Герман Ломов
Одинокий волк потерянной стаи
Предисловие к электронному изданию
Социологи недавно наконец «объяснили» всплеск интереса к «дискотекам восьмидесятых», «Намедни», телеканалу «Ностальгия» и прочим проектам «о прошлом» тем обстоятельством, что детство, юность и молодость многих респондентов пришлась на вторую половину семидесятых – девяностые годы прошлого века. Мол, де, в этом и скрыта истинная причина, от этого и такой ажиотаж!
Социологи будто стакан шмали на обратный билет до Земли на Марсе обменяли… Очевидно, что когда ты молод, ученик или студент, ты наиболее восприимчив к окружающему миру в позитивном контексте. Все дороги перед тобой, вся жизнь впереди, как бы высокопарно или дежурно это не звучало. И, конечно же, медийные проекты «из прошлого» – это просто психологический «якорь», обуславливающий воспоминания юности, а значит – счастья. С тем наивным умилением собственной бесшабашностью и раздолбайством, когда сидят бородатые мужи на встрече выпускников и вспоминают: «А помнишь, как мы?…» – «Гы-гы, такое забудешь». Всё мило, пока кто-то не предложит: «Повторим?!». В лучшем случае, примут за шутку, в худшем – позвонят санитарам…
Именно этого чувства наивного умиления я боялся, когда спустя четверть века взял в руки пожелтевшие самиздатовские страницы «Волка»…
«Шёл» он, помнится, тяжело… «От хорошей жизни писателями не становятся», – сказал кто-то из великих. «Волк» пришёлся на завершающийся полуторагодичный этап первой (!) депрессии в моей жизни, из которой, к слову, именно он меня и вытащил. За это я ему даже сейчас, спустя годы, благодарен! Он просто показал Путь…
Именно с него я начался как писатель. Пусть форма подачи материала и стиль изложения ещё наивны и неуклюжи, но это – не более поиска стиля; в этом есть что-то от «отточки пера».
Итак, спустя семнадцать лет чувства наивного умиления «Волком» я не обнаружил: желания «всё это спрятать и никому не показывать» не было. Зато отчётливо проявились некоторые тенденции, о существовании которых я ещё пять – шесть лет назад даже не задумывался.
Если озадачиться вопросом актуальности «Волка» с высоты прошедшего времени, неизменно возникнет вопрос: «В чём ценность этого произведения? Что так обескуражило автора после почти двадцатилетнего прочтения?».
«Волк» ценен не тем, что частично отражает события нелёгкого для страны 1993-го (об этом и сказано-то вскользь, наброском); не описанием поведенческих стереотипов на грани нервного срыва; не предельной искренностью и откровенностью от удивления тем, что ты есть на этом свете и даже не эмоциональным накалом повествования.
Поражает, насколько точно, без искажений и прикрас тогда ещё двадцатилетний автор «прорисовал» своё будущее. Как он увидел его? Где узнал? Казалось бы, сделанные украдкой, невзначай, на уровне подсознания этюдные мазки со временем выросли в самостоятельные полноценные картины Жизни.
Переезд на ПМЖ в Москву, астрологические штудии, обретение Веры, писательская стезя, даже фактическое место автора в среде «коллег по цеху» – ведь всё это в полной мере соответствует тому, что «видел» я тогда, семнадцать лет назад! Будто просто «вспомнил своё будущее»…
И даже пока ещё несбывшийся прогноз о «17 июля» с высоты некоторых авторских «специальных познаний» не так чтобы и абсурден!..
Нужно только малость подождать…
Автор
Автор выражает глубокую признательность и благодарность Гаврилову Сергею Давидовичу, Глущенко Александру Юрьевичу, Ларину Владимиру Владимировичу, Лариной Юлии Александровне, Лариной Светлане Владимировне, Шевелёву Виталию Викторовичу за моральную поддержку и содействие в издании настоящей книги.
С этого момента мы распростились с обществом
и вступили на путь одиночества:
ибо только этот путь верен и безопасен.
