Глеб Иванович Успенский
Нравы Растеряевой улицы

Не имея охоты оставаться в чайной, Порфирыч потихоньку спустился вниз, где были устроены две комнаты для детей.

У маленького продолговатого окна стояла дочь генерала с лицом, убитым какою-то тупою ненавистью. Яркое вечернее небо так приветно сияло перед ней, и чем больше прелести прибавлялось в нем, тем тупее, злее делалось лицо девушки, потому что бестолково возмущенная душа ее упорно отталкивала эту, посылаемую небом, ласку.

– Семен! – нетерпеливо и раздраженно заговорила она, – отдай мою книгу… я читаю… Отдай!

Семен лежа держал в руках книгу, бегал глазами по строкам и не видел ничего, подавленный тою же, висевшею надо всем домом, тупою тоской…

– Отдай мою книгу-у! Семен!

Книга с шумом летит в угол.

– Свинья!

– Ска-тина!..

Прохор Порфирыч потихоньку поднялся с дивана и ушел.

На дворе он увидел генерала, который вытащил из сада и молча бросил под сарай срубленную вербу.

Очутившись за воротами, Порфирыч вздохнул свободнее, снова выпустил и растопырил концы галстука и весело тронулся в путь, намереваясь сделать еще один визит, столько же веселый, сколько и необходимый в видах расчета.

Стоял душный летний вечер; скромные обыватели переулков, по которым шел он, не зажигали огней и все «высыпали» за ворота или высунулись в окна, полураздетые от духоты.

В открытое окно из неосвещенной комнаты доносились звуки гитары, и кто-то пел:

 
Н-не ад-дной ли мы природы
С т-табой, Фе-ня, раждены?
 

Становилось темнее и свежее.

Прохор Порфирыч стоял под окном маленького домика, выходившего окнами на площадь, носившую название «плацпарада»: обыкновенно здесь происходят разного рода военные упражнения гарнизонных солдат; окно, с большим косяком кумачу в виде занавески, было открыто. Перед ним сидела девица с папироской и с необыкновенно аляповатой грудью, подпиравшей в подбородок.

Распространяя вокруг себя удушливый запах душистого мыла и розового масла, девица едва касалась губами папироски и пискливо говорила Порфирычу:

– Вы бы его привели сюда.

– Пом-милуйте, Таиса Семеновна! Тогда для них не будет этого, так сказать, рвения… Капитон Иваныч не такой человек. Им много будет приятнее, когда ежели в случае, тайно!

Девица улыбнулась.

– Именно правда! – подтвердила изнутри комнат «тетенька». – Для мужчины первое дело – не подавай виду!

Особливо из купеческого сословия, он готов, кажется, себя заложить.

– Да как же-с! дело известное! Он в ту пору, то есть в случае интерес… Он тут голову прошибет, а уж доберется. По этому случаю, Таиса Семеновна, вы с Капитон Иванычем обойдитесь строго!.. «Эт-то что такое? Как вы осмеливаетесь?», а потом маленичко сдайтесь: «А конечно, мол, я точно без памяти от вашей красоты…» Ну, и прочее…

– Именно правда! – прибавила тетка. – Дай тебе господи за это всякого счастия!.. Как ты нам от души, так и мы тебе.

– Я истинно только из одного, что вижу я вашу доброту…

– И господь тебя не оставит… Это все зачтется.

– Я так думаю!

Тетенька удалилась в другую комнату; Прохор Порфирыч облокотился на подоконник и покуривал папироску, пуская дым в сторону, для чего всякий раз поворачивал голову назад.

Разговор принял более умозрительное направление: толковали о том, кто вероломнее. Девица доказывала против «мускова полу», Порфирыч выводил начистоту «женскую часть».

В другой комнате послышалось бульканье наливаемой жидкости.

– Тетенька! – сказала девица. – Хоть бы вы чуточку подождали… Ну, приедет кто?..

– Я каплю одну. Да опять и так думаю, пожалуй, что никто и не приедет, время постное.

Заскрипела кровать; тетенька легла спать.

– О-о, господи-батюшка, – шептала она, изредка икая… – сохрани и помилуй нас!

