Полная версия:
Гийом Мюссо Жизнь как роман
- + Увеличить шрифт
- - Уменьшить шрифт
– Я не слишком голоден, Джаспер, – признался я, выпив несколько глотков крепкого грога.
– Это неважно, есть буду я! А вы проветритесь, что тоже пойдет вам на пользу.
2.На улице Джаспер накинулся на сотрудницу полиции, выписывавшую ему штраф за неправильную парковку. Он водил (из рук вон плохо) «Ягуар Е» 3-й серии 70-х годов выпуска – антикварную машину, становившуюся в его руках опасной не только для окружающей среды, но и для остальных участников дорожного движения.
Он отвез меня на бульвар Монпарнас, где припарковал автомобиль (опять неправильно) на углу улицы Деламбр. Громкое название «Гран Кафе» носил ресторанчик напротив рыбного магазина, типичное парижское заведение с традиционным убранством: витые стулья, маленькие, как в бистро, столики под клетчатыми хлопчатобумажными скатертями, меню на грифельной доске.
В заведении был наплыв клиентов, но метрдотель, уважив Джаспера, нашел нам столик в глубине зала. Джаспер с ходу заказал бутылку шардоне (из винодельни Мэтта Делюка в Напа Вэлли), я довольствовался стаканом минеральной воды.
– Выкладывайте, что не так, Озорски? – заговорил он, едва усевшись.
– Все не так, и вам это хорошо известно. Все считают меня негодяем, я больше не могу видеться со своим сыном в нормальных условиях. Только что я узнал, что моя жена решила увезти его в США.
– Мальчик увидит много интересного.
– Мне совсем не весело.
– У вас на этом ребенке свет клином сошелся, это просто смешно! Позвольте ему расти при матери, а сами займитесь творчеством. Он будет вам за это признателен, когда станет взрослым.
Последовала философская тирада о прискорбном безумии нашей эпохи, приближающей собственное крушение обожествлением человека и сакрализацией ребенка.
– Вам легко говорить, у вас нет детей!
– Нет, и слава богу!
Заказав телячий паштет с рисовой корочкой и дюжину устриц, он вернулся к моей книге:
– Вы это прекратите, Озорски! Не дело бросать героиню вот так, с приставленным к виску пистолетом.
– Писатель – я, Джаспер. Что хочу, то и пишу.
– Скажите хотя бы, что будет дальше! Как там малышка Кэрри?
– Понятия не имею.
– Я вам не верю.
– Ваше дело. Я говорю правду.
Он задумчиво пригладил свои торчащие усы.
– Вы давно пишете, Озорски…
– И что?
– Вы понимаете, что для романиста появление в книге Флоры Конвей – подарок с небес!
– Подарок?
– Создание, требующее встречи с создателем, – это гениально. Вы могли бы написать современного «Франкенштейна»!
– Для меня этого маловато. Если я правильно помню, это создание сеет ужас всюду, где ступает, а Виктор Франкенштейн в конце умирает.
Он надолго умолк, лакомясь паштетом.
– Знаете, как вам надо поступить? – спросил он вдруг, подняв вилку.
– Научите.
– Ввести в книгу самого себя и встретиться с Флорой.
– НИКОГДА!
– Не упрямьтесь. В ваших романах мне нравится именно это: ощущение тесной связи между автором и его персонажами. Уверен, я не один такой.
– Да, но в этот раз дело зашло слишком далеко.
Он посмотрел на меня с подозрением.
– Вон оно что: вы боитесь, да, Озорски? Вы всерьез испугались собственного персонажа?
– У меня есть на то основания.
– Мне не терпится их узнать!
– Дело не столько в страхе, сколько в нежелании…
– Возьмем на двоих «наполеон»? Он у них, похоже, божественен.
Я продолжил свою мысль, проигнорировав его предложение:
– У вас есть представление об этом ремесле, вы знаете, что, когда нет желания, роман не получится.
– Не торопитесь, как бы потом не пожалеть. Что такое «получившийся роман» – вот что мне любопытно узнать.
– Это такой роман, который доставляет радость читателю.
– Ни в коей мере!
– Удачный роман подобен истории взаимной любви.
– Что еще за история взаимной любви?
– Это когда встречаешь правильного человека в правильный момент.
– Где тут связь с книгой?
– Даже когда есть хорошая история и хорошие персонажи, для успеха романа этого мало. Надо еще находиться в таком моменте вашей жизни, когда вам удастся что-то из него извлечь.
