Герхард Гауптман
Заложница Карла Великого

РОРИКО. Почти что понимаю, государь.

КАРЛ. Почти? Ну хорошо, с меня довольно, – пускай почти!.. Нет, Рорико, пойми меня вполне. Ведь для того тебя приблизил я к себе. Золото волос на голове ребенка… Сеть невинности из нитей золотых, тончайших… Не чудо ль это?

РОРИКО. Она прекрасна, – я не отрицаю. Но…

КАРЛ. Тот колпака дурацкого достоин, кто равнодушен, как вот канцлер Эркамбальд, при виде красоты и юности и, рот раскрыв, слюною брызжет, ругаясь и ворча! Ведь это, я думаю, хотел сказать ты? От подобной расслабленности старческой храни меня Господь! Что нового?

РОРИКО. Приходили ко мне старейшины евреев: они хотят построить синагогу, и Эркамбальд все медлит дать ответ о месте для постройки.

КАРЛ. Как поживает твоя красотка?

РОРИКО (испуганно). Кто? Господи помилуй! Ни о какой красотке я не знаю.

КАРЛ. Ни о какой? Ты ничего не знаешь об Эсфири, ветрогон?

РОРИКО. Ах, вы о ней…

КАРЛ. Конечно.

РОРИКО. Когда она узнает, что милостиво вспомнил о ней великий государь – она от радости вся загорится.

КАРЛ. И тебе пожар тушить придется. Ах, Рорико! Когда б я мог стать снова молодым, я бы за это отдал – мои седины. Послушай! Я замыслил… попробуй угадать! Не о Гримуальде и не о Видукинде я думаю теперь, который, говорят, отраву сыплет в мои колодцы. Нет! Решил я…

РОРИКЕ. Устроить школу для детей еврейских?

КАРЛ. Не угадал. Вот в чем мое решенье… Не думай, что мне непременно нужен молчаливый канцлер – я и с болтливым справлюсь. Но сегодня его мне видеть не охота. Тебе я порученье тайное даю – и вот какое: решенье принял я вмешаться в жизнь Герзуинды. Мне жаль ее; она широкими глазами, с таким отчаяньем и так беспомощно на горькую глядит судьбу свою. Пусть это прихоть – все равно: хочу я дать свободу ей. Хочу открыть ей клетку. Но я боюсь, чтоб коршун не налетел, когда голубка выпорхнет из клетки – и потому решил не открывать пока. Хочу поговорить я с глазу на глаз с нею. Теперь ты понял?

РОРИКО (изумленно). Да, государь.

КАРЛ. Так поспеши, пока я не раздумал.

РОРИКО. Прости – в чем порученье?

КАРЛ. Вот в чем: или и приведи сюда мне Герзуинду – одну. Будь только ты при ней – никто другой пусть не приходит. Сделай это без шума. как ты умеешь… Затем, едою подкрепившись и душу освежив, пойду я на охоту.

(Слуги приносят на серебряном столике завтрак Карлу; другие вносят воду для омовения рук в серебряном кувшине и серебряный таз. Капелян, не прежний, а другой, вносит фолиант, который ставит на пюпитр и открывает. Рорико уходит с поклоном. Ученик придворной школы, мальчик лет шестнадцати, становится возле Карла, держав руках дощечки для писания. Карл садится на кресло; ему пододвигают столик, льют воду на руки и капелян откашливается, намереваясь начать чтение)

КАРЛ (делая знак рукою капеляну). Нет, сегодня читать не будем Августина.

(Капелян удаляется, поклонившись. Король Карл садится за еду)

КАРЛ (во время еды). Ну что, скажи мне, мальчик: не трещал сегодня потолок, как прошлой ночью, по твоим словам? Что это значит? Ужели стены рушатся в дворце, не дожидаясь, чтобы сокрушил их датчанин Готфрид? Что шепчут прорицатели? Что сочтены дни короля? Конечно, сочтены – как ваши, как сочтен и волос каждый на глупой голове твоей. Запиши: король наш Карл, в теченьи долгой жизни своей, раз десять становился старым и снова молодым. А умрет он, когда на то Господня воля будет – а не тогда, когда в дворце треск потолка услышат.

(Рорико вводит снова Герзуинду, разговаривая с ней. В противоположность своему первому появлению, она теперь по-детски оживленна и весела. Услышав голос Карла, она внимательно прислушивается)

КАРЛ (слегка смущенный). Вот это хорошо! Хвалю! Я вижу, ты пришла открыть мне одному – и даже Рорико, я думаю, тут лишний – твои желанья и тревоги, чтоб мы вдвоем решили, как к лучшему все изменить. (По его знаку все, кроме Герзуинды, удаляются. Оставшись с нею наедине, он продолжает) Говори без всякого стесненья, Герзуинда.

ГЕРЗУИНДА (с серьезным, несколько выжидательным, лукавым выражением лица). Хочу свободной быть!

КАРЛ. Ну да, ты хочешь… Тянет тебя на родину, в леса, где на стволах старинных буков висят еще изображенья языческой богини Фреи, а не Марии, матери Господней. Вернуться к дяде дикарю ты хочешь…

ГЕРЗУИНДА. О, нет! Хочу я быть свободной и от дяди.

КАРЛ. Что? Ведь ты рыдала тут в его объятьях.

ГЕРЗУИНДА (пожимая плечами). Я плакала, чтоб он не огорчался. К тому же…

КАРЛ. Что: к тому же? Продолжай…

ГЕРЗУИНДА. К тому же, когда плачут старики, готова я рыдать… чтоб не расхохотаться.

КАРЛ (отталкивая от себя столик). Что ты сказала?

ГЕРЗУИНДА. Только правду. Больше ничего.

КАРЛ (опять спокойным тоном). Дитя… Но если вникнуть в то, что ты сказала – и как сказала… Отвернув лицо, чтобы не видеть, кто предо мной стоит, я слышу голос – совсем не детский. Повтори, чтоб понял я, чего ты хочешь.

ГЕРЗУИНДА (взглянув на него значительно). Я и молчать могу.

КАРЛ (сначала изумленно, потом быстро) Нет, говори. Открой мне душу, не робея.

ГЕРЗУИНДА (очень непринужденно). Я робости не знаю. Что сталось бы со мной, будь я пуглива? Что унесла бы из краткой жизни, во всем враждебной мне, которой завтра, может быть, конец наступит, когда б я знала страх?

КАРЛ. Ты знаешь, кто с тобою говорит?

ГЕРЗУИНДА. Конечно. Ты старик, я знаю – и жизнь твоя уж позади. А я – что в прошлом у меня? Почти что ничего. Что впереди? Быть может, тоже пустота. Ты сыт и потому меня понять не можешь.

КАРЛ. Откуда знаешь ты, что старикам неведом голод?

ГЕРЗУИНДА. О да, ты голоден, я вижу ясно. Вижу по твоим глазам. Больно от взглядов старика. В них светится мольба, как у собаки, которую прибили. Взгляд старика – взгляд утопающего.

КАРЛ (с напускной веселостью). Довольно! Лучшего пловца чем Карл нет на свете. И не родился тот, кто волны более широким взмахом рассекает, чем Карл. И шеи тоже ни пред кем еще король не гнул. Больно – я знаю – от взгляда короля, когда он гневно смотрит; но только потому, что взгляд его сверкает, как молния на потемневшем небе. Послушай. Скажи мне ясно и коротко: что сделать для тебя?

ГЕРЗУИНДА. Позволь мне жить, как я хочу.

КАРЛ. А как ты хочешь жить?

ГЕРЗУИНДА. Идти моим путем, чтобы никто не спрашивал меня, куда иду, чтоб никому я не была обязана сказать, откуда я пришла.