В это время к дому с грохотом подкатила пролетка, и с нее свалилось на землю три человека.

Послышалось непонятное мычанье.

– Тетенька! гости! – вскрикнула девица, подлетая к зеркалу и оправляя волоса. – Запирайте ставни.

IV. Суббота

В субботу мрачная физиономия Растеряевой улицы несколько оживает: в домах идет суетня с мытьем полов и обметаньем потолков, молотки на фабрике валяют с особенной торопливостью, на улице заметно более движения. Все полагают, что завтра, в воскресенье, почему-то будет легче на душе, хотя в то же время все вполне достоверно знают, что и завтра будет такая же смертельная тоска и скука, только слегка подрумяненная густым колокольным звоном да огромными пирогами, густо намасленными маслом. У генерала Калачова топят баню в складчину – кто дрова, кто воду; вследствие этого через улицу бегают девки, кучера, солдаты с водоносами, ушатами. В бане, по причине стечения множества субъектов обоего пола, идут веселые разговоры. Между вкладчиками, людьми благородными, вследствие разных «амбиций» происходят стычки за первенство обладания баней прямо после выхода генерала. Случаются поэтому ссоры.

Часов с шести вечера оживление еще приметней. Вместе с трезвоном колоколов поднимается стук дрожек и пролеток, развозящих по церквам православных христиан. Торопливо возвращаются с фабрик работницы, женщины и девушки; самоварщики целыми фалангами тащат ярко вычищенные самовары в склады; у каждого в руках по две штуки; изредка они останавливаются, становят ногу на тумбу и поправляются с своей ношей, подталкивая ее коленом. На фабриках идут расчеты.

В огромной комнате с низкими сводами столпился рабочий народ с книжками в руках и с крайне тревожными лицами: ждут расчета. И странное дело: как нетерпеливы они в то время, когда хозяин как-то бестолково оттягивает минуту расчета, разговаривая с приказчиком о совершенно посторонних предметах, столько же народ этот делается робким, трусливым, даже начинает креститься, когда наконец настает самая минута расчета и хозяин принимается громыхать в мешке медными деньгами. Начинается шептанье; передние ряды ежатся к задней стене; иные, закрывая глаза и заслонившись расчетной книжкой, каким-то испуганным шепотом репетируют монолог убедительнейшей просьбы хозяину: «Самойл Иваныч!.. ради господа бога! Сичас умереть, на той неделе как угодно ломайте… Батюшка!..» Другие, рассматривая книжки один у одного, фыркают и исчезают в толпе.

– Пожалуйте лащет! – произносит мальчишка лет девяти, в синей рубахе, босиком, с растопыренными волосами.

Хозяин удивленно взглядывает на него через очки и обращается к приказчику:

– Это что ж такое? Откуда он?

– Да я, признаться, Самойл Иваныч, – говорит приказчик, тронув шею и складывая руки назади, – признаться сказать, в эфтим не могу вас удостоверить… то есть откуда он взялся.

– Давно ли он?

– Да боле, пожалуй, недели… Эт-та, ежели изволите вспомнить, на прошедшей неделе хлеб у нас ссыпали… Ну, я обнакновенно в сарае-с! хлопоты… Вижу, стоит посередь двора вот этот самый кавалер… Я, признаться, крикнул ему: «будет, мол, тебе башку-то чесать, иди помогай!..» Н-ну, он и стал… Дали ему потом в кухне поесть… Так вот и того… кое-что помочи дает-с.

– Пожалуйте лащет! – настоятельно повторил мальчик.

– Тебя кто это научил расчету-то просить?

– Большие научили…

– Большие? Ну, это они для смеху.

В толпе смеются, мальчишка молчит…

– Мать-то есть у тебя? – спросил хозяин.

– Нету, я теткин.

– Стало быть, от тетки родился?

Раздался дружный смех толпы, и сам хозяин весело закряхтел от своего смешного вопроса. Мальчишка в первый раз задумался над своим происхождением.

– Что ж ты у тетки-то делал?

– Побирались…

– Где ж она теперь?

– Она упала… ушиблась, в больницу увезли…

Все молчали.

– Как же теперича его считать? – спросил хозяин у приказчика.

– Да так, я полагаю, считать, что, собственно, приблудный-с… на этом счету его и оставить… Бог с ним – пущай… Куда ему?

Хозяин подумал.

– Все, я чай, приставу надо сказаться?

– Н-н-ет-с!.. Я так полагаю, господь с ним… Пущай его. Все что-нибудь в хозяйстве поможет… Бог даст, вырастет, получит свое понятие, тогда уж его дело-с… а может, и еще кто из «своих» сыщется.

Хозяин дал мальчугану гривенник. Тот бросился ему в ноги, брякнувшись об пол всем, чем только можно брякнуться – лбом, локтями, коленками…

Толпы рабочих, выходя из ворот фабрики, разделялись на партии – одни шли прямо в кабак, другие сначала в баню и потом в кабак. Бани полны народом; вся река покрыта телами купающихся; в купальнях идет гам, крик, хохот; народу тьма, от большинства отдает водкой; все это норовит забраться «под самый перемет» купальни и оттуда нырнуть в воду. Берег реки около бань запружен купающимися. Черные фигуры мастеровых торопливо срывают с плеч чуйки, рубашки; слышен говор, смех…

– Ну-ко, господи благослови! – говорит мастеровой и с разбегу летит в воду, откинув напряжением ноги большой кусок земли от берега; вытянутыми вперед руками он врезывается в воду почти вертикально – и исчезает, взболтнув ногами…

– Нырок! – говорит кто-то…

Мастеровой выныряет среди реки и принимается отмеривать саженями, взмахивая головой в сторону, чтобы откинуть мокрые, закрывшие лицо волосы.

Дальше за банями, где берег уложен высокими стенами навоза, в мутных лужах полощутся мещанские девицы, опасаясь на аршин отделиться от берега, так как платье их может быть ежеминутно похищено разного рода юношами. Какая-то смелая баба, с головой, обвязанной платком, решается выплыть из лужи на реку.

– Ха-а, ха-а, ха-а! – грозно вскрикивает мастеровой и пускается за ней вдогонку, необыкновенно сильно и искусно работая руками. Баба в испуге поворачивается назад, взбивая ногами целые фонтаны.

На Большой улице с шумом железных засовов запираются лавки; мастеровые с работами рыщут от одной лавки к другой. Новые времена, отозвавшиеся в торговле, не поддаются на единственное доказательство мастерового: «Христа ради!»

В ярко освещенной лавке стальных изделий сидит на диване молодой хозяйский сын в пестрых брюках; у прилавка, с ящиками разных стальных мелочей, стоит приказчик. Тут же, в качестве посетителя, присутствует лакей, держа под мышкой целый узел разного оружия.

– Так уж я так барину и передам-с, – говорит он.

– Так и скажи, – говорит хозяин.

– Конечно, мне какое дело, мне приказано, скажи, говорит, ему (вам-то), что у меня этого оружия в избытке… Я так вам и передаю… хоть достоверно понимаю, что у них этого избытку не токмо в оружии…

Лакей шепчет.

– То-то и есть! – говорит хозяин.

– Верите ли? – многозначительно произносит лакей, скрестив руки.

– Ихнее дело прошло-о!

– Это как есть!.. Я теперь вижу, к чему идет-с… Теперь попрет купечество… вот-с! Оно теперича еще не очувствовалось как следует. Дай ему обглядеться, б-беда! Оно теперь робеет… Вот я вам скажу – один купец купил у нашего барина коляску… а ездить-то боится… Еще робеют-с!

– Капитон Иваныч! – громко произносит мастеровой, появляясь на пороге лавки. – Отец! Что ж мне, околевать, что ли, на улице-то?

– Черти! Что у меня, бык, что ли, с позволения сказать, отелился? Из-за чего я должен разоряться? Ну, купи ты у меня! Видел товару-то? Ну, купи!

– Куда ж это деваться мне теперь?

Хозяин молчал.

– Толкнись к Шишкину… Аль уж, в самом деле, у меня монетный завод? Только и прут, что ко мне… Ступай!

