bannerbannerbanner
Сказки дня и ночи

Ги де Мопассан
Сказки дня и ночи

Полная версия

Почтальон недоумевал, но покорно повиновался.

– А теперь в дорогу! – сказал бригадир.

Но едва они вышли за калитку, он обернулся к почтальону – причем глаза его весело щурились и блестели – и проговорил насмешливо, с лукавой улыбкой:

– Ну и озорник же вы, скажу я вам!

Старик спросил:

– Почему это? Я слышал, ей-богу, слышал!

Жандарм не мог уже больше выдержать и разразился хохотом. Он хохотал до слез, задыхаясь, схватившись за живот, согнувшись пополам, и уморительно морщил нос. Спутники смотрели на него в полной растерянности.

Но так как он не мог ни говорить, ни сдержать хохота, ни дать понять, что с ним творится, он сделал только жест – простонародный озорной жест.

Они все еще ничего не понимали; тогда бригадир повторил этот жест несколько раз подряд и кивнул на дом, по-прежнему запертый.

Тут солдат вдруг догадался, и его тоже охватило неистовое веселье.

Старик стоял перед полицейскими и в недоумении глядел, как они корчатся от смеха.

Бригадир в конце концов немного угомонился и, шутливо хлопнув старика по животу, воскликнул:

– Ну и забавник, ах, чертов забавник! До самой смерти не забуду, какое преступление раскрыл дядюшка Бонифас!

Почтальон таращил глаза и твердил:

– Ей-богу, я слышал!

Бригадира опять обуял смех. А солдат, чтобы всласть нахохотаться, уселся на траву в придорожной канаве.

– Ах, ты слышал? А свою-то жену ты таким же манером режешь, старый проказник?

– Свою жену?..

Бонифас долго соображал, потом ответил:

– Моя жена… Она вопит, слов нет, когда я ей дам тумака… Да, тут уж она вопит как следует… Что же, значит, и господин Шапати свою колотил?

Тогда бригадир, вне себя от восторга, повернул его за плечи, как куклу, и шепнул на ухо что-то такое, от чего тот остолбенел.

Потом старик задумчиво пробормотал:

– Нет… не так… не так… не так… Моя и рта не разевает… Вот бы не подумал… Быть не может!.. Всякий поклялся бы, что ее режут…

И в смущении, посрамленный, сбитый с толку, он пошел своей дорогой, по полям; а бригадир с жандармом все еще смеялись и, выкрикивая ему вдогонку сальные казарменные шутки, смотрели, как удаляется его черное кепи над безмятежным морем хлебов.

Роза
(в переводе Е. Гунста)

Две молодые женщины словно погребены под цветочным покровом. Они одни в просторном ландо, которое наполнено букетами, как гигантская жардиньерка. На переднем сиденье две корзинки, обтянутые белым атласом, полны фиалками из Ниццы; на медвежьей шкуре, прикрывающей ноги женщин, – груды роз, флердоранжа, мимоз, левкоев, маргариток и тубероз, перевязанных шелковыми лентами. Цветы как бы готовы раздавить два хрупких тела; из этого ослепительного и душистого ложа выступают только плечи, руки и часть корсажей, из них один голубой, другой сиреневый.

Кнут кучера обвит анемонами, упряжь расцвела желтыми левкоями, спицы колес убраны резедой, а два огромных круглых букета, заменяющих фонари, кажутся диковинными глазами этого цветистого движущегося зверя.

Лошадь бежит крупной рысью, ландо катит по антибской дороге; ему предшествует, его преследует и сопровождает вереница других разукрашенных гирляндами экипажей, где женщины утопают в море фиалок. Это праздник цветов в Каннах.

Вот и бульвар Ла Фонсьер, где происходит бой цветов. Вдоль всей широкой аллеи взад и вперед, подобно бесконечной ленте, движется двойной ряд разукрашенных колясок. Из экипажа в экипаж перебрасываются цветами. Цветы пролетают в воздухе, как пули, ударяются о свежие лица, порхают и падают на пыльную мостовую, где их подбирает целая армия мальчишек.

На тротуарах выстроились плотными рядами любопытные, шумливо, но спокойно наблюдая зрелище, а конные жандармы грубо наезжают, теснят эту пешую толпу словно для того, чтобы не дать черни смешаться с богачами.