Саади
Одиноким Волкам,
покинувшим пределы зоопарка,
посвящается
* * *
Я ищу таких, как я, сумасшедших и смешных,
Сумасшедших и больных.
А когда я их найду, мы уйдем отсюда прочь,
Мы уйдем отсюда в ночь.
Мы уйдем из зоопарка.
Е. Летов
В мои неполные двадцать два я очень часто встречал особую породу людей – обитателей зоопарка. В толпе их нелегко узнать. Они сливаются с массой логичных, законопослушных граждан и живут в ней. Живут по своим, особым, никому не изведанным законам. В основном это молодые люди шестнадцати – тридцати лет. К сожалению, очень большая часть этого неизведанного лагеря так навсегда, под давлением системы, и остается в зоопарке, – иначе любое организованное общество и не назовешь. Части же, очень малой, удается оставить эти сваренные второпях клетки и вольеры и, несмотря на то, что ни один раз их хлещут по щекам и связывают руки обстоятельства – джунгли, – они счастливы. Ибо это и есть жизнь.
* * *
Я хотел написать поэму – появилась жестокая проза.
Я хотел перерезать вены – лишь слегка оцарапал кожу.
Я, желая пройти сквозь стену, не решился на главный шаг.
Я хотел… я решил…но не сделал: просто Солнце светило не так.
* * *
Я хотел написать поэму –
Появилась жестокая проза…
Мой стол усыпан грудами черновиков: листы, листики, листочки, шпаргалки, клочки бумаги, газетные полосы, смятое, даже исписанная туалетная бумага есть. Я хотел написать поэму об убийце президента.
Я хотел… я решил…но не сделал:
Просто Солнце светило не так.
Сначала не мог поймать слог, потом не мог определить тему: то ли поэма будет в виде хронологической последовательности убийства, то ли, что, несомненно, лучше, в виде мыслей героя на заданную тему. На этом и опутали меня лианы мыслей. Подёргался, попрыгал, покричал – нет никого на пути. Один блуждаю давно уже. Стал выбираться сам.
Пошёл курить на кухню. Мысли роились вяло: Александр II. Реформа 1861 года. Каракозов. Он палач. Неудачное покушение. Он уже жертва. Александр же, будучи потенциальной жертвой, приговаривая Каракозова к смерти, становится палачом. Проходит пятнадцать лет. Палач Александр становится жертвой палача Гриневицкого. Палача, ставшего жертвой в момент казни: Гриневицкого разорвало брошенной им же бомбой.
Другой пример. Столыпин. Взрыв на Аптекарском острове. Здесь – Столыпин жертва. Россию покрывают «столыпинские галстуки». «Я так понимаю: смерть – как расплата за убеждения». Здесь Столыпин – палач. 01 сентября 1911 года палач погибает от пули, выпущенной в театре палачом Богровым. Спустя два – три месяца палач, точнее, уже жертва Богров повешен палачом Юшковым. Палачом в буквальном смысле слова.
Самая трагическая судьба. Николай II. Ходынка. Кровавое воскресенье. Палач поневоле? 17 июля 1918 года. Екатеринбург. Палач становится жертвой. А его палачи? Троцкий, Сафаров, Берзин, Голощёкин, Белобородов? Умирают в застенках сталинских лагерей и тюрем. Бедняге Троцкому даже в Мексике скрыться не удалось…
«Жертва – он же палач, палач – он же жертва. Возможно, в этом непреложный закон Абсолюта», – мелькнуло в голове, когда залётная крыса – куда только домовой с комендантом смотрят? – пересекала по диаметру нашу почему-то квадратную общажную кухню.
Я хотел написать поэму –
Появилась жестокая проза…
Мой стол усыпан грудами черновиков: листы, листики, листочки, шпаргалки, клочки бумаги, газетные полосы, смятое, даже исписанная туалетная бумага есть. Заходите – даром отдам. Может, у вас получится поэма об убийце Президента.