Мастеровой уходит, отчаянно тряхнув головой…

В отворенные двери лавки видно еще несколько мрачных фигур, медленно лавирующих мимо. Они сходятся на углу; слышны слова: «Как тут быть, а?», «Дух вон, – хлеба не на что купить», «Ну, время!..»

Скоро между ними показывается чинная фигура Прохора Порфирыча. Товар его завернут в платок и засунут в рукав, а рукав, в свою очередь, засунут в карман, так что все-таки Прохор Порфирыч ничуть не теряет благородного вида. Неумелые в современных разговорах мастеровые обступают его со всех сторон; слышны просьбы, какие-то клятвы, «за что ни отдать».

– Я, ребята, обещания вам не даю, – говорит чрез несколько времени Порфирыч, – а попытать попытаю.

– Отец!

– Погодите, друзья; сами вы разочтите, какая в этом деле нужна словесность… раз! Окромя того, должен я под него, ирода, подводить махину не маленькую… два! Все это хлопоты! Дело это, приятели, нелегкое… По этому случаю я уж с вас, ангелы, по полтинничку получу…

– Гряби! Хоть бы мало-мало… Палтинник! Гряби смело!

– То-то!.. Ну-кось, вали сюда.

Пять пистолетов падают в расставленный платок.

– Ну, – говорит, улыбаясь, Порфирыч, – творите молитву!

И чинно входит в лавку…

– Мое почтение! – провозглашает хозяин.

– Все ли в добром здоровье? – произносит Порфирыч, почтительно снимая картуз.

Хозяин почему-то таинственно прищуривает один глаз.

Порфирыч утвердительно кивает головой. Между ними, очевидно, какое-то тайное дело.

– Так уж вы так вашему барину и доложите, что, мол, у нас у самих товару некуда девать… Опять же, это ихнее оружие не по нас, нам в теперешнее время нужна вещь грошовая, ярмарочная.

– Это само собой…

– Вот что-с! Нам теперича нужна вещь, лишь бы кое-как сляпана… Убьешь – хорошо; не убьешь – еще того лучше: зачем бить?

– Именно, правда ваша! – подтвердил лакей. – Я так вам докладываю: мое дело – исполняй: приказано сказать «от избытка», я исполняю, но достоверно знаю, что не токма…

Следует шептание: хозяин поддакивает, издавая какие-то звуки вроде: «гм… гм…» или: «д-да! во-от!» и проч.

– До приятного свидания, – заключает лакей.

– Будьте здоровы!

Лакей уходит. Лицо Порфирыча превращается в радостную улыбку…

– Ну? – спрашивает строго и любезно хозяин, отводя его в сторону.

– Готово-с!

– Врешь, мошенник!

– Сейчас умереть!.. Я вам, Капитон Иваныч, такую девицу разыскал, истинно пшено! Провалиться!

– Прохор! Я тебя убью!

– Как вам угодно! Это именно уж сам бог вам помогает…

– Ежели ты в случае врешь, – сейчас умереть, так и разнесу!

– Что угодно! Я ей, Капитон Иваныч, так говорю: «Таинька! Вы их любите?» Вас то есть!..

– Ну?

– «Даже, говорит, до бесчувствия влюблена…» – «А когда, говорю, вы влюблены, то вы и должны удостоверить Капитона Иваныча в полном размере…»

– Ну?

– «Мне, говорит, стыдно; пущай, говорит, они меня сами вовлекут…»

– Первое дело!

– Н-ну-с; по этому случаю завтрашнего числа назначено вам быть в рощу… там дело ваше! Главная причина, маменька их очень строга, а насчет Таисы – вполне готова! Можно сказать одно: влюблена!

– А ежели врешь?

– Как вам угодно! Я подвел дело. Теперь трафьте сами…

– Я натрафлю!.. Верно ты говоришь?

– Издохнуть на месте! У меня, слава богу, одна спина-то…

Приятное молчание.

– Ну, Капитон Иваныч, – затягивает Прохор Порфирыч, – с вас тоже магарычу надо будет получить…

В дверях мелькают нетерпеливые фигуры рабочих. Порфирыч грозит кулаком; фигуры исчезают.

