Глеб Андреевич Васильев
Эпизоды Фантастического Характера: том второй
Эпизоды Фантастического Характера
том второй, последний
с комментариями Говарда Филлипса Лавкрафта
Предисловие от автора
Дорогой друг!
Если тебе посчастливилось ознакомиться с первым томом Эпизодов Фантастического Характера, который столь любезно снабдил своими комментариями один из величайших мастеров сказочного слова Ханс Кристиан Андерсен, то ты знаешь – Мир Фантастики поистине фантастичен и непредсказуем. Даже когда тебе кажется, что весь он на твоей ладони, что ты с ним нос к носу, он легко и изящно может самым неожиданным образом ухватить тебя за хвост. Точнее, за хвост твоего воображения. Конечно, если ты способен вообразить, будто бы у твоего воображения имеется такая любопытная анатомическая особенность, как хвост.
Если же первый том не удостоился твоего внимания – не беда. Второй и последний на текущий момент том Эпизодов Фантастического Характера уже оскалил хищные клыки, сощурил свои полыхающие огнем глаза с веретенообразными зрачками, ловит каждое твое движение и готов мертвой хваткой вцепиться в хвост твоего воображения или в то, что у твоего воображения вместо хвоста.
К сожалению, комментировать и, как он выразился, «даже взглядом притрагиваться к продолжению этой ужаснейше и злонравнейшей книжицы – компиляции человеческого безумия и дурновкусия» Ханс Кристиан отказался. Признаться, такой поворот событий я поначалу принял близко к сердцу. Мне-то казалось, что мы с Андерсеном неплохо подружились. Впрочем, наверняка у него просто нашлись более важные и срочные дела, о которых он не захотел распространяться. А про «злонравную книжицу» Ханс Кристиан сказал лишь из вежливости, чтобы не оставлять меня в подвешенном состоянии и дать мне карт-бланш на поиски другого – менее занятого комментатора.
С радостью спешу сообщить, что мой поиск увенчался сокрушительным успехом. В качестве комментатора мне удалось заполучить настоящий бриллиант фантастической литературной сцены – Говарда Филлипса Лавкрафта! Вот уж кто знает толк в хитроумных ужасах и не станет сетовать на «человеческое безумие» выдуманных сюжетов. К тому же, создатель великого вечно зовущего Ктулху, Дагона и ночных мверзей с перепончатыми кожистыми крыльями едва ли будет тут и там к месту и не очень поминать Господа (ничего личного, Ханс Кристиан, но как по мне, то с этим ты палку явно перегнул).
Автору «Хребтов Безумия» и «Герберта Уэста – реаниматора» я доверяю полностью и безраздельно. Человек, ставший проводником, усилиями которого такая прелесть, как Некрономикон, попала в наш мир, решительно не может испортить что либо. На этом покончим с предисловием и перейдем к словам.
Итак, Герберт, тебе слово!
Здравствуйте. Хочу сразу уточнить, что когда говорю слово «здравствуйте», то и в мыслях не имею желать доброго здравия никому из вас, а всего лишь соблюдаю правила приличия. На собственном опыте я не раз убедился, что правила приличия многократно важнее благих пожеланий. Все, чье благополучие меня беспокоило, умерли, не доставив мне удовольствия уйти первым, проведя жизнь в окружении близких людей. Не стану говорить о родителях, заботами о собственном физическом и ментальном здоровье не утруждавшихся. Но Роберт Говард, с которым мы были так дружны на протяжении почти полутора десятка лет… Роберт, как ты мог так со мной поступить? Да что я – разве для того ты изваял могучего Конана из Кимерии, чтобы выстрелить в свою прекрасную голову из пистолета? Печально вышло… За то с правилами приличия все обстоит значительно лучше. Людей, их соблюдающих, гораздо проще терпеть – они не испражняются на улице, не пытаются вступить с тобой в сексуальны контакт помимо твоего желания и не стреляют из своих пистолетов в твою голову. Жутко воображать мир, в котором не существовало бы правил приличия – голов на плечах не осталось бы решительно ни у кого – все они были бы отстрелены напрочь. Что касается времен и тяжелых времен, то, на мой взгляд, это абсолютно одно и то же. Тяжесть времени никак не зависит от того, в каком времени прошлого, настоящего или будущего это время находится – в любом случае оно едва выносимо. Однако в разрезе изобразительной литературы «Тяжелые времена» мне нравятся гораздо больше, чем просто «Времена». Хотя, я сам скорее прибег бы к названию «Невыразимо опустошающе жутко тяжелые времена».
