Георгий Тимофеевич Саликов
Незаконно живущий
Так и здесь. Выбирай: или час от часу гляди на Прошлое как таковое, всамомделешнее, и заново переживай его; или откладывай в неизведанную память, делая пометки на её карте, дабы жизненный кусочек потом раскопать воображением, да оглядеть с высоты времени сквозь разноцветный туманец.
И жизнь тоже тобой воспринимается подобно тому. Либо она поминутно откладывается в твоей памяти, либо предстаёт перед тобой глаза в глаза, когда ты взглянул на неё, никуда от тебя не уходящую.
Говорят, когда человек умирает, вся его истекшая жизнь проявляется и проносится перед глазами. Не знаю, не могу утверждать, придётся проверить на себе. Но и не обязательно умирать, чтобы видеть свою жизнь. Мы знаем, где она находится. Жизнь всегда здесь, вокруг. А её прошлое – чуточку позади. Не мешает минувшее жить дальше, не путается, как говориться, под ногами. Прошлое – телега. А ты – лошадь. Ты её тащишь. Лошадь ведь не оглядывается на телегу. Более того, ей на глаза устанавливают шоры: пусть глядит вперёд.
Ладно, с лошадью и телегой мы попросту немного позабавились. Сравненьеце эдакое плосковатое вышло. Другого примера, более изысканного и выпуклого мы сочинять, пожалуй, не станем. Главная мысль уже понятна и без того. Жизнь никуда не уходит. И, благодаря её всегдашнему присутствию, перед смертью, когда впереди нет ничего, – всё, бывшее за спиной, проступает сквозь тебя и видится целиком.
Человек, павший на дно лодчонки и свернувшийся в калачик, обернулся назад…
* * *
Далеко под миром небесного бытия, временно оставленного нами, в земном трёхмерном пространстве обитания людей, ребёнок, ставший уже трёх или четырёхлетним мальчиком, лежал в кроватке. Сбоку, на стене висела небольшая шпалера с изображением играющих слонят. Он проснулся недавно и вспоминал сон тоже про слонов, но взрослых и огромных.
Однако вскоре внимание мальчика перенеслось на странный гул. Тихий-тихий, но доносящийся издалека. Непросто издалека, а совсем издалека. И мальчик почувствовал, будто от головы исходит вроде невидимый и невесомый столб или труба, а лёгкий гул проступает именно оттуда. Гул заменился на голос. Похож на человеческий, но язык странный и неизвестный, совсем не тот, на котором говорят родители, брат и остальные люди. Притом голос оказался хорошо знакомым, хоть и действительно слышался впервые. Что изрекалось оттуда, разобрать по словам невозможно, а вот суть улавливалась непосредственно сама по себе. Мальчик понял: у него есть собеседник, он очень далеко где-то над небом, но собеседник тот, – его близкий друг. И действительно, захотелось проговорить. И даже показалось, будто поговорил. Про себя. А потом радостно рассмеялся от удовольствия.
Затем мальчик попробовал пробубнить некие нераспознаваемые звуки вслух, и прислушался. Но столб уже растворился, а из-за окна раздавались девчачьи голоса, в коих вполне различалась обыкновенная речь. Ладно. Теперь надобно сползти на пол с высокой кроватки, да оглядеться по предметам, расставленным в комнате. Вот. На краешке стола обреталась банка с мацони, а рядом ложка и кусок хлеба. Сей намёк был понят, и вскоре содержимое банки и хлеб заметно изменили его худенькую фигуру. Дитя ловко обуло сандалии, открыло наружную дверь, и вырвалось навстречу свободной поре.