– Приберегите весь этот вздор для журналистов, Озорски. Вы хватаетесь за любые предлоги, лишь бы не приниматься за работу.
3.Старый английский драндулет повернул налево, на бульвар Распай. После нескольких бокалов белого вина Джаспер превратился в угрозу для общества, машина отчаянно виляла под его управлением. Из приемника негромко неслись звуки виолончели Баха, но водителя это не успокаивало: он то и дело прибавлял скорость, игнорируя плотность потока.
– Как зовут вашего врача? – спросил я, когда он в очередной раз повернул налево, теперь – на улицу Гренель.
– Рафаэль.
– Сколько ему лет?
– Это женщина, Диана Рафаэль.
На улице Бельшас он хлопнул себя по лбу и указал на картонную коробку, стоявшую на заднем сиденье.
– У меня для вас подарочек.
Я повернулся, взял коробку и поставил ее себе на колени. В ней лежали письма и распечатанные мейлы, присланные мне через моего издателя. Некоторые я пробежал глазами. По большей части это были восторги поклонников, но, когда тебе не пишется, ты понимаешь, что обманешь их ожидания. Подарочек получился отравленным.
«Ягуар» свернул на улицу Лас-Касес и затормозил у дома 12 на улице Казимира Перье, недалеко от базилики Святой Клотильды с двумя высокими колокольнями.
– Приехали, – сказал Джаспер. – Хотите, чтобы я пошел с вами?
– Спасибо, я сам. Вам бы сейчас часок поспать, – посоветовал я, вылезая из машины.
– Держите меня в курсе.
Прочтя табличку на двери, я остолбенел.
– Эта ваша Диана Рафаэль – психиатр!
Джаспер опустил стекло и, прежде чем тронуться с места, бросил мне совершенно серьезно:
– В этот раз, Озорски, вам не выпутаться.
4.Я никогда раньше не бывал у психиатра, чем даже отчасти гордился. Всегда думал, что писательство позволит мне своевременно обнаружить, вычленить и устранить все свои неврозы и навязчивые идеи.
– Добро пожаловать, мсье Озорски.
Я представлял себе психиатра как перевоплощение Фрейда, но теперь понял, как сильно ошибался. Диана Рафаэль оказалась приятной женщиной моего возраста, с теплым взглядом светло-голубых глаз – такими глазами сияли хозяюшки в старой рекламе средства для стирки Woolite, такими же, помнится, смотрела на телезрителей прославленная ведущая Энн Синклер.
– Пожалуйста, садитесь.
Ее кабинет на последнем этаже представлял собой длинную комнату, из окон которой открывался вид на церковь Сен-Сюльпис, на Пантеон, даже на далекий Монмартр.
– Мне нравится воображать себя впередсмотрящей высоко на мачте пиратского корабля, издалека замечающей собирающиеся грозовые облака. Психиатру это полезно.
Я счел эту метафору удачной. По-видимому, такими речами она встреча всех своих пациентов.
Я уселся напротив Дианы Рафаэль в кресло из белой кожи.
За двадцать минут не такой уж неприятной беседы она нащупала и обозначила мою проблему: регулярные и пагубные покушения вымысла на мою любовную и семейную жизнь. Когда почти весь день блуждаешь в воображаемом мире, тропинка, ведущая из него в реальность, может затеряться. От того, как стираются границы двух миров, идет кругом голова.
– Вы не обязаны брать сеансы терапии, – заверила меня психиатр. – Но если вы хотите вернуть контроль над своей жизнью, нужна решимость.
Я был с ней согласен, но не понимал, как этого добиться. Я рассказал ей сюжет своей новой вещи и посетовал на Джаспера, предлагавшего мне принять брошенный Флорой Конвей вызов и согласиться повстречаться с ней.
– Прекрасная идея! Пусть это будет для вас упражнением, символическим актом, утверждающим главенство подлинной жизни над воображаемым миром, так вы защитите ваш внутренний писательский заповедник и ту свободу, без которой он немыслим.
Это звучало соблазнительно, но к эффективности такого упражнения я относился скептически.
– Эта женщина внушает вам страх?
– Ничуть! – уверенно ответил я.
– Тогда прямо так ей и скажите!
Она хорошо подготовилась к сеансу: я услышал в ее исполнении отрывок из интервью Стивена Кинга, утверждавшего, что выволакивание своих демонов на авансцену – давний психотерапевтический прием, род экзорцизма, способ изрыгнуть на бумагу свой гнев, ненависть и фрустрацию. «Вдобавок мне за это платят, – подчеркивал Кинг. – По всему миру сидят в изолированных ячейках бедняги, лишенные такой возможности»[10].