КАРЛ. Странное желанье для лет твоих, дитя. Ты сама не понимаешь, вижу я, чего ты просишь. Ты не знаешь, как много бед таится вокруг тебя. Не знаешь, что стоит бабочке, такой как ты, раз или два над лужей пролететь – особенно здесь, в Аахене, – и горихвостка, или синица сейчас ее поймает и проглотит. Я не хочу твоей погибели. Я добра тебе желаю, Герзуинда. Проси того, что будет благом для тебя.

ГЕРЗУИНДА. Я ничего другого не прошу.

КАРЛ. Хорошо. Исполню твою просьбу я. Но скажи – мне одному и никому другому – что ты с свободой сделаешь?

ГЕРЗУИНДА. Ничего. Я буду делать то, что мне приятно.

(Карл поднимается и ударяет кулаком о металлическую доску, висящую между колоннами. На этот звук является Рорико)

КАРЛ. Послушай, Рорико. Вот эта светловолосая упрямица свободна. Она пойдет куда захочет. Не заложница она, никто ее не опекает и не воспитывает в монастыре. Никто ее не держит. Куда бы ни пошла она, никто ей путь не преграждает – хотя б она стояла в двух шагах от пропасти слепая, никем не защищенная. Не первая она с небесной силой юности свершит глубокое паденье в ад.

(Он уходит, не оборачиваясь. Герзуинда глядит ему вслед подобострастным взглядом, пока он не исчезает. Оставшись с нею наедине, Рорико подходит к ней и говорит твердо, почти сурово)

РОРИКО. Куда пойдешь?

ГЕРЗУИНДА (страстным шепотом). Возьми меня с собой, красавец!

РОРИКО (сначала испуганно отступает, потом громким голосом). Да, я возьму тебя как змейку желтую и защемлю раздвоенным сучком, чтоб не могла ни языком вертеть, ни жалить. Идем плутовка, демон! Уходи из дома короля.

(Он держит ее двумя пальцами за ворот платья и, отталкивая ее от себя, уходит)

Занавес.

Действие второе

(Поместье короля Карла в окрестностях Аахена. Открытая колоннада с дверью в дом из сада. Широкия ступени спускаются в сад; старые деревья покрыты осенней пожелтевшей листвой. На заднем плане освещенный солнцем скат, обросший виноградом. Ясное осеннее утро несколько дней после первого действия)

(Канцлер Эркамбальд ходит между колоннами, сильно возбужденный. Граф Рорико выходит из дома)

ЭРКАМБАЛЬД (взволнованно). Ну что, граф Рорико?

РОРИКО. Напрасны все старанья, благородный канцлер.

ЭРКАМБАЛЬД. Не хочет меня принять? Опять не хочет? Дел скопилась целая гора, а он меня к себе не допускает. Я милости его лишился? Хорошо. Нет, – плохо, я хотел сказать. Но это изменить нельзя. Его доверия не обманул я, и на другие плечи с спокойной совестью могу взвалить я бремя. Кто-нибудь ведь должен его нести – не то весь мир в смятение придет. Что тут происходит? Скажи мне правду без утайки.

РОРИКО. Я ничего другого не могу сказать, как то, что нечего сказать мне. Король сюда почти бежал; он никого не хочет видеть, не хочет говорить ни с кем и сам почти ни слова не произносит. Ища уединенья, собак он гладит, приносит свежую траву оленям молодым и ловит ящериц. Когда ему недавно говорил я, что мир с узды сорвался, как лошадь дикая – он мне ответил: пусть убежит. Что за беда!

ЭРКАМВАЛЬД. Нет, граф, мне мало того, чем ты считаешь нужным мою тревогу успокоить… Не могу я этим удовольствоваться. Если ты мне друг и доказать желаешь дружбу, то скажи открыто: когда, в какую несчастную минуту, в беседе с королем разгневал я его?

РОРИКО. Быть может-тогда, когда заложницу…

ЭРКАМБАЛЬД. А, вот что! Заложница, ты говоришь? Заложница!.. Так помоги мне.