Во дворе прыгали несколько девчонок. Они до того нарисовали мелом классики. «Я тоже хочу рисовать», – сказал мальчик. «Умеешь разве»? – посмеялась одна из девочек и подала ему крупный кусок мела. «Не знаю», – ответил мальчик, взяв и рассматривая увесистое средство для рисования, не умещающееся на ладони. Да косо поглядел на ту девочку. Образ её тоже захватился, неизвестно чем, ёмкостью какой-то, где-то далеко в глубине, принял там весьма крупные размеры, и, конечно же, не уместился, обволакивая всё внутреннее пространство. Мальчик удивился, вопрошая себя о случившемся, и ответил шёпотом: «не знаю». Из-за наплыва на ум обоюдного таинственного незнания, он закрыл глаза, отвернулся, открыл снова и увидел иное изображение.
На ближайшем брандмауэре дома прикреплён портрет Сталина. Полотно ещё не успели снять после вчерашнего праздника. Мальчик прищурился и стал вглядываться в особенности рисунка и светотени. Но тут подошли двое взрослых со стремянкой, сняли портрет, свернули трубкой, достали из карманов папироски и принялись перекуривать. Мальчик наклонился над асфальтом да быстренько нарисовал замену свёрнутому портрету. Пришлось трудиться двумя руками, потому что, мы знаем, в одной руке рисовальный предмет не помещался. Неумело да неуклюже юный рисовальщик проделывал творческие движения, но вышло весьма похоже. Оба взрослых приблизились, поглядели, улыбнулись, помотали головами, и один из них сказал: «здорово». Другой поддакнул, но засомневался в сходстве, прищурив один глаз. Мальчик нарисовал рядышком ещё один портрет. «Угу, – отметил тот, другой. И уже без тени сомнения, глазами, изобилующими лаской, глядел на парнишку почти в упор, – теперь лучше».
Мальчик вдохновился, и вскоре вся асфальтовая поверхность двора покрылась портретами Вождя одним единым кружевом, не оставляя и малого места для ходьбы, поскольку некуда было ступить, кроме как на изображение неприкосновенного лица. Лишь несколько квадратиков для игры в «классики» позволяли избежать затаптывание Генералиссимуса, однако в них плотненько приютились девчонки.
Мальчик стоял припёртым к брандмауэру, где недавно висел прототип многопортретного мелового ковра. Он держал двумя шевелящимися пальчиками крошечный остаток орудия беззаветного труда, не зная чему ещё употребить сей пигмент, и вскоре уронил да растёр сандалиями. И никто из жителей двора не дерзнул поругать юного гения за благородное пристрастие к монументальному искусству. И торопиться стирать сие художество никому не приходило в голову. Народу много. Разного. Обиженного, завистливого. Кто-нибудь возьмёт да отпишет донос. Антисоветчик, мол, антикоммунист и вообще враг народа. Кому охота оказаться в гостях НКВД?
Население двора на длительное время оказалось парализованным. Один из людей, снявших портрет со стены, даже взобрался на макушку своей складной лесенки.
* * *
– Странное дело, – ангел услышал звук Начальственного обращения к кому-то неизвестному, наблюдая за цепочкой иных ангелов, пролетающих вдали, и подобрал под себя ноги, до того праздно свисающие с краешка чего-то нематериального. В мыслях теперь пронеслась галерея опасливых ощущений. Действительно, ведь после проявления некой отсебятины, то есть, взятия под собственную ответственность душу младенца, никто из иерархов ничего ему не говорил, несмотря на предполагаемый донос коллег. Не возникло ни порицания, ни похвалы. Хотя, откуда проступит похвала за поступок, совершённый вопреки ангельской природе? А порицания не последовало, наверное, из-за обычной снисходительности здесь, на небесах. Мол, сам натворил, сам и отвечай. И не только отвечай, но и действуй помимо своего Начальства, коли уже стал именно начальником собственного занятия. И поход в приёмную автоматически отложился. Пока.
– Странное дело, – снова послышался голос, – почему ты спокойно сидишь, пролетающих прочих ангелов считаешь, а твой подопечный находится в неудобном положении?