5.Я шел в школу за сыном, как вдруг получил эсэмэс от Кадижи: «Осторожно, Альмина решила забрать Тео!»
Иногда, раз-два в месяц, Альмине попадала шлея под хвост: вдруг оказывалось, что ей не нужна няня. Она даже говорила Кадиже, чтобы та больше не приходила, потому что теперь она будет заниматься Тео сама. Обычно ее решимости хватало на сутки-двое. В этот раз проигравшей стороной оказался я: встреча с Тео срывалась.
Я в досаде свернул в аптеку, запастись долифраном, сиропом и всевозможными эфирными маслами. Вернувшись домой, я немного похимичил с в очередной раз вылетевшими пробками и поставил кипятиться воду для ингаляции. А потом упал на диван и закрыл глаза, чтобы обдумать услышанное от Джаспера и от психиатра.
Когда я снова открыл глаза, была уже почти полночь. Меня разбудил пробирающий до костей холод. Проклятый радиатор…
Я разжег огонь в камине и потащился в библиотеку, где отыскал старый том «Франкенштейна» Мэри Шелли, памятный мне еще по лицею.
«Зловещей ноябрьской ночью передо мной предстал наконец результат моих долгих трудов. По окну угрюмо барабанил дождь, свеча догорала. Внезапно я увидел в свете колеблющегося пламени, как существо открывает матово-желтые глаза. Оно сделало глубокий вдох, и его конечности сжались в конвульсии».
Очаровательно.
Я сварил целый кофейник арабики, собрал всех оставшихся у меня друзей – долифран, пузырек деринокса, пастилки для горла – и, закутавшись в плед, занял привычное место за письменным столом.
Открыв ноутбук, я создал новый документ и в трансе уставился на курсор. Пора было признать, что прошло вот уже несколько месяцев с тех пор, как я утратил всякий контроль над собственной жизнью. Никто, кроме меня, не мог снова схватиться за рычаги. Но возможно ли это, когда торчишь перед экраном? Я застучал по клавиатуре. Этот звук мне нравился, казался ласковым, вкрадчивым. Так течет вода: никогда не знаешь, куда тебя занесет течение. Недуг и снадобье. Снадобье и недуг.
1.
Южный Уильямсберг
Станция «Марси-авеню»
Чувство удушья. Как ни подгибаются у меня ноги, плотная толпа неумолимо несет меня к выходу из метро. Человеческая волна выплескивается на тротуар. Живительный глоток воздуха. И тут же гудки, грозный гул города, от которого я…
7. Персонаж в поиске автора
Писательство – это прежде всего утверждение своего «я», доминирование над другим, оклик: слушай меня, смотри на вещи, как я, перемени свое мнение. Это агрессия, даже враждебность.
Джоан Дидион. Зачем я пишу «Нью-Йорк таймс бук ревью», 5.12.19761.Южный Уильямсберг, станция «Марси-авеню»
Чувство удушья. Как ни подгибаются у меня ноги, плотная толпа неумолимо несет меня к выходу из метро. Человеческая волна выплескивается на тротуар. Живительный глоток воздуха. И тут же гудки, грозный гул города, от которого я глохну.
Я делаю несколько шагов по тротуару. Так недолго грохнуться в обморок. Раньше мне не доводилось оказываться внутри моей собственной выдумки. Ситуация почти шизофреническая: одна часть меня находится в Париже, за экраном компьютера, а другая пребывает здесь, в Нью-Йорке, в незнакомом квартале, оживающем по мере того, как первое «я» стучит по клавиатуре.
Я разглядываю все вокруг, нюхаю воздух. На первый взгляд и вдох все совершенно незнакомое. Крутит живот, ломит все мышцы. Отрыв от реальности имеет неприятные последствия. Во всем теле ощущение раскалывания на мелкие части, как будто я – нечто чуждое, отторгаемое воображаемым миром. Ничего удивительного: я давно знаю, что художественный мир подчиняется собственным законам, но могущество этих законов я до сих пор недооценивал.