Ужас №1: Тяжелые времена
Палящее солнце Аризонской пустыни. Сколько ни крути головой – лишь песок, чахлые мескитовые деревца да чертовы кактусы. А посреди этого пекла я, Черная Смерть и Быстрая Смерть. Кажется, на всей земле никого кроме нас троих не осталось.
Я думал, мы обречены. Билл Мэттсон, мэр Тусона, оценил наши головы в три куска. По куску за голову, я так понимаю. Что ж, я, конечно, не Санденс Кит, а Черная Смерть и Быстрая Смерть не половинки Буча Кэсседи. Мы всего-то и натворили, что отправили Дикого Пса Хардинга на корм свиньям, да позабавились с его веселой вдовушкой. «Вы позволите, миссис Дикий Пес Хардинг? Или Дикая Сука Хардинг – как будет правильнее?» – говорил я, раздвигая ее жирные ляжки. И она выла, как выл сам Хардинг, пока Быстрый не заткнул его поганую глотку свинцом.
Скряга Билл Мэттсон явно пожадничал. Жаль тех ребят, которые рискнут к нам сунуться. Но, боюсь, таких ребят отыщется немало. Три куска, черт побери! Для такой дыры, как Тусон, это королевское вознаграждение. Дрянной городишко, дешевый, как последняя блохастая шлюха в борделе. Хотя, еще недавно я бы самого дьявола выволок из Преисподней, пообещай мне такое богатство. Теперь же, как старый пердун, подсчитываю да прикидываю. И маловато кажется за такие шкуры, как наши. Жаль пули от этих шкур не отскакивают…
Надо было пристрелить треклятого шерифа Джека Стэпса, когда у нас была такая возможность. Но нет, я же, мать мою так, праведник. Не дал Быстрой Смерти устроить пальбу в церкви.
– Эй, Быстрый, – шепнул я ему, – сегодня же адово воскресенье. Подожди до завтра, и мы прикончим этого шакала хоть на рыночной площади.
Черная Смерть ждал нас возле церкви. Быстрая Смерть сказал ему, что я струсил.
– Малыш Джонни испугался? Ко-ко-ко, – насмешливо закудахтал Черная Смерть, – иди сюда, мой цыпленочек. Черная Смерть защитит тебя от злого шерифа.
Никто не смеет называть Джонни Смерть цыпленком! И Черный, и Быстрый знали, что я могу заставить их подавиться собственными словами. Но в тот раз я смолчал. Чувствовал, что парни правы – нельзя было упускать такой возможности. Шериф Стэпс сидел к нам спиной, заглушая своим храпом проповедь преподобного Грегори. Один выстрел Быстрого, и Стэпс был бы уже в аду. Готов поклясться, убей мы шерифа тогда, сейчас бы по три куска давали за каждого.
В понедельник. Проклятье! Я сказал Быстрому, что мы отдадим должок в понедельник. Странно, что тот понедельник не стал для нас последним. Быстрый меня разбудил, но необходимости в этом не было – чертовски сложно спать, когда по двери палят из дюжины стволов. Дверь превратилась в труху и щепки, но нас в Тусоне уже не было. Мы гнали так, будто нам задницы подпалили, но я успел заметить бумажки с нашими рожами. Дьявол меня побери! Эти бумажки висели на каждом чертовом столбе, на стене каждого дома. Разыскиваются. Живыми или мертвыми. Похоже, вдовушка Хардинга наконец смогла свести ноги вместе и доковыляла до Стэпса.