– А что я могу? – робко и с хрипотцой проговорил ангел, поняв, что слова обращены к нему, – сил собственных имею маловато, а мощность ведь вся от Тебя происходят, и по воле Твоей, не моей. – Он опасливо приподнял плечи вместе с крыльями, ожидая упрёка, а то и вовсе неодобрения, и, чего хуже, вообще высылки с небес.
– Одолжи. У Меня не убудет.
– Мой долг и без того велик. Да ещё и вина отягощает его. А всё из-за дерзкой несогласованности моего намерения с Твоей волей. Сам ведь совершил поступок. Без поручения. Да и намерение-то частное. Худое какого-то, отрывочное, вообще наощупь. Мне же недоступно Твоё всеохватное видение. – Своенравного ангела обволокло сложное чувство надежды со страхом.
– Велик, велик должок. Ох, велик. Даже, если ты примешься отдавать одолженное сполна, окончания не случится никогда. Но не горюй, прихвати ещё чуток. Бери новый должок, сколько надо. Вооружайся.
* * *
Откуда ни возьмись, возник ветер, небо заволокло тучами, и пролился крупный дождь «как из ведра». Ещё через пять минут засияло солнце, двор блестел новой свежестью, а на асфальте не осталось ничего, из прежде нарисованного. Проступали только бывшие наиболее жирные линии, ничего собою не изображая. Девочки сетовали на то, что и «классики» смыло, а мел растрачен до небытия. Взрослые облегчённо вздохнули и стали ходить двором туда-сюда. Один из них спрыгнул со стремянки, взгромоздил её на себя и бочком, быстро переставляя ноги, удалился прочь. А другой, тот, кто с рулоном портрета Сталина, подошёл к мальчику и сказал с пристрастием: «молодец, парень».
Вечером из родительской комнаты послышались звуки громкого шёпота.
– Знаешь, мать, сын младшенький наш утром сегодня учудил историю?
– Да слышала. Конфуз.
– Надо же, изрисовал весь двор портретами Сталина. Ступить некуда.
– И тебя, конечно, вызывали?
– Нет. Обошлось. И всё благодаря дождю. Иначе конфуз, по твоим словам, обернулся бы крупной неприятностью. А у меня уже есть один выговор с записью.
– За то, что с начальством не поладил?
– За то.
– Но здесь же было просто детское неразумение.
– Да. Но у нас дети за отцов не отвечают, как говорил сам товарищ Сталин, а отцы за детей, – в полную силу. Научил, мол, сына вредной проделке. И точно перед приходом партийной комиссии. Специально, мол, чтобы комиссия не прошла через двор. А другого пути нет.
– Они же на машине.
– Тем более. Вождя колёсами давить. Кому такое придёт в голову?
– М, да. Повезло тебе. Обошлось и обошлось. Купи ему тетрадку большую, да карандашей всяких. Пусть рисует, но не на асфальте.
* * *
Ангел оглянулся на недавно звучащий голос, но никого там не застал зрением своим. Небо и небо, да более ничего.
Чувство незаконности собственного предприятия у ангела не развеивалось, и тяготило сознание. И теперь он снова побрёл по небесам, окутанный трудными мыслями. «Ах, и душа, та душа тоже ведь незаконно осталась жить на земле. Здесь-то, ко мне все питают снисходительность, потому-то я цел и невредим. А каково же ей, душе, там, на земле, где снисходительность и всякая терпимость не в чести? Ведь пропадёт, если и чуть-чуть отвернусь от неё. Благо, Само Начальство подсказало. Попустило. Само и напомнило о ней».
Мимо пролетала ещё одна вереница ангелов-хранителей. Ладная цепочка, всё в ней говорило о взаимном соучастии друг с другом. Гармония. И сквозная одобрительность пронизывала вдоль и поперёк цельное сообщество, замечательно собранное на просторах небес. Но каждый из ангелов намеренно отворачивался от нашего ангела-отщепенца, давая понять, что с ним-то их не связывало и не свяжет никакое обстоятельство.
Вообще-то ангелам непозволительно слишком оригинальничать. Оно известно из случая с Денницей. А этот, – нате вам. Проявил-таки самость. Нет, бесом его никто не называл, поскольку прослыл бы явным лжецом, что ангелу не к лицу. Но для них вполне допустима дерзость. Да, они проводники воли Господней, но, позвольте заметить, дерзость не возбраняется в этой специальности. Бывают ведь даже «сверхпроводники». Так что, пусть себе дерзает на собственном поприще. И нет оснований обвинить нашего ангела в бесовских помыслах. Здесь, на небесах он ведь не думал ни от кого отпадать, ни с кем соперничать, тем более, касательно Начальства. Его дерзкая самостоятельность коснулась лишь одной души человеческой. Однако претензия на нелестное порицание активно произрастала в мыслях некоторой части многочисленного воинства небесного. «Не наш», – такая клейкая печать пристала к облику чудного ангела. Грустно, конечно. И, вдобавок, голоса Господня подолгу не приходилось ему слышать. И приглашения на аудиенцию не получал: ни от архангелов, ни от серафимов с херувимами, ни от власти… ни от остальной иерархии. Печально и одиноко ему. Будто и не пребывает в мире это и без того бесплотное существо…
«Один только малыш у меня. И более никого», – заключил ангел свою думу. «И тоже большой оригинал», – добавил он, хихикнув.
ГЛАВА 3.
А малыш, немного подросший и вкусивший свободу мысли, вздумал проявить свою полную самостоятельность. Он дерзнул выйти за пределы уже давно освоенного двора. Более того, он перебежал через пустующую в тот момент дорогу на ту сторону улицы, чтоб оказаться в местах, где раньше бывал исключительно с отцом. «Один там побуду», – самостоятельно помыслил он, и одновременно полностью окунулся в свободу чувств. И побыл. И насладился волей вольною…
* * *
Ангела что-то кольнуло в спину. Он обернулся и увидел сложную мозаику событий, совершающихся на земле, поблизости от малыша. Там, конечно же, не наблюдалось что-либо, напоминающее общую задумку некоего опытного стратега, не отмечалось направленности на цель у любопытного исследователя-экспериментатора, не обозначалось и никакой научной или философской логики. То есть, там начисто отсутствовало всякое то, что непременно использует причинно-следственные связи. События на то и события, что они просто событуют меж собой. Потому-то и напоминают мозаику. Малыш сам по себе тоже представлял некое событие. Он был как объектом событийности, так и субъектом, производящим и обновляющим события своим поведением. Впрочем, вся остальная мозаичная ткань делала то же самое. Событование не застывало ни на миг в каком-либо выбранном положении. Причудливое изменение мозаики выдавало один образ за другим, поражая наблюдателя своей изысканностью и непредсказуемостью, подобно гениальному музыкальному произведению. И Ангел ощутил там одну пронзительную нотку. Это она кольнула его, заставила обернуться…
* * *
Опытный слесарь-механик стоял в гаражной яме, осматривая тормозные колодки переднего шасси трёхтонного грузовика ЗИС-151.
– Ну, что? – вопрошает кудрявоголовый мужчина, водитель машины.
– Нормально. Ещё годок поживут.
– Ладно. Вылезай.
Механик упёрся ладонями в борт ямы, чтобы выпрыгнуть.
– Нет. – Шофёр неожиданно присел и придержал плечо мастера. – Нет. Ставь новые.
– Зачем?
– Не знаю. Но думаю, что лучше бы заменить теперь. Нечего ждать целый год.
Механик подёргал плечами. Затем с усилием протёр свои руки промасленной ветошью.
– Давай.
Вскоре ЗИС-151 с новыми колодками выехал во двор и сделал пару испытательных торможений.
– Отлично.