РОРИКО. Пустое это, благородный канцлер, совсем пустое. Тот, кто великих замыслов исполнен на малое не должен вниманья обращать. Но все же сказать тебе я должен: в душе великого вождя и повелителя, в главе, где большее таится за челом высоким, чем – прости! – у всех нас здесь… в главе державной Карла внедрилось это глубоко, и все застлало как сорная трава.

ЭРКАМБАЛЬД. Объясни точнее – ты разве думаешь..?

РОРИКО. О Герзуинде вспомни!

ЭРКАМБАЛЬД (внезапно догадываясь). Я так и думал; накажи меня Господь! Но вот минута, когда ты можешь просветить меня, граф Рорико… Назвал ты имя Герзуинды. Что ж дальше?

РОРИКО. Да только то, что мысли короля всецело ею заняты.

ЭРКАМБАЛЬД. В каком же смысле мысли короля всецело ею заняты?

РОРИКО. Об этом ты спроси другого – кто мудрей меня. Спроси британского магистра – он в каждом смысле даст тебе ответ.

ЭРКАМБАЛЬД. Ты уклониться хочешь от ответа, граф? Но вот что ты наверное знать должен: скажи мне, почему заложнице саксонской, с которой так милостиво говорил король, собрать велели вещи и с узелком уйти? Почему не допустил король к себе монахинь, приходивших за нее просить? Почему король, с жестокостью, к которой я непричастен, прогнал ребенка беззащитного в глухую ночь?

РОРИКО. Властитель мира порой бывает милостив. И если отсюда он ее изгнал, отдав на растерзанье диким зверям, то этим лишь её исполнил волю. Но слышу я его шаги. Прости…

ЭРКАМБАЛЬД. Тот, кто на первом месте после короля стоит, с душой обремененной заботами страны и короля – как вор накрытый принужден бежать!

(Он поспешно уходить. Вскоре после того входит из тенистой аллеи сада король Карл, в деревенской одежде, с садовым ножем в руке. Он ходит выпрямившись, с гордой властной осанкой. У него вид укрывающегося благородного зверя. Узнав Рорико, он медленно приближается, не глядя на него. Рорико стоит в выжидательной позе)

КАРЛ (подходя вплотную к Рорико и протягивая ему листья каштанового дерева). Ты любишь горький запах пожелтелых листьев?

РОРИКО. Люблю – но не тогда, когда первинки желтые в полях растут.

КАРЛ. Желторотый птенец!

РОРИКО. Ты мне даруешь этот титул, король Карл?

КАРЛ. Да, к другим в прибавку: повеса ты и ветрогон!

РОРИКО. И эти титулы, хотя не заслужил я их, – как и другие – охотно принимаю. Но более всего подходит первый мне за то, что я в лицо глядеть дерзаю господину мира.

КАРЛ. Почтительность не повредила бы тебе, мой сын – да и мне тоже. Но только не хочу чрезмерного благоговенья. Не то меня вы прикуете к трону, к короне голову мне припаяв. Не нужно меня молитвами упитывать, как идолов восточных. Не Бог я! Я создан Бога почитать, как всякий из подданных моих. Как всякий среди них, я устаю, бываю голоден, и пить хочу, когда приходит время. И грешен я, совсем как ты. Вот отгадай загадку! Что это такое: глаза откроешь – при тебе оно и вместе с тем не при тебе. Прогонишь – оно бежит, тебя же за собою увлекая. Поймать захочешь – в руки не дается. Хочешь отряхнуть – оно все глубже в душу проникает. Сжигаешь – тем сильнее жжет тебя оно. В море ледовитом захочешь утопит – но, глядь, и море закипает. Лед шестидесяти зим трещит и тает, испаряется от зноя. Нет, не загадка это, а болезнь, мой друг.