* * *
Последнее
В отдаленном городе Энске,
Что затерян в просторах страны,
Жили двое – Олег и Владимир –
Вместе пили, учились, росли,
Вместе строили планы и даже
Умудрились, в конце концов,
При наличии разных родителей
Походить на двух близнецов.
Но однажды, осенним денёчком,
Где-то в августе иль в ноябре,
Скука ль наших друзей одолела,
Иль душа полыхала в тоске…
После бурной недели запоя –
Сколько можно так жизнь прожигать?
К черту – тёлок, гулянку и водку –
И отправились в город. Гулять.
Жарко. Скучно. Осенние мухи
На помоях притихли и спят.
Вдруг плакат: «JFK. Выстрел. Даллас».
Попадает под взоры ребят.
Не промолвив друг другу ни слова –
Они знали, что делать и как –
Только скрипнула дверь потихоньку
Да слегка надломился косяк.
В кинозале прохладно и пусто,
Растворяется, гасится свет…
Мы пока оставим героев.
Не мешать же в кино. Я – эстет…
Лишь когда саблезубые титры
Поползли, по экрану скользя,
Вышли, взяли бутылочку водки,
Покурить в парке сели друзья.
На скамейке сначала сидели,
Вдруг Олег пересел на асфальт:
«Вовка, вижу – тебя звали Освальд,
А меня звали – Джон Фитжеральд.
Вижу осень. Ноябрь. И Даллас.
Люди, флаги, ряды этажей,
Стекол глянец и ствольное жало
В отрицанье листвы тополей.
А затем, за прикладом винтовки
Я увидел тебя и твой лик…
Может это во сне? Понарошку?
Переписан сценарий на крик?
Вовка, видишь меня? Я – в машине
Обнимаю красотку-жену,
Улыбаюсь, но жить мне осталось
Где-то, может, минуту одну».
«Да. Я вижу, Олежка, я – Освальд.
Вижу спины мелькают, бока…
Ты в кортеже на главной машине,
Я с винтовкой в углу чердака…
Появились они в воскресенье.
Как узнали мой адрес? И где?
Обещали почёт, уваженье…
А делов-то – огонь по тебе.
Я не смог. «Что за бред»? Отказался:
Пули выпустил так… Не смотря.
За «такую стрельбу» их же люди
Через сутки «убрали» меня.
Будь готов, я стреляю по тени,
Но уже разыгралась пурга…
Твой убийца в кустах, за спиною,
Нагибайся в машине. Пора».
Все… Щелчок за спиною раздался…
В суете шелестели кусты…
И молчали друзья на асфальте:
Не успели проститься… Увы.
В захолустном городе Энске,
Что затерян в просторах страны,
Жили двое – Олег и Владимир –
Вместе жили и вместе ушли.
Удивится жестокий читатель:
«Что привидется в пьяном бреду?»
Только выстрел гремел не в Далласе…
А по Энску, в осеннем саду…
* * *
Когда-то, очень давно, было это лет двадцать тому назад, вышел я на эту дорогу. Много нас было поначалу. Но, как всякая тропинка имеет много ответвлений, поворотов, так и меня завели неведомые лесные тропы в даль лесную и остался я в этой чаще один. Последний мой спутник… Расстался я с ним. Он сам свернул.
И вот брожу я то по лесу, то на дорогу какую набреду. Одинокий Волк Потерянной Стаи.
Брожу я и боюсь только двух вещей: треска сучьев деревьев ночью и шелеста придорожной травы на ветру.
Но не смейте встать на мою дорогу, не смейте идти по моим, с таким трудом проложенным следам. И уж храни Вас Господь, если встанете плечом к плечу со мной.
Это только мой путь.
Загрызу на хуй!
* * *
– Вашим творческие планы, Ломов.
– Дожить до утра.
* * *
Я не помню ни лиц, ни характеров. Я помню только наличие.
Мальчика Володю, лет пятнадцати, и девочку, семи-восьми лет, со странным именем Камчатка. Это были мои адъютанты. У нас была строжайшая дисциплина. Я требовал беспрекословного подчинения: Володя таскал мои вещи, а Камчатка была обязана охранять недвижимое и, почему-то, оружие. Служили мы исправно.