Тем временем, ребёнок с полной грудью достоинства, подался назад, к дому. И снова надо было перебегать дорогу…
Малыш изготовился пересечь её и, по всем правилам, взглянул налево, чтобы убедить себя в отсутствии набегающего оттуда автомобильного полчища. И действительно, пришлось переждать, пока несколько их единиц не проехало, оставив за собой пустующую ленту асфальта. Одна из них, небольшой фургон-легковушка, даже остановилась перед пешеходом. Тот оценил вежливость водителя, недолго постоял и тронулся с места бегом. А прямо за остановившимся автомобилем возник откуда-то сбоку огромный грузовик. Вежливый водитель глянул туда и вместе со взглядом перевесил в ту сторону своё тело, держащее мешок с морковкой. Само по себе отворилось дверце, и мешок вывалился из кузова. Как оказалось, морковка предназначалась для продажи на импровизированном уличном рынке. И её обладатель уже начал было предварять сие мероприятие. Потому-то и остановил машину, да изготовился выйти из неё с мешком. Иначе говоря, вежливость тут оказалась не при чём. Скажем больше, его подстёгивали сугубо корыстные цели. Надо бы добавить, что и остановка автофургона оказалась не столько услугой, сколько наоборот, помехой для пешехода. Из-за неё не видно было иного транспорта, двигающегося параллельно ей. А ведь двигался. Двигался. ЗИС-151. И он вдруг резко стал, благодаря только что отремонтированным передним тормозам, но всё-таки успел подмять и переехать колесом пузатый мешок со всем его содержимым. Торможение было настолько сильным, что задок грузовика вместе с колёсами даже приподнялся и с шумом обвалился наземь. Мальчик лежал под бампером и вытаскивал ногу из-под шины, которая прищемила два пальца. Затем, совершенно не опасаясь прочих автомобилей, рванул поперёк дороги к воротам своего двора, пробежал по нему и затаился меж стопок кирпичей, заготовленных для замены местного благоустройства. Левое плечо издавало слабую, но жгучую боль из обширной ссадины в месте удара по нему бампером. Из-под синих ногтей ноги исходила боль почти невыносимая. Водитель грузовика с вовремя починенными передними тормозами кинулся, было, за ним, чтобы то ли отругать или даже надрать ему уши, а может быть, и обласкать да успокоить. Но догнать виновника дэтэпэ у него не вышло, поскольку бег малыша превосходил скорость олимпийского чемпиона. Привелось вернуться. Там стоял владелец мешка с морковкой, стреляя жалостливым взглядом на предмет, утративший коммерческую ценность, и вонзая укоризненный взгляд почему-то в роскошные кудри мужчины.
– Спасибо тебе за мешок, – сказал тот, – ведь именно он усилил торможение. Не выпал бы он из твоих рук, то конец мальчишке на сто процентов. И спасибо новым тормозам, – шофёр ЗИСа пнул ногой в колесо, – без них бы и твой мешок не помог.
Теперь несостоявшийся торговец взглянул с уважением на свою попранную тару как спасителя человеческой жизни.
– Однако скажи, сколько я должен за испорченную собственность? – мужчина, покачивая кудрявой головой, почёсывал шею за ухом.
– Нет-нет-нет! Нисколько. Что вы, что вы! – владелец морковки ощутил в себе осознанность участника в спасении ребёнка. – Что вы! Главное ведь, мальчишка цел. Хоть и убежал. Хе-хе.
И он оттащил мешок на тротуар. Затем открыл его и стал раздавать уцелевшие морковки случайным прохожим.
* * *
Ангел облегчённо вздохнул. «Успел-таки дверце открыть… а до того не упустил момента подсказать про новые колодки»…
ГЛАВА 4.
Человек, ожидающий погибели на дне лодчонки и приняв позу человеческого плода в чреве матери, готового вот-вот выйти прочь, глянул искоса на сугубо ненастное небо, ничуть не привлекательного для дальнейшего бытия. А затем его внутренний взор устремился за спину собственной жизни, и встретился с той, прошедшей, что всегда позади…
