да ведь в Москве пили же что-нибудь?
Певцов соображал: «Отчего же и в самом деле не пойти?»
И действительно шел, так, от нечего делать. Дорогою он видел, как ученик, отвечавший о внутреннем оке, тащил, весь потный, коромысло с ведрами воды; думал, что тяжесть этой ноши способна выколотить из него в одну минуту целые миллионы сведений вроде внутреннего ока, – и шел с товарищами дальше. Впрочем, он вежливо отвечал на поклон ученика, который, высвободив одну руку из-под коромысла, снял-таки шапку перед наставниками.
– Ну-ка, рюмочку! – говорят ему товарищи.
– Нет, я не стану.
– Да пили же в Москве-то? что за глупости!
Певцов думал: «что ж такое?» – и пил.
Но вот уже он выпил пять рюмок. Как это случилось, обстоятельно объяснить невозможно; достоверно известно только то, что, поднося себе рюмку за рюмкой, он думал: «что такое, если я… велика беда!» Через несколько времени он уже целуется с кем-то. «Что это за рожа?» – думает он, упираясь глазами в какую-то щетину, которая принадлежит обнимающему его человеку, и, убедившись, что это один из товарищей, автор внутреннего ока, думает: «а, это ты, подлец!» – и целует щетину.