Из коляски в коляску перекликаются, раскланиваются, обстреливают друг друга розами. Колесница с хорошенькими женщинами, наряженными в красное, как чертенята, привлекает восхищенные взоры. Какой-то господин, удивительно похожий на Генриха IV, с веселым задором бросает огромный букет, привязанный на резинке. Защищаясь от удара, женщины прикрывают рукой глаза, а мужчины наклоняют головы, но изящный и послушный снаряд, быстро описав кривую, возвращается к хозяину, который тотчас же кидает его в другую мишень.

Обе молодые женщины полными пригоршнями опустошают свой арсенал, и на них самих сыплется град букетов; наконец, после часа сражения, немного утомившись, они приказывают кучеру ехать по дороге вдоль моря к заливу Жуан.

Солнце исчезает за горной цепью Эстерель, на фоне огненного заката черным силуэтом вырисовываются ее зубчатые вершины. Спокойное море, голубое и ясное, сливается на далеком горизонте с небом; посреди залива стоит на якорях эскадра, словно стадо чудовищных животных, зверей Апокалипсиса, неподвижно застывших на воде, горбатых, покрытых панцирями, вздымающих мачты, легких, как перья, и сверкающих по ночам огненными глазами.

Молодые женщины, покоясь под тяжелым мехом, томно смотрели вокруг. Наконец одна из них сказала:

– Какие бывают чудесные вечера! И все тогда кажется прекрасным. Не правда ли, Марго?

Та ответила:

– Да, хорошо бывает. Но всегда чего-то недостает.

– Чего же? Я чувствую себя вполне счастливой. Мне ничего не нужно.

– Нужно. Но ты об этом не думаешь. В каком бы блаженном покое ни пребывало наше тело, мы вечно хотим чего-то еще… для души.

Первая улыбнулась:

– Немного любви?

– Да.

Они умолкли, глядя куда-то вдаль; потом та, которую звали Маргаритой, прошептала:

– Без этого жизнь кажется мне несносной. Мне нужно, чтобы меня кто-то любил, ну, хотя бы собака. Впрочем, все мы, женщины, такие, что ни говори, Симона.

– Да нет же, дорогая. Лучше, чтоб меня никто не любил, чем любил первый встречный. Ты думаешь, мне было бы приятно сознавать, что в меня влюбился, ну, скажем… ну…

Окидывая взором обширный пейзаж, она перебирала в уме, кто бы мог в нее влюбиться. Наконец ее взгляд упал на две металлические пуговицы, сверкавшие на спине кучера, и она договорила, смеясь:

– …мой кучер.

Г-жа Марго чуть улыбнулась и тихо произнесла:

– Уверяю тебя, очень забавно быть любимой простым слугою. Это случалось со мною два-три раза. Они начинают так забавно таращить глаза, что можно умереть со смеху. Разумеется, чем больше они влюблены, тем строже с ними обращаешься, а потом, в один прекрасный день, под каким-нибудь предлогом выгоняешь их вон – ведь если кто-нибудь это заметит, окажешься в смешном положении.

Г-жа Симона слушала, устремив вдаль неподвижный взгляд, потом сказала:

– Нет, положительно сердце моего выездного лакея не удовлетворило бы меня. Но расскажи, как ты замечала, что в тебя влюблены?

– Я замечала это у них так же, как и у других мужчин: они начинали глупеть.

– Мужчины вовсе не кажутся мне такими уж глупыми, когда влюблены в меня.

– Да нет, право, они становятся идиотами, дорогая; они лишаются способности говорить, отвечать, понимать что бы то ни было.

– Ну, а что ты сама ощущала, зная о любви лакея? Ты была… растрогана… польщена?

– Растрогана? Нет? Польщена? Да, немного. Любовь мужчины, кто бы он ни был, всегда льстит.

– Что ты, Марго!

– Конечно, дорогая. Да вот я расскажу тебе одно необыкновенное приключение, случившееся со мной. Ты увидишь, как любопытно и как сумбурно то, что происходит иногда в нашей душе.

Осенью будет четыре года с тех пор, как я однажды очутилась без горничной. Я нанимала для пробы пять-шесть, одну за другою, но все они не годились, и я уже прямо отчаялась подыскать себе что-нибудь подходящее, как вдруг прочла в газете объявление, что молодая девушка, умеющая шить, вышивать и причесывать, ищет место и может представить лучшие рекомендации. Вдобавок она говорила по-английски.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14 
Рейтинг@Mail.ru