– Какой же это магарыч тебе? любопытно!

– Я много не прошу… Нам бы только как-никак перебиться… На вас вся надежда…

Порфирыч не торопясь вытаскивает свой револьвер.

– Ах т-ты, идол эдакой, подо что подвел! Небось опять красную?

– Да уж что делать!

– Клади! Погоди, я тебя и сам подсижу!

– А вот эти рублика по четыре, что ли…

Следует развязывание узла.

– Неси-неси-неси-н-н-н!..

– Капитон Иваныч! Что ж это вы говорите?.. Ради субботы-то хоть снизойдите! Ведь посмотрите вы на эту лузгу, издыхают! А вам все годится… Четыре целковых! он в работе шесть стоит… Это я вам истинную правду говорю… Капитон Иваныч?..

– Клади! Пес с тобой!

Прохор Порфирыч получает деньги и, отделив себе что следует и даже что вовсе не следует, собирается уйти.

– Погоди, – говорит хозяин, – мы с тобой, того…

– Слушаю-с, я сию минуту…

Радостно приветствуют своего избавителя неумелые люди.

И потом так рассуждают:

– Экой у этого Прохора ум, братцы мои!

– Чево это?

– Я говорю, у Прохора ума: страсть!

– О-о! У него ума страсть!

Мастеровые медленно разбредаются в разные стороны.

– Прощай!

– Прощай! до свидания… Ты куда?

– Домой. А ты?

– Я-то? Я, брат, домой… довольно!

Но медленность в походке, остановки и размышления над трехрублевой бумажкой, совершающиеся на каждых двух шагах, весьма ясно рисуют борьбу добра и зла, происходящую в душе мастеровых. При этом добро является в фигуре развале иной избы, в которой на трехрублевую бумажку почти невозможно получить ни единой крупицы радости, настоятельно необходимой в настоящую минуту; а зло – в форме кабака, где означенная бумажка может сделать чудеса.

Мастеровой делает еще два медленных шага, зло преодолевает, шаги принимают совершенно обратное направление… и скоро только что расставшиеся приятели с громким смехом встречаются у стойки кабака «Канавки».

К ночи над городом нависла большая туча, и пошел тихий теплый летний дождь… Улицы были совершенно пустынны; нигде ни огонька; ярко горели только кабаки и харчевни.

В «Канавке» были растворены окна; из них, вместе с криками и звоном стекла, лились на улицу яркие полосы света и удушливый воздух, раскаленный плитою, на которой клокотали пятикопеечные пироги и селянки; в отдаленной комнате неистово играла шарманка, и огромный бубен ежеминутно и как-то тяжело охал под напором ядреного пальца севастопольского героя. Ближе, среди хохота, раздававшегося с неудержимою силою, по временам шло пение. Какой-то тощий портной, оцивилизовавший свой почти прародительский костюм разорванным до воротника сюртуком, пел песенку про вольника^[2], приправляя ее некоторыми жестами. Прежде всего он сделал грустную физиономию, изображая собой старуху, мать вольника, прижал руку к щеке и, всхлипывая, тянул:

 
Да и что-о же ты, ди-и-тятко
Будешь тама наси-и-ти?
 

Тут певец вдруг встрепенулся и с отчаянным ухарством и присядкой торопливо запел:

 
М-ма-минька – сертучки, – ох!
Сударынька – сертучки, – ох!
Пус-с-кай сертучки-и!
Ну что ж? сертучки-и!
Носить буд-ду сер-ртучки-и!
 

Прохор Порфирыч, щедро упитанный Капитоном Иванычем, нетвердыми шагами возвращался домой и, вследствие непроходимой грязи, растворившейся в Растеряевой улице, поминутно поскользался на глинистой тропинке и хватался рукою за забор

– Эт-то кто такой?.. – вскрикнул он, натыкаясь на что-то живое…

– Да что, друг, шапки никак не сыщу…

– Кто ты такой?

– Я, брат, не здешний. Никак, провалиться, не сыщу этого демона, шапки…

– Что же ты, леший, безо время шатаешься?