Ну что, крошки? Пришло время поднимать задницы и сворачивать подстилки. Идите ко мне, старина Джонни Смерть со своими друзьями ждет вас. Мои парни, Черная Смерть и Быстрая Смерть, тоже не прочь повеселиться. И не надейтесь, что я забуду, как мы с Быстрым чуть ни в одних подштанниках на двоих выскочили в окно, когда вы палили по моей двери. А Черный после гонки три дня харкал кровью – я думал, он так легкие выхаркнет. Так идите сюда и не думайте, что мы побежим снова. Нет, мы не будем прятаться. Крутые времена, тяжелые времена. Нам с парнями дьявольски интересно, покажутся ли вам три дерьмовых куска в руках ублюдка Мэттсона такими уж лакомыми, когда вы сдохнете. И еще нам интересно, заплачут ли ангелы кровавыми слезами. Мой дед Ангус Смерть говорил: «когда винчестер ложится в руку Смерти, ангелы плачут, и кровь дождем льется с небес». Так он говорил. И я, Джонни Смерть, хочу посмотреть на это собственными глазами.
Так я думал тогда. Вот-вот на горизонте покажется облако пыли, затем черные точки всадников. Они не будут таиться. Их крики опередят коней. Мерзавцы думают заставить нас почувствовать вкус страха. Но их страх я чую за много миль. Дерьмовую кучу миль, отделяющих нас от Тусона. Их страх воняет падалью.
Так я думал тогда, но солнце день за днем выжигало лишь пустоту вокруг нас, не причиняя вреда чахлой поросли и колючкам. Мы с ребятами бродили без цели, молча – открыть рот означало наесться песка, который ветер горстями швырял нам в лица. Моя шляпа превратилась в серое сито, а плащ однажды свалился с плеч изорванной половой тряпкой. Я посмотрел на парней – они выглядели не лучше.
Черная Смерть казался бледным призраком себя прежнего. Его смоляные волосы поредели и стали песочного цвета. Во взгляде больше не было той несгибаемой силы и жестокого упрямства, благодаря которым Черного прозвали Смертью. Походка изменилась до неузнаваемости. Черный спотыкался и прихрамывал, казалось, каждый шаг может стать последним. Если он упадет. Но Черная Смерть не падал. Даже в суровые времена он оставался Черной Смертью.
Быстрая Смерть, всегда ухоженный, аккуратный до омерзения, тоже сильно изменился. Раньше от Быстрого исходило сияние, он блестел, как новенький четвертак. Теперь же от лоска Быстрого не осталось и следа. Сеть морщин, прочерченных раскаленными песчинками, легла на его потускневшее лицо. Но я знал, как бы туго ни было, на Быструю Смерть можно положиться. Когда придет время, он будет так же молниеносен и смертелен. Иначе Быструю Смерть стоило бы назвать Медленной Жизнью, так?
Так я думал, когда наконец понял, что больше ждать нельзя. Конечно, мы с Быстрым и Черным могли бы организовать трио «Death Boys». Я бы играл на банджо, Быстрый на губной гармошке, а Черный на скрипке. Да, мы поставили бы эту долбанную пустыню на уши. Кактусы растрясут кости, а мескитовые деревья так надерутся, что… Стоп, Джонни, не сходи с ума. Больше ждать нельзя. Ты с ребятами тут либо сдохнешь, либо сперва свихнешься, а потом сдохнешь. Тяжелые времена никогда не проходят. Поэтому больше ждать нельзя, пора возвращаться.
Так я сказал себе и прибавил ходу. Быстрый посмотрел на меня. И я кивнул. Черный мотнул головой в сторону Тусона. Тусон, скотская помойка! Я снова кивнул. Больше вопросов у парней не было. Мы – банда Смерти, и уж в чем мы толк знаем, так это в смерти. Мы сдохнем в горячей крови, как настоящая банда. Мы возьмем попутчиков. Посмотрим, заплачут ли ангелы.
Мы преодолели горный хребет и то, что я увидел в долине, заставило меня заговорить.
– Черт. Черт!!! Черт!!! – не знаю, сколько времени до того я молчал, но теперь просто не мог остановиться. Может быть, солнце сожгло мои глаза или я попросту спекся? Вместо деревянных домишек Тусона до горизонта тянулся чертов Нью-Йорк. Я был в Нью-Йорке совсем мальчишкой, но запомнил его каменные громады, широкие проспекты, черные квадраты площадей и густую зелень парков. Могли ли мы сделать крюк до Нью-Йорка? Или я спятил?