Я поднимаю глаза. Свежий ветер колеблет в металлическом небе листья каштанов. Вокруг меня, на обеих сторонах улицы, разыгрывается странный спектакль, похожий на балет. По тротуарам носятся бородачи в черных сюртуках и шляпах, с витыми прядями на висках, бросая на меня странные взгляды. На их женщинах многослойная одежда, длинные юбки, из-под суровых тюрбанов на голове не выбивается ни волоска. Надписи на иврите и разговоры на идиш подсказывают, куда я попал: это квартал Уильямсберга, где живут евреи-хасиды. Эта часть Бруклина разделена на две вселенные-антиподы: хипстерский север и принадлежащий сатмарской общине юг. Сверху «художники» в татуировках, любители киноа и крафтового пива, снизу поражающая воображение своей консервативностью традиционная община, лишь самую малость затронутая современностью, люди, оторванные от веяний моды и прогресса.
Живот по-прежнему сводит, но я постепенно прихожу в себя и начинаю понимать, почему я здесь. Начав писать «Третье лицо зеркала», я тщательно выбирал район, где будет жить Флора, и остановился на Уильямсберге именно из-за его соседства с этим кварталом ортодоксальных евреев. Причина была в том, что его обитатели, вышедшие прямиком из XIX века, сумели проделать брешь во времени. Не я один пытаюсь сбежать из этой реальности, из этой эпохи. Я прибегаю для этого к силе воображения, у других есть свои способы. Цель у нас общая: выскочить из-под пяты современности. Здесь община взяла на себя все: школьное образование, доступ к услугам, законотворчество, питание. В этом анахроническом измерении не существует медиа, социальных сетей, актуальных современных проблем.
У меня в животе разверзается пустота, к горлу подкатывает ураганная тошнота, как будто голод насверлил во мне дыр. Я толкаю дверь первой попавшейся кошерной бакалеи в доме из желтого кирпича. Пространство магазина поделено напополам бамбуковой занавеской: одна половина мужская, другая женская. Я прошу два главных лакомства заведения: питу с фалафелем и сандвич с омлетом и пастрами. Все это я проглатываю за несколько минут. Утолив голод, я чувствую, что бросил наконец якорь в своем вымышленном мире и привыкаю к здешнему пейзажу.
Подкрепившись, я шагаю в северную часть. Полтора километра проделываю, окруженный яркими красками бабьего лета, между платанами с пылающей листвой и домами «браунстоун» на Бедфорд-авеню.
На пересечении Бэрри-стрит и Бродвея моему взору предстает силуэт «Ланкастера», еще более внушительный, чем в романе. Перед химчисткой скучает дюжина фотографов и журналистов: мелкая сошка, усталая и невеселая, пехота с пальцем на спуске объектива, состоящая на службе у пошлости и непристойности; когда я вхожу в дом, эта публика на мгновение выходит из летаргии.
Холл сияет роскошью и новизной, здесь еще шикарнее, чем я воображал: пол из каррарского мрамора, неяркое освещение, грубые высокие деревянные панели на стенах.
– Чем я могу вам помочь, сэр?
Тревор Фуллер Джонс, царящий в холле, отрывает глаза от экрана. Он в точности такой, каким я его представлял, – затянутый в каштановую ливрею с золотыми галунами. Похоже, он принимает меня за кого-то из писак, донимающих его с начала «дела Конвей». Несколько секунд я стою перед ним с разинутым ртом, размышляя, как мне быть. Наконец я решаюсь:
– Здравствуйте, мне бы попасть на крышу дома.
Тревор приподнимает бровь.
– Извините, с какой целью?
Я в своей манере делаю ставку на откровенность:
– Думаю, миссис Конвей грозит опасность.
Привратник качает головой.
– А я думаю, что вам придется уйти.
– Я настаиваю. Если вы не хотите, чтобы у вас на совести было ее самоубийство, лучше позвольте мне подняться.
Тревор Фуллер Джонс тяжело вздыхает и с неожиданным при его внушительном телосложении проворством выскакивает из-за своей конторки. Он хватает меня за руки и бесцеремонно тащит к выходу. Я пытаюсь возмущаться, но тщетно: в этом детине не меньше метра девяноста роста и ста десяти кило веса. Когда он уже готов вышвырнуть меня на тротуар, до меня доходит своеобразие соотношения сил. Я вполне могу нейтрализовать противника.
– Не заставляйте меня все рассказать Бианке!
Привратник замирает как вкопанный и округляет глаза, как будто не уверен, что правильно расслышал. Я повторяю:
– Не пустите меня – получите проблемы с Бианкой.
Он усиливает хватку.
– При чем тут моя жена?
Я смотрю на Фуллера Джонса не мигая. Как донести до него, что он – порождение моей фантазии, второстепенный персонаж рождающегося повествования, существующего только в моей голове? А главное, как ему внушить, что для меня вся его жизнь – открытая книга?