РОРИКО (после долгого молчанья). От франков, столь много бедствий переживших, да отвратит Господь такое горе, тягчайшее из всех! Да сохранит Он твой дух и плоть твою на радость нам. Но долг повелевает мне призвать врача, хотя б и легким было недомогание твое. Вели, и Винтера, врача придворного, я позову…

КАРЛ. Чтоб о недуге говорить, ужели нужно больным быть самому? И даже будь я болен, – не тому, чье имя зиму означает, от этого недуга исцелить меня. Снег, опушивший голову мою, свидетель, что не зиме уврачевать мою горячку. Довольно говорить загадками. Что нового там, в Аахене?

РОРИКО. Не достает главы, и члены тела стали безголовы.

КАРЛ. Пускай попрыгают, дав отдых голове.

РОРИКО. Ждут посланные, говорят они. Приходят вести грозные из Дании, от короля. Забыв о пораженьи при Блейденфледе, опять он нападает – так говорят – на нас с огромным флотом. Канцлер умоляет принять его с докладом.

КАРЛ. Пускай хвастливый грозит датчанин – снимать тем временем я буду виноград поспевший, ни мало не тревожась. Грозил ведь также вождь аваров, что чрез меня перешагнет в доспехах. И многие другие грозили вместе с ним – и проползали меж ног моих потом, когда я расставлял их широко. Только стать на ноги мне нужно было, чтоб через них перешагнуть… Не радостно царить – не радость и победа! Не стоит и против слабых воевать и слабых защищать… Тебя прошу – о том заботься лишь, чтобы никто сквозь стражу не пробрался. А теперь скажи – потом тебя я отпущу; хочу один остаться – скажи, не помнишь ли, что сталось с той заложницей – ты знаешь – которую к себе я призывал дней пять иль шесть тому назад. Дочь она была строптивого саксонца. Она вернулась в монастырь?

РОРИКО (после короткого колебания). Нет, государь.

КАРЛ. Не вернулась?

РОРИКО. Нет.

КАРЛ. Она пропала?

РОРИКО. В монастырь она не возвращалась.

КАРЛ. Все было сделано, как я велел?

РОРИКО. Твой приказ был в точности исполнен. Ей дали узелок, вложив туда вина и хлеба, а также золота, и много раз ей повторили, что ждут ее обратно, и потому не запирают ворот монастыря.

КАРЛ. Так значит, уходя – вот главное – она наверно знала, что в каждый час и дня и ночи её приходу будут рады чрезвычайно?

РОРИКО. Знала.

КАРЛ. И не вернулась?

РОРИКО. Нет.

КАРЛ. Прощай, безумная, мир праху твоему!.. Ах да, чтоб не забыть! Вели мне принести копье. Мы будем в цель метать. Мне тесен мой камзол и давит грудь. Ей нужен панцырь. Ты видишь, Рорико: рука моя тверда и силу прежнюю не потеряла. Есть на лице морщины, правда, но взор не потускнел. (По знаку Рорико из кустов выходят охотники с копьями. Карл, взявши у одного из них копье, продолжает) Дай мне копье, и в самую средину я попаду. В этом тебе не уступлю я… Вот только то, что льнут к тебе красотки юные – меня же навещает лишь призрак старости. Он ходит рядом и кашляет по-стариковски. Ночью приползает ко мне в постель, и холодно его прикосновенье. Насмешливо грозит он в камень превратить меня, с ног начиная и все выше и выше. Ты слышишь, Рорико? Живого в камень превратить… Ну да что там! Не сможет призрак Карла устрашить. Окаменела, правда, левая нога – но живо сердце, и правая рука жива. Умри, распутная старуха! (С большой силой бросает копье) Вот лозунг мой.

РОРИКО (стоя у мишени, которую тем временем поставили, и в центре которой торчит копье Карла). Мастерски метнул. В самую средину копье вонзилось и славит, трепеща, искусного стрелка…

КАРЛ (быстро). Она не умерла?

РОРИКО. Кто?

КАРЛ. Я знать хочу, не умерла ль святая?

РОРИКО. Святая?

КАРЛ. Та, о которой я говорю. Погубить ее внушил мне дьявол – затем, что разрушать великое блаженство.