Черный и Быстрый выглядели спокойными, как мертвецы. Спятил или нет, но торчать на этой проклятой горе вечность я не собирался. Мы приближались к вспарывающим небесное брюхо громадам, и казалось, что это чудовищный зверь медленно ползет на нас, чтобы сожрать одним махом со всем дерьмом.
– Шел бы ты отсюда, – на обочине, возле смешного велосипеда стоял парень в нелепой форме. Откормленный бок велосипеда украшала синяя надпись «Полиция». О, так мальчик решил поиграть в полицейского. Подходящий наряд для карнавала – на голове каска, похожая на яичную скорлупку, на поясе крохотный пистолетик. – Нам в Тусоне шваль вроде тебя не нужна.
– Ты что-то сказал? – клоун чертовски смахивал на Джека Стэпса. – Думаю, тебе пора познакомиться с моим другом, Быстрой Смертью. Быстрый, смотри кто тут у нас.
Увидев Быстрого, парень побледнел.
– Танцуй, – сказал я, и Быстрый всадил несколько пуль в песок возле ног парня.
– Но… я… пожалуйста, сэр, – через минуту парень начал задыхаться. – У меня астма… пожалуйста
– Быстрый, Черный, вам не кажется, что наш новый дружок кое на кого похож? На «У» начинается, на «блюдок Джек Стэпс» заканчивается, – я с удовольствием наблюдал, как пот стекает по раскрасневшемуся лицу подпрыгивающего «полицейского».
– Ой, какая неприятность, – одна из пуль Быстрого легла чуть выше, и тело парня отлетело на добрый десяток футов. Когда оно коснулось земли, клоун уже был мертв. – Думаю, ты простишь старину Быстрого. Тяжелые времена, сам понимаешь.
Мы вошли в город, но мираж не рассеивался. Гигантские дома нависали над нами, попробуешь глянуть на крышу и заваливаешься на спину, так она высока. Мы ходили по людным улицам – точно, карнавал, ни одного человека в нормальной одежде. На нас косились и обходили стороной. По невидимым рельсам дорог носились крошечные паровозы. Несколько раз на пути вырастали клоуны в такой же форме, как у того парня. Они хотели видеть мои документы, задавали дурацкие вопросы. Советовали убираться ко всем чертям из Тусона. Одного Быстрому пришлось пристрелить. Мы искали хоть что-то знакомое. Церквушку преподобного Грегори, ферму Хардинга, свой дом, но не нашли даже мест, где они были.
Тяжелые времена никогда не проходят. Так и теперь, целая толпа клоунов-полицейских гналась за нами на своих игрушечных паровозах. Мы опять бежали, хоть и клялись, что это не повторится. Снова, как тогда, удалось уйти в пустыню – в песке невидимые рельсы кончались. Ни одна пуля не тронула нас. Черный харкал кровью, а Быстрый, постоянно отстреливаясь, раскалился до бела. Но мы остались одни под проклятым солнцем Аризонской пустыни. Мы были живы, а глаза ангелов по-прежнему сухи. Посреди этого гребанного пекла я, мой конь Черная Смерть и револьвер Быстрая Смерть. Кажется, на всей земле никого кроме нас троих не осталось.
Война. Война никогда не меняется. Сам я не воевал, и уверен, что порядочному человеку делать на войне абсолютно нечего. Боевые действия, насколько мне известно, зачастую имеют место в условиях далеких от базовых принципов комфорта, и едва ли способны принести удовлетворение хоть кому-то, находящемуся в здравом уме. Говоря об умственном здоровье, я ни в коем случае не хочу бросить тень на бездны первобытного ужаса, населенного древнейшими созданиями совершенного кошмара, столкновение с которыми неминуемо ввергнет в безумие любого. Но отправляться на войну, где у тебя есть все шансы умереть от разорвавшегося снаряда в месиве из грязи, крови и собственных внутренностей, когда можно сделать то же самое в пасти неизъяснимо жуткой твари, представляется мне крайне сомнительной затеей. Если уж и гибнуть, то со вкусом и стилем, прикоснувшись напоследок увядающим сознанием к первозданной и непостижимой тайне темного измерения.