– Бианку могут заинтересовать эсэмэс и фото, которые вы регулярно шлете Рите Бичер, парихмахерше девятнадцати лет от роду из салона «Свит Пикси» на Джексон-стрит.
Такая у меня писательская привычка: прежде чем начать писать, я буквально вылизываю будущих действующих лиц, составляя для каждого подробнейшую биографию, настоящее личное дело. Пускай три четверти всех этих сведений не попадут в книгу, этот способ очень эффективен, чтобы лучше познакомиться с персонажами.
– Не уверен, что ваша жена будет в восторге, когда узнает, что вы пишете Рите такие послания: «Весь день думаю о твоей «киске» или «Хочется забрызгать своей спермой твои сиськи и посмотреть, как они встанут торчком».
Теперь на привратника жалко смотреть – верный признак, что я задел его за живое. Вспоминаются слова Мальро: часто человек «сводится к тому, что он скрывает, – к щепотке секретов»[11].
– Откуда вы знаете?.. – бормочет он.
Остается его добить:
– Боюсь представить, что она вам устроит, когда узнает, что на День святого Валентина вы подарили Рите серебряную брошь в эмали за восемьсот пятьдесят баксов. Между прочим, сколько стоил букет цветов, подаренный жене? От силы двадцатку.
Фуллер Джонс роняет голову и отпускает меня. Теперь передо мной безвредная тряпичная кукла. Трудно продолжать задираться, когда тебя вывели на чистую воду.
2.Оставив его у входной двери, я направляюсь в глубь холла, к трем лифтам с дверями из кованой бронзы, вызываю кабину и нажимаю на кнопку «крыша». Поездка наверх сопровождается громким железным лязгом. Выйдя, я убеждаюсь, что от крыши меня отделяют еще два лестничных пролета.
Наверху я сразу получаю хлесткий удар ветра в лицо. Закрываясь ладонью, я пересекаю бадминтонную площадку. Вид оттуда открывается такой, что дух захватывает, не чета тому, что я силился описать. Правда, небо, еще несколько минут назад вполне безоблачное, на глазах сереет. Я инстинктивно замираю, чтобы полюбоваться головокружительной панорамой. На другой стороне пролива, за пилонами Уильямсбергского моста, громоздится гребень из небоскребов, среди них выделяются легендарные «Эмпайр-Стейт Билдинг», стрела «Крайслер Билдинг», коренастый «МетЛайф».
– ДАЮ ТЕБЕ ТРИ СЕКУНДЫ, ЧТОБЫ ТЫ ПОМЕШАЛ МНЕ СДЕЛАТЬ ЭТО: РАЗ, ДВА, ТР…
Крик выводит меня из оцепенения, я рывком оборачиваюсь. На другой стороне площадки, рядом с цистерной, стоит Флора Конвей, приставившая себе к виску пистолет Рутелли и готовая выстрелить.
– Остановитесь! – кричу я, чтобы обозначить свое присутствие.
Я по наивности считал, что, увидев меня, Флора уберет палец с курка. Но ее паника под стать моей, во взгляде яшмовых глаз горит вызов.
– Не глупите. Бросьте пистолет.
Она медленно опускает пистолет, но потом, вместо того чтобы отбросить, наводит его на меня.
– Это тоже бросьте. Лучше поговорим.
Но где там! Крепко держа пистолет обеими руками, не убирая пальца с курка, Флора наступает на меня, готовая выстрелить.
До меня доходит, что Флора Конвей – не привратник: против нее я совершенно бессилен. Настает момент горько пожалеть о том, что я не послушал Джаспера и Диану Рафаэль. Мир литературы очень опасен, я всегда это знал. Как знал и то, насколько для меня опасно ступать на его территорию. Меня ждет жалкий конец: две пули в башке, выпущенные персонажем, рожденным прямо в ней, моим собственным воображением. Такова история всей моей жизни, с самого детства. Всегда один и тот же враг – я сам.
– Будьте благоразумны, Флора. Нам с вами обязательно надо поговорить.
– Кто вы, черт возьми?
– Меня зовут Ромен Озорски.
– Не слыхала.
– Еще как слыхали! Это же я: враг, сукин сын, романист…
Я пытаюсь скрыть страх. Флора все еще готова обороняться: держа меня на мушке, она неумолимо приближается.
– Откуда вы взялись?
– Из Парижа. Из того, реального.
Она хмурится. Между нами остается всего несколько метров. В низких тучах образовался просвет, сквозь него Ист-Ривер заливают солнечные лучи. Флора приставляет ствол «глока» к моему лбу. Я глотаю слюну и предпринимаю последнюю попытку ее образумить.
– Зачем меня убивать? Вы же сами меня позвали!
Я слышу ее дыхание: оно вырывается тяжелыми толчками. Пейзаж вокруг нас мерцает, дрожит, кажется, я вижу все через увеличительное стекло. Она долго колеблется, и когда я уже ничего не жду, опускает пистолет и цедит сквозь зубы:
– В ваших интересах хорошенько все мне объяснить.
3.Бруклинская набережная.
Я влез в жизнь Флоры Конвей меньше часа назад, зато она была частью моей гораздо дольше. После стычки на крыше «Ланкастер Билдинг» я уломал ее поговорить по душам.
Начало нашего разговора привело меня в замешательство. Нелепость всей ситуации быстро перестала ее смущать. В ее сознании появилась брешь, завеса неведения прорвалась, она раз и навсегда выбралась из пещеры. И потому не стала терять времени и не спорила с тем, что является персонажем романа. Она другого не желала допустить: чтобы я поставил точку в ее истории. Завязался спор, и она, задыхаясь в своей квартире, повела меня в бразильский бар неподалеку.
«Фавела» располагалась в бывшем гараже с собственным крытым двориком, в этот обеденный час он был полон посетителей; местные жители называли это место «пивным садом». Не зная толком, сколько у меня времени, я поспешил расставить точки над i.
– Я не стану дописывать вашу историю, Флора. Я для того сюда и пробрался, чтобы вам об этом сообщить.
– Нет уж, вы не можете принять такое решение самостоятельно.
– Могу, и вам это хорошо известно.
– Что это значит, говоря конкретно?
Я пожал плечами.
– Очень просто: я намерен перестать работать над этим текстом. Не буду больше его обдумывать, займусь другими вещами.
– Вы сотрете файлы с жесткого диска? Одним кликом на своем компьютере выбросите мою жизнь в мусорную корзину?
– Это, конечно, упрощение, но можно сказать и так.
Ее устремленный на меня взгляд горел яростью. Лицо у нее оказалось нежнее, чем я представлял. На ней было кремовое шерстяное платье-свитер, приталенная джинсовая куртка, полусапожки цвета карамели. Суровым был не весь ее облик, а только взгляд, а еще нетерпеливые интонации.
– Ничего не выйдет, я вам не позволю, – заявила она решительным тоном.
– Будьте благоразумны, вас же не существует!
– Если меня не существует, то зачем вы сюда пожаловали?
– Это что-то вроде испытания, придуманного моим агентом и психиатром. Согласен, это идиотизм.
Бармен в майке, с руками, от плеча до кисти покрытыми татуировками, принес наш заказ – коктейли «кайпиринья». Флора залпом выпила полстакана и продолжила:
– Я прошу вас об одном: верните мне дочь.
– Не я ее у вас отнял.
– Когда пишешь, надо помнить об ответственности.
– Я не несу перед вами никакой ответственности. Перед моими читателями – другое дело, но…
– Насчет читателей – это позорная демагогия! – перебила она меня.
Я гнул свое:
– Я несу ответственность перед читателями, но только когда решаю опубликовать свой текст. С вашей историей дело обстоит иначе.
– Зачем было ее писать?
– Вы что, публикуете все, что пишете? Я – нет.
Я отпил из бокала и огляделся. Стало на удивление тепло. Заведение было оригинальное: увитая плющом кривая крыша, старый фургон с «такос» – настоящий кабачок в стиле «сальса».
– Главное в творчестве – пробы и ошибки. Когда достигаешь предела возможного, необязательно сохранять следы своих попыток. Это верно для любого искусства. Пьер Сулаж сотнями сжигал холсты, которыми не был доволен. Пьер Боннар пробирался в музеи и замазывал собственные картины, Хаим Сутин выкупал у торговцев свои картины, чтобы их переписать. Автор – хозяин своего произведения, а не наоборот.
– Хватит пропагандировать свою премудрость…
– Должен сказать, что я, как пианист, должен разучивать гаммы. Я пишу каждый день, даже по воскресеньям, даже в Рождество, даже в отпуске. Включаю компьютер и набрасываю разные сюжеты, рассказы, рассуждения. Если получается поймать вдохновение, то я продолжаю, если нет, перехожу к чему-то другому. Все просто.