Настала пора прощания. То ли я, двадцатидвухлетний монарх, был обязан умереть, то ли просто уехать куда-то. Не знаю. Но расставание обещало быть вынужденным и долгим.
Я в белой рубахе, почему-то без галстука, вышел то ли из штаба, то ли из обычной землянки, снял с гвоздя охраняемую Камчаткой авоську и присел на пороге. Подошёл Володя.
– Друзья мои, вы ещё такие молодые, вы – дети, а я втащил вас в рамки такой жесткой муштры. Простите, если можно, конечно. Я обязан уехать. Когда-нибудь мы встретимся… Мне, наверное, будет лет сорок, возмужает Володя, а Камчатка превратится в очаровательной красоты леди. Вы забудете меня, как только я покину пределы гарнизона. А, встретившись на улице, лет через двадцать, вы меня просто не узнаете. И вас долго будет мучить вопрос: почему этот средних лет мужчина, увидев вас, судорожно схватился за сердце и, как в песне «брызнули слёзы, как камни, из раненых скал».
Володя молчал, натянув кадыком юношеского горла струну потока эмоций.
Я представил нарисованную мною картину: я был твёрдо уверен, что так всё и случится. Уткнувшись лицом в рукав накрахмаленной рубашки, я зарыдал. По уже прошедшей боевой юности, по потерянным через какие-то минуты друзьям.
Детской, мокрой от волнения ладошкой, Камчатка коснулась моей макушки.
– Спасибо Вам, Герман Владимирович, Вы были так добры ко мне. Спасибо Вам за Ваши подарки.
Я пытался вспомнить, что я подарил, кроме отобранного детства этому лепестку, этой маленькой девочке, взявшей вместо куклы, по велению времени, моё снаряжение, и не смог. А она продолжала:
– Не плачьте, Герман Владимирович, господину нехорошо плакать перед адъютантами.
Да, она ещё много не понимала, мой маленький адъютант, но я отвернулся…
… – Ломов, Ломов, ты плачешь во сне. Какие-то проблемы? – окликнули меня справа.
– Я только что потерял своих лучших друзей. Теперь уже навсегда, – ответил я, просыпаясь.
Я не помню ни лиц, ни характеров. Я помню только наличие.
* * *
Товарищам по службе… и не только
посвящается
Невоенный гарнизон
Мы были друг за друга готовы жизнь отдать,
Глоток последний фляжки отдать были готовы,
Но вызвал командир меня, сказал: «Тебе пора!
И завтра ты покинешь пределы гарнизона».
Вернувшись к вам, я бросил фуражку на газон,
Прилег и сам. «Я ухожу». И потянулся сонно.
В ответ вы промолчали, но каждый вспоминал
Мои последние бои в составе батальона.
Металась взаперти душа, я на локте привстал,
Спокойно прикурил, но молвил раздражено:
«Забудут командир и подчиненные меня,
Как только я покину пределы гарнизона.
И даже в памяти у вас не будет места мне,
Зачем ушедших помнить? Нет резона.
И только плиты на плацу да кроны тополей
Запомнят, как я покидал пределы гарнизона».
Назавтра, тихим утром, покуда сон еще
Не думал оставлять доверенного трона,
Он тихо вышел и уже никто и никогда
Не помнил, как он покидал пределы гарнизона.
* * *
Одна наводила послеобеденный макияж, другие обсуждали последствия бурной ночи, третья делала массаж спины четвёртой, а пятая примеряла вновь приобретенный бюстгальтер…
Молодому практиканту стало жутко от этих неосторожно нанесённых оскорблений: мужик, всё-таки.
Зашла шестая: «Здравствуйте, девочки».
«Добрый день», – откликнулся почему-то молодой практикант под бурный смех представительниц прекрасного пола.
«Вот уж, действительно, ручной», – молвили все в один голос.