Ужас №2: Театр военных действий
***
Привет.
Еще в автобусе, когда нас везли со сборочного пункта, полковник (не запомнил его фамилии, голова после проводов до сих пор трещит, и не тошнит, но сухость во рту страшная) сказал, что мы можем писать письма домой, если нам так будет легче. Я сразу понял, что это значит – никто из нас не вернется. И письма наши никто и никуда доставлять не станет. В лучшем случае сожгут, в худшем – выкинут на помойку вместе с картофельными очистками, банками из-под консервов и слизью недоеденной солдатиками каши. Но писать тебе, пожалуй, я все равно буду. И если вернусь, то вот с этими письмами. И пока я буду приходить в себя от контузии нескончаемости вечера после войны, за которым виднеются краешки такой желанной нормальной жизни, ты сможешь прочитать все то, что я говорил тебе здесь и сейчас, думая о тебе же.
Чтобы никто не заметил, что я не оправляю написанные послания вместе со всеми, я всякий раз буду класть в конверт сложенный вчетверо чистый лист бумаги, а настоящие письма спрячу. Правда, хитрый план? Уже представляю, как стерегу это сокровище – тайник с письмами. Воображаю, как рвусь в бой, чтобы защитить их, ведь ты слишком далеко, чтобы я мог защитить тебя хоть от чего-нибудь.
***
Сегодня был первый бой (не знаю, какой он там на самом деле по счету, но первый с моим участием). Удивляюсь, как он не стал для меня последним. Я чувствовал себя так, как, должно быть, чувствовало бы кофейное зерно в кофемолке.
Нас выстроили в ряд, выдали автоматы и без лишних напутствий отправили на линию фронта – она проходит примерно в паре сотен метров за ограждением. Как пользоваться автоматом я представлял довольно смутно, но промолчал, да и никто вопросов не задавал. Вот оно – поколение counter strike. Пройдя через узкую калитку, мы оказались за ограждением – сварной решеткой, густо отороченной поверху витками колючей проволоки. И я сразу понял, что мне конец. Трава, сосны, растущие на пригорке возле линии фронта, песчаные лужицы, спины идущих впереди соратников, их локти, отведенные в сторону под ложе для автоматного приклада – все смешалось перед глазами в калейдоскоп из сотни оттенков зеленого. Когда послышался треск автоматных очередей, я не смог понять, мы ли это стреляем, или стреляют по нам.
В считанные секунды мельтешение усилилось. Впереди между стволов сосен замелькали фигуры в точно таких же камуфляжных костюмах, какие были на нас. Звуки выстрелов слились в оглушающий всеобъемлющий хруст, как будто незримый гигант пережевывал мощными челюстями этот клочок леса вместе со всеми и всем, что в нем находилось. Я не видел пуль, но казалось, что они летят со всех сторон, градом сыплются с неба, фонтанами бьют из-под земли.
Стрелять самому мне и в голову не пришло. Даже сейчас мне кажется, что это было бы бесполезно, а тогда я напрочь забыл, что за штука находится у меня в руках, для которой я так услужливо отвел в сторону локоть правой руки. Да если ба и вспомнил, что держу автомат, прицелиться все равно не смог бы. Дай автомат кофейному зернышку в кофемолке – сможет оно прицелиться?
Зато другие парни чувствовали себя вполне уверено. Пусть я и перестал соображать, но все равно видел в их движениях ритм. То короткими шажками, приседая и перекатываясь, то перебежками, они продвигались вперед к линии фронта, не забывая периодически вкладывать свою партию автоматного треска в симфонию великанского хруста. Поколение counter strike. Я и не думал, что эти ребята на деле окажутся не хуже, чем в компьютерном кресле перед монитором с мышью и клавиатурой под ладонями.
То тут, то там калейдоскоп зелени озарялся оранжевыми вспышками пламени и проступал кроваво-красными крапинками. Впереди, слева и справа фигуры в одинаковых пятнистых штанах и куртках передвигались, падали и замирали. Я тоже упал и замер, не сомневаясь, что мне конец.
Но, как видишь, я ошибся. По крайней мере, на этот раз. Те, другие, бегающие и стреляющие с другой стороны линии фронта, кончились раньше, чем с той, где находился я. Их стало нисколько, а нас – несколько. Трое, если быть точным. И знаешь? Такой расклад уверил меня только в одном. Мне конец. Если не в следующем бою, который, как сказал полковник (теперь я знаю, что его фамилия Егоров), будет в субботу, то в том, который последует за ним.
***
Оказалось, что в бой можно не ходить, если согласишься перевестись в спецотряд. Солдаты спецотряда занимаются тем, что после очередного сражения собирают с поля боя тела погибших и их фрагменты. Я обдумал такую перспективу и отказался вступать в спецотряд. Не спрашивай, почему.
Хорошо, расскажу. Когда мне было лет пятнадцать, сосед вышел на улицу из окна десятого этажа. Я видел тех людей, которые собирали то, что от него осталось. Вид у них был такой, как будто они с большей радостью оказались бы на месте моего соседа, чем на своем собственном.
***
Прибыли новобранцы. Завтра в бой пойдем в полном составе.
Я тут подумал, что попадать на войну лучше в восемнадцать лет, а не как я. И дело тут не в зрелости и не в каких-то других качествах солдата. Просто смерть мальчишки покалечит разве что только его родителей, а если мужчина женат, имеет детей… Хорошо, что у нас с тобой нет детей. Правда?
***
В сегодняшнем бою случилось странное. Все было точно так же, как в первый раз. Я лежал в траве оглоушенный шумом и мельтешением. Когда все стихло, я поднялся на ноги и увидел, как один из парней нашего отряда отбрасывает автомат и идет к линии фронта. Парень, который стоял за ней, тоже бросил оружие, и пошел ему навстречу. Приблизившись друг к другу, они обменялись рукопожатиями. На этом сражение закончилось.
Вечером на построении полковник Егоров сказал, что недоволен нашим боевым духом. Два человека выживших с нашей стороны и один со стороны врага – такой результат его решительно не устраивал.
***
Ночью мне снилось лицо. Хотел бы, чтобы твое, но это был тот вражеский солдат, который бросил автомат и пожал руку парню из нашего отряда. Проснувшись, я понял, что знаю этого врага – он учился в том же институте, что и я, только на курс старше.
Утром приехал еще один автобус с новобранцами. Разговорился с одним из новоприбывших, Артемом. Оказалось, что Артем учился в том же институте, что и я, только на два курса младше. В армию пошел добровольцем. Странный человек.
***
Сегодня опять был бой. Все та же линия фронта за колючей проволокой на пригорке между сосен, тот же треск и головокружение. Пожалуй, к этому можно привыкнуть. Но с каждым сражением уверенность в том, что мне конец, усиливается.
За час перед боем полковник Егоров выдал нам по две таблетки. Сказал, что витамины, и приказал проглотить их. Таблетки были розового цвета, большие, сантиметра три в диаметре, – не проглотишь. Пришлось грызть. Никто не поверил, что это витамины. Перед построением парни начали делиться ощущениями. Оказалось, что большинство из них чувствовали себя более сильными, быстрыми и опасными.
Не знаю, каково это – чувствовать себя опасным. Но, так или иначе, я никакого эффекта от приема таблеток не ощутил. Ребята же рвались в бой с особой стремительностью и безрассудством. Трое наших бросились за линию фронта, стреляя на бегу. Видимо, им удалось прорвать линию обороны неприятеля. Следом за первыми тремя рванули и все остальные, а через минуту сражение было окончено. Мы победили. Но мне тут не выжить. Увы, это не предчувствие, а уверенность.
***
Вчера после вечернего построения полковник Егоров подозвал меня, отвел в сторону от казармы, приобнял за плечо и, заглядывая в глаза, спросил, пишу ли я письма домой. Я честно признался, что да, пишу. Тогда он поинтересовался, о чем же именно я пишу. Тут я тоже душой не покривил – ответил, что о наших доблестных победах. Егоров, услышав мои слова, как-то криво ухмыльнулся. Спросил, о чем еще я пишу, кроме побед. А здесь я слукавил. Сказал, что еще о том, что армия большая, а шинели подходящего размера для меня не нашлось. Егоров рассмеялся, похлопал ладонью по спине и приказал возвращаться в казарму.
Вот. Теперь я написал тебе о шинели. Видишь? Никакого вранья. Завтра в бой. Таблетки уже раздали, только теперь зеленоватые, в два раза меньше розовых, и принять их нужно перед сном.
***
На этот раз враги сражались, как берсеркеры. Бежали навстречу пулям, паля без остановки, как наши в предыдущем бою. Двое промчались в полуметре от меня, я увидел их лица и узнал – оба парня жили со мной в одном и том же доме, но в других подъездах.
Но и в этом бою наши были быстрее и стреляли точнее неприятеля. Очевидно, зеленые таблетки эффективнее розовых. Еще одна доблестная победа.
Но мне конец, я знаю. Если полковник Егоров найдет мои письма и узнает, что ни розовые, ни зеленые таблетки на меня не действуют, мне конец. Это не предчувствие, а уверенность. На войне, как на войне. Но я не могу не писать тебе, также как не могу врать.
Если после следующего боя я тебе не напишу, не расстраивайся. Просто представь, что на этот раз таблетки были, скажем, голубые. А за поросший соснами пригорок с линией фронта солдаты сражались с такой неумолимой решимостью и яростью, как будто этот бой был действительно важен. Словно за их спинами, где-то далеко-далеко и одновременно так близко, что ближе и представить нельзя, находились дома с их родителями, женами и детьми.
Череп, по сути, является костяной клеткой, в которой с момента рождения и до последнего вздоха томится человеческий разум. Есть ли шанс совершить побег из этого заточения иным способом, кроме как лишившись разума? Нет. Зато, расставание с разумом сулит не только освобождение, но и открытие новых, ранее недоступных возможностей – как говорят сейчас, суперспособностей. Так, безумный араб Абдул Альхазред, покинув клетку своей черепной коробки, создал зловещую книгу аль-Азиф, более известную как Некрономикон, расчистившую путь в наш обыденный мир настолько огромному количеству зла всех форм и образов, что о таком и мечтать не приходилось. Впрочем, многим людям, неспособным на настоящее безумие, чтобы почувствовать себя свободными достаточно иллюзий и симуляций. В частности, книги, подобные этой, пишутся как раз для таких персон – хотя бы на время чтения они могут посочувствовать безумию автора, умозрительно примерить это безумие на себя и вообразить свой разум вне внутричерепной темницы.
Ужас №3: Клетка
Доктор предупредил, что операция мне предстоит серьезная и может затянуться. Проблема с эпителиальными тканями, малигнизация, тканевой атипизм, – вот что мне говорили при направлении на операцию. И поясняли, как для маленького: – дифференцировка утрачена, структура нарушена, нужно резать, пока не поздно.
Затянется, не затянется, – думал я, лежа на операционном столе и поудобнее устраиваясь лицом в ларингеальной маске, – мне-то какая разница? Буду себе под наркозом без чувств кайфовать. Это им тут работать, пилить и резать.
В клетке нас оказалось трое – я, мускулистый азиат-очкарик с татуировками Триады и безногий старик в тельняшке и бескозырке «Ермак». Больше всего мне докучал старик. Стоило задремать, как он, шурша культями по опилкам, устремлялся в мою сторону, бешено вращая глазами и клацая стальными челюстями. Лишь получив пинка под дых, старик уползал в свой угол, откуда грозил мне сухоньким кулачком и сыпал яростными шепелявыми проклятьями. Китаец наоборот вел себя пристойно. Сидя в позе лотоса, то напрягая все мышцы разом, то расслабляя их, он покуривал опиум и, судя по всему, мало интересовался происходящим вокруг. Опиумный дым, которым китаец поневоле делился с нами, приятно щекотал мозг где-то возле основания шеи. Хихикая от щекотки, я подмигивал старику – мол, как, огрызок человеческий, весело ли тебе, пепельница зубастая? На «Ермака», похоже, опиум тоже действовал. В ответ на мои подмигивания он начинал шумно грызть прутья клетки своими стальными коронками, мыча мотив чего-то вроде «не сдается наш гордый «Варяг»». Однажды я предложил очкарику как следует накурить деда – вдруг да осилит старость прутья, перегрызет их наконец, да по домам двинем. Китаец ничего не ответил, даже не посмотрел в мою сторону, свинья узкоглазая. Так и жили. Не тужили, только жрать уж больно хотелось. Да от «Ермака» с каждым разом все дольше отбиваться приходилось.