– Да все, друг, теплого места ищу, которое ежели бы место, иной раз, сухое…

– Смотри, не попади в теплое-то!

– Я сам, братец, так полагаю… Надо быть, попадешь… во-во-во… Ах ты, анафема! вот она, шельма… ишь! Запотела!

Раздается хлясканье об забор мокрой шапкой…

Прохор Порфирыч пробирается далее… Усилившийся, но такой же тихий дождик чуть-чуть шумит в листьях дерев.

Совсем темно.

У одних ворот возится с лошадью пьяный извозчик; в темноте он растерял вожжи; лошадь переступила через оглоблю и, подаваясь назад, подвернула передние колеса под дырявые и изломанные дрожки, которые вследствие этого свалились набок.

– Тпр-р… Тпр! – ласково говорит извозчик, засев по колено в грязь и отыскивая во тьме лошадиную морду. – Тпр-р-рю… Тр-р… Нич-чего!.. Тр-р… Милая!

Прохор Порфирыч, видя беспомощное положение хмельного человека, хотел было сначала посоветовать ему постучись, мол. Хотел потом сам постучаться, но раздумал… «Шут их возьми!» И заключил размышлениями о том, какой человек свинья, ибо завсегда рад облопаться и насчет водки не имеет меры…

Извозчик все копошился в грязи. Лошадь поминутно шлепала в грязь переступившею ногою. Дрожки скрипели.

В непроницаемо темных сенях избы Прохора Порфирыча стояла Глафира и подмастерье. От Кривоногова отдавало вином.

– …Это разве возможно, – шептал он над самым ухом Глафиры, – извольте послушать. «Хочу в маскарад, ты пьяница, немытая мочалка, вонючая рогожа». – «Я?» – «Ты…» – «Изволь! Ступай с богом». – «В лучшем костюме!» – «Сделайте вашу милость…» – «Я благородная! ты харя!» – «Как вам будет угодно: на бал – на бал, харя – харя! как ваша душа желает…» Дверью хлоп, ушла… Потом, того, слышу, с офицерами… Доброго здоровья!.. Это как же?

Вопросительное молчание. Глафира вздыхает.

– Или, – говорит Кривоногов снова, – как вам покажется… Повенчались мы с ней; все как следует: гости, шанпанское (околеть, было-с!). Отходим в спальню: как есть муж и жена… Я… Ну, она же, например: «Прочь отсюда… тварь!..» Благородно? Или как, по-вашему?..

Опять молчание.

– Ну, и валялся, как пес, у порога… «Вон отсюда!» И уйдешь в кухню… Это жизнь?

Шум дождя начинал слышаться яснее среди безмолвия улицы. Около повалившихся дрожек и спутавшейся лошади возился другой извозчик, уже сам хозяин квартиры и лошади, с фонарем в руках. Он сердито дергал лошадь за узду и злобно кричал: «Ног-гу! н-но!» Слышалось ярое хлясканье кнутом об лошадиную морду. Лошадь билась. Извозчик торопливо и сердито бормотал:

– Пр-р-апоица!.. Мало ты учен?.. Ж-животное! Н-но!

И снова свист кнута…

– Кум! – глухо говорил пьяный извозчик, скрывшись гдето в темноте.

– Право, ненасытная утроба!.. Как ни бьется, как ни бьется, а уж к ночи готов! Па-адлец ты эдакой!..

– Кум! – сонно бормотал пьяный.

Извозчик с фонарем молча возился около дрожек. Сальный огарок в фонаре разливал тусклый свет на небольшое расстояние кругом, отчего три большие осины, кучей столпившиеся за забором и слегка освещенные снизу, уходили в темноту своими вершинами и казались бесконечными.

Отворив окно, Прохор Порфирыч присел к окну с папироской; хмельная голова его клонилась на грудь. С крыши лил дождь; где-то вдали с легким гулом вода била в пустую еще кадушку.

– Господи! – шептал Порфирыч. – Сохрани и помилуй р-р-ра-ба твоего!

Лил дождь.

– Ка-ар-ра-у-у-ул! – бушевало где-то далеко.