РОРИКО. Жива она, мой повелитель.

КАРЛ. Она жива?

РОРИКО. Да. Но, увы, святой назвать ее нельзя.

КАРЛ. Мой Рорико, тут место, как будто созданное для школьников, как мы, сбежавших, чтоб на свободе позабавиться. Скажи, рассказывай: жива она? где, как она живет? Пришла в лохмотьях, растрепавшись? Пала духом?

РОРИКО. Едва ли.

КАРЛ. Повытряхни суму. Дай все, что есть. Ведь я твой гость, не заставляй меня просить. И спрашивать не заставляй. Легким и светлым облачком окутала мне душу радость. Теплый, благодатный дождь мне сердце освежил, и от него текут ручьи и нивы зеленеют; в кустах дрозды ликуют молодые. Она жива! Значенье, правда, небольшое такая жизнь имеет. Из года в год серпы моих жнецов срезают жатвы многим покрупней. Но в душе упрямой разверзлось небо от радости, что бьется сердце бедного ребенка и что ее не погубила моя жестокость.

РОРИКО. Позволь открыто говорить. Я вижу, что милость небывалую мой государь на небывало недостойную пролил… И потому открыть я должен правду. Герзуинда, заложница саксовская, которую безумной, правда, ветренной, но все ж невинной ты считаешь – она безумна, легкомысленна, конечно, но более того – преступна! Правда, никогда обмана власть подобную я не видал, а также столь лживого подобья чистоты. Подумать можно, что если хлеб причастья ей в чистые вложить уста, то расцветет он и сохранится в святилище нетлевным тысячи годов. С чела её как будто струи очищения текут – и все ж её дыханье яд, погибель, ужас, государь!

КАРЛ. Подожди. Не сразу все, а постепенно, каждое отдельно расскажи. Слишком новым, тернистым ты идешь путем. Замедли шаги твои. Если грешница она и бесом одержима, как убеждал нас канцлер, то чем, скажи, грешна она?.. Чтоб в этом ее мы покарали! В чем наибольший грех её?

РОРИКО. В чем? Возьми ты чистоту, настолько присущую её годам, что за нее ребенка нельзя хвалить. И тот порок возьми, что на могиле невинности живет, бесстыдно его утучняясь; их сравни – и будешь знать.

КАРЛ. Хорошо… Но ты откуда это знаешь?

РОРИКО. Почти во всем она сама призналась мне.

КАРЛ. Ай, ай, граф Рорико! Прошу прощенья…

РОРИКО. Пристыдить меня ты чем-то хочешь? Что должен я простить? Во многом из года в год я был виновен пред королем, и он прощал мне в милости великой. Но в этот раз я за собой вины не знаю. Она за мною побежала – говорю открыто – и ухватилась за меня, хотя сурово и оттолкнул ее. Она не отставала, а мною овладело – хотя я не святой – к ней омерзенье… большее, чем страх. Все в ней мне было непонятно, все чары казались порожденьем чуждой силы. Отвращенье наполнило мне душу – и не взял я того, что в руки мне давалось.

КАРЛ (бледнея). Взгляни мне, Рорико, в глаза!

РОРИКО (безстрашно и открыто глядя ему в глаха). Что, король Карл?

КАРЛ. Продолжай.

РОРИКО. Я признаю, что странно так поступать, как я, и все-ж… Приступом я брал и менее прекрасных дев. Я не святой, а также не труслив. Однако, хотя щадить тут было нечего и завоевывать лишь собственную шею приходилось, ее из рук сплетенных девушки освобождая, я оказался – что вовсе не почетно в подобных случаях – героем стойким.

КАРЛ. Что дальше?

РОРИКО. Вот что случилось с нею не дальше чем вчера. Ночью, ты знаешь, выпал иней, и утро все лежал, пока на солнце не растаял… Ну, словом, вечером вчера ее я снова подобрал – или, вернее, она меня подстерегла, окликнула и побежала за много вслед до самой калитки сада, где с лошади сошел я.