Как-то раз, проснувшись, я с удивлением отметил, что мне удалось выспаться. В кое то веке! Это что же, старина морячок прыть терять стал, бросил свои блицкриги? Глянул я в угол, где «Ермак» обитал, и что-то не по себе мне стало. То, что без ног инвалид пожилой, так это мы привыкли. Может им, волкам морским, без ног на палубе не так уж плохо танцуется, штормит меньше и все такое. Только вот сейчас у деда на поверку и рук не оказалось. Лежит себе опарышем бородатым, пену изо рта пускает, а пустые рукава тельняшки возле ключиц узлами, кровью пропитанными, завязаны. Что это с ветераном нашим стряслось? – у якудзы проклятой спрашиваю. Да что с басурманина взять – очки на носу поправил, по мышцам конским волну пустил, закурил – вот и весь ответ. Заподло у них там в Триаде с другими разговаривать или нет – мне фиолетово, но в чрезвычайных ситуациях можно и на заподло плюнуть, я так считаю. Короче говоря, малость взбесил меня черт узкоглазый отсутствием участия. Подскочил я к нему, да в бубен приложил хорошенько. С товарищем по несчастью, – говорю ему, – рожа желтая, беда приключилась, так что хватит тут мослами своими понтоваться. Тут же в руке китайца сверкнула сталь. Дезерт Игл пятидесятого калибра – я такие в кинокомиксах Гая Ричи видел. Откуда голый засранец взял пушку здесь, в клетке? Понятия не имею. Но ведь не сидел же он на чемодане с опиумом, хоть и курил его чуть ли ни раз в час.
– Спокойно, братушка, – примирительно сказал я, из-под мушки бочком уворачиваясь. – Не хочешь дедушке помогать – и не надо. Ему, похоже, уже все равно ничем особенно не поможешь. И со мной можешь не разговаривать, я не в обиде, честное слово.
– Как же ты мне надоел, – грустно вздохнул китаец, но пистолет не убрал. – Тебя и так здесь нет, а шумишь больше, чем Инвазий.
– Инвазий? – удивился я. Скорее тому, что покемон разговаривать умеет. – Это «Ермак» наш что ли?
– Он самый.
– Так, поди, отшумелся старикан. Чего ему теперь? Его не тронь, он и подохнет. А вот нам с тобой надо бы призадуматься, как бы самим без рук, без ног не остаться.
– Почему? Ну почему это происходит со мной? – азиат закатил увеличенные очками глаза. – Другие на твоем месте смотрели бы на полет стаи бабушек в ночном небе, на пульсацию вековых колец среза Вселенной, проникали бы в тайны грибного царства.
– А ты, дружок, чьих будешь? – вот вспомнит, кто таков, глядишь и бред его рассеется.
– Вокруг посмотри, – ответил китаец. Я огляделся – клетка как клетка, стальные прутья вместо стен и потолка, на полу опилки.
– Да ты посмотри, что ТАМ творится, – словно поняв мое неразумение, подсказал китаец. Странно, но только теперь я глянул на то, что простиралось по ту сторону решетки.
От прутьев нашей клетки на сколько хватало глаз во все стороны, тесня друг друга, тянулись стальные изгибающиеся корни, то тут то там замыкающие собой пространства новых клетей. В каждой клетке, которую удавалось разглядеть, я видел себя, сурового очкастого триединца и «Ермака», то есть Инвазия. Если я был собой, а китайца от китайца вовек не отличить, то Инвазий в разных клетках был разный. Где-то он, подобно бабуину, висел под потолком на целехоньких руках и болтал в воздухе вполне себе присутствующими ногами, где-то шатался на своих двоих, но без верхних конечностей. От клетки к клетке количество уцелевших рук-ног старика изменялось. Над всей этой апокалипсической картиной ярко до слепоты сияло солнце, да где-то вдалеке красным полированным гранитом сверкали горные отроги и белоснежные вершины.