А в суде снова отключили тепло и свет, и теперь уже никто не сможет рассказать, насколько был красив Наполеон.
* * *
Харламову О.В.
Летает мой сосед по комнате, над стулом. Буревестник эдакий. Отчёт о практике сдать готовится. Стержней у него нет. Как стеклодув из одного в другой чернила перекачивает. Таракана бы ему подкинуть: может и его засосёт в эту пластмассовую колбу. Таракан, наверное, совсем охуеет от наглости такой.
* * *
Севрюкову В.А.
За окном ударили заморозки. Самое время сидеть дома, в полумраке, а кухне, за чистой скатертью. Чаёк попивать, сигареты потягивать.
А они молча глядели в окно на огни ночного города, понимая, что ещё предстоит долгий путь в никуда этой ночью и какое-то необъяснимое чувство радости от предстоящего действия наполняло каждого.
Часы пробили одиннадцать. Затушив сигареты, они покинули тихое пространство кухни. Ночь приняла каждого в свою бездну…
…Их разделяли 83 489 километров и 176 световых лет.
* * *
Сидел. Читал газету. Анекдоты.
«Потерялась собака породы ротвейлер, ошейник коричневый, кожаный, черная с рыжими подпалинами, четыре года, сука… падло! Зачем я живу в этой стране?».
Прочитал – и головой об стол, зарыдав. От жгучей правды и собственного бессилия. Вот так анекдот…
* * *
Хорошо сидеть в каком-нибудь офисе. Просто так. Гостем. Сидеть и ничего не делать. Стирательную резинку в руках мять бестолково, шилом в стену тыкать, орлянку крутить случайно найденной монетой. А кругом – барышни. Милые и не очень. И работы, впрочем, до хуя. Плевать. Водить тупым, ничего незначащим взглядом по стенам. Если бы ещё в офисе курить разрешили – вообще бы на девятом облаке оказался.
* * *
В ряде регионов страны возникли криминальные зоны – Армения, Кавказ, Средняя Азия – большая тревога.
Центральные органы располагали информацией.
Мне снились окровавленные банкноты у подъездов
И одинокий прозрачный глаз, простреленный побережьем сломанных подразделений,
Птица, прибитая гвоздем к телу суток,
Уходящие степи, разрезанные насквозь,
Пылающее мясо на пепле страны. Это дождь обознался.
Запах розы и черных крыльев.
Мне снилось мое приближение
И украшенные бриллиантами ноги ушедших лет,
И лик обжаренной сковородки, как прадеда чистых страниц.
* * *
Отдыхая в пещере – шел тогда 973 год нашей эры – в Мексике, в пляшущем огне я увидел:
Потерянное портмоне забытого этнографа,
Много-много бензопил у башен городской ратуши и
образ Гитлера, только без усов.
Через 18 дней я был принесен в жертву богине Детросфеме. Сгорел на костре. А ведь был ювелиром. Ну, никакого уважения у этих туземцев.
Ужасное было времечко, скажу я Вам…
* * *
Ненавижу, когда плачут женщины и дети. Не в истерике, а тихо, спокойно. Не могу. Сразу же ничтожеством себя чувствую. Оттого и реакция неадекватная: когда успокаиваю, когда ухожу, когда начинаю психовать, стулья пинать.
* * *
Вечером он шёл по улице. Осень. Забрызганные грязью авто, пасмурные пешеходы, всё было хреново – даже душа материлась. Он шёл и не знал, куда смотреть. Вдруг, когда ему уже хотелось закричать на всю улицу, какая-то неведомая сила подняла его взгляд к небу. И небо сгустками облаков, сквозь которые были видны очертания яркого, синего облика Вселенной, виновато улыбнулось ему.
* * *
Ровинскому М.А.
Москва слезам не верит,
Москва тебя лелеет,
Москва тебя балует,
Москва тебя зовёт,
Москва тебя прощает,
Москва не упрекает,
Напоит и накормит,
Москва тебя поймёт.
Столица – не глубинка,
Но каждый здесь – соринка,
Любой, несильный духом,
Отсюда прочь уйдёт.
Москва тебя согреет,
Посолит: соль не преет.
Кровавыми зубами
Москва тебя сожрёт.
04.10.1993
* * *
Я бежал по зоопарку. Не в переносном смысле. В прямом.
Забежал я туда исключительно на пять – десять минут. Была у меня цель…
Слева и справа мелькали бассейны, террариумы, аквариумы, клетки, вольеры. Всё проносилось. Но мне нужны были только две клетки: степного волка и льва. Она…
Одинокий и забитый, но не сдавшийся взгляд исподлобья, шерсть дыбом. И какая-то наглая, дерзкая, вызывающая восторг и восхищение полуоскал – полуулыбка – полузлоба… И жуткая уверенность, что, мол, всё равно не сдамся, не сдохну здесь, уйду, только меня и видели. Вот бы у кого жизни-то поучиться. Горжусь, серый брат.
Через пару-другую минут натыкаюсь на вторую цель. Вот он – Царь зверей. Даже жутко до озноба в ногах стало.
Поведение у нашего монарха, будто он не в клетке находится, а на воле, в прериях: то лежит, один глаз прикрыв, положив голову на лапы, то думать начинает – по клетке мягкой поступью строго по периметру шагает.
Лев – не горилла, с глупыми криками тараща глаза, по клетке носиться. Ему даже взаперти достоинство нужно держать за глотку.
Здесь силу воли и духа иметь надобно.
Это гнусное дело постоянным жестом голодно.
* * *
Отчего-то, не знаю почему, я встал на сторону всех аутсайдеров, оппозиционеров, алкоголиков, неудачников, бомжей, авангардистов, непризнанных писателей и поэтов, имеющих в перспективе только лихолетье. У них есть, чему поучиться.
А в детстве, вроде бы, был «прилежным и умненьким» мальчиком.
* * *
Если нет ни сил, ни выхода, тогда надо уходить достойно, не сдавшись, как это сделали Янка, Башлачёв, Селиванов и другие мои братья и сёстры по оружию и фронту. Они победили, попрали, в первую очередь, свирепый закон самосохранения, в конечном итоге саму смерть. Те же, кто остаётся после них, обязаны удерживать как свои, так и осиротевшие участки фронта и воевать за себя и «за того парня». Фронт держится на нас, нам нельзя умирать от слабости, тоски и безволия, мир держится на каждом из нас – истинно живом.
Е. Летов
– О, «дух» прибыл, – кричали они мне в спину. Кто – с радостью, кто – с завистью, а кто – и со злостью. Не обращая внимания на окрики, я шёл «на ковёр» к Главному.
– А, Ломов, привет-привет, дружище, – говорил мне Главный, – прибыл значит. Добрался нормально?
– Нормально вроде, – я, признаться, несколько оторопел от такого радушия: Главный, всё же.
– Один?
– Один.
– Это плохо. Потери терпим. Ещё бойцы нужны. Куда распределиться желаешь?
– Куда пошлёте – туда и желаю. Не мне выбирать.
– Не, брат, у нас так не воюют: у нас каждый должен быть на своём месте. Выбирай.
Он полистал какие-то бумаги, похожие на боевой блокнот. Такие полевые командиры в планшетах носят.
– Давеча ходатайства пришли… Вот, поэты с менестрелями пополнения просят. Плохи там дела. Янка, СашБаш, Игорян, Витёк… Все полегли. Слыхал?
– Слыхал, – ответил я и зачем-то привстал. – А я-то с какого боку? У меня стихов – кот наплакал. Да и качество – ещё то. Ну какой я поэт?
– Это ты брось, – резко оборвал Главный мои восклицания. – Быть поэтом – это не стишки сочинять. Поэт – это состояние души. Диагноз, если хочешь. А стихи и поэмы – это так, материальное воплощение борьбы. Оружие в битве!..
– Если уж можно выбирать, – неожиданно осмелел я, – к ним не пойду. Не сдюжу.
