Георгий Ланской
Расслабься, крошка!
На улице Антон задышал полной грудью. Царапающая дурнота, поселившаяся в горле, наконец отступила. Антон аккуратно потер красную шею и пошел к машине, намереваясь порадовать себя обедом. Утром он выскочил из дома так рано, что не успел позавтракать, и даже кофе пришлось пить на ходу, из бумажного стаканчика, подрулив к «Макдоналдсу». Коробочка с гамбургером, кстати, так и осталась лежать на сиденье, потому что съесть его Антон не успел, а сейчас мысль о булке с котлетой вовсе не казалась ему привлекательной. Супчику бы похлебать! Домашнего!
При мысли о супе у Антона заурчало в животе. Он вспомнил времена своего недолгого брака с Марией. Голубева была знатной кулинаркой и супы варила отменные, с островками жира, сочными кусками мяса и тонко порезанной картошечкой. Такой солянки, как у нее, Антон не ел больше нигде. Сам он готовить не любил, предпочитая немудреные блюда, а уж сварить суп было подвигом. Нет, пару раз он готовил какую-то жижу, но потом, скривившись, выливал содержимое в унитаз. Вот и сейчас Антону захотелось не в ресторан, а домой, на родную кухню, и чтобы кто-нибудь хлопотал вокруг, подавал суп и нарезанный треугольниками хлеб, а он неторопливо рассказывал, как прошли пробы, и ныл, как несчастен, поскольку роль у Альмухамедова досталась не ему.
За пробы в сериале Антон даже не волновался. И хотя он понимал, что съемки залатают все дыры в его бюджете, ему было все равно, утвердят его на роль или откажут. Работы, о которой мечтал, ему все равно не досталось, а сериал… что сериал? Рутина. Ничего интересного. Ну, костюмированный, с прославленным режиссером… Что с того? Это только наивные дураки и дурехи считают, что актер на каждую съемку приходит как на праздник, трепыхаясь от волнения, раздумывая: как вжиться в роль? Антон ни в какие роли не вживался – и ничего, снимали, приглашали еще, деньги платили. Верно сказала Маша – времена динозавров прошли. Кому сейчас интересно понимать героя, прокачивать характер, примерять на себя его жизнь? И так сойдет. Вот, к примеру, его практически утвердили на роль, а мысли – только о тарелочке супа, и никаким Станиславским тут и не пахнет…
Подумав, Антон поехал в хорошо знакомый ресторан. Народ там собирался разношерстный, случалось встретить и артистов, и бизнесменов, и политиков. Однажды сам премьер изволил откушать там вместе со всей свитой в рамках очередного братания с народом. Народ, впрочем, этого не оценил и ответного жеста не сделал, поскольку цены в ресторане были неприлично высоки. Но в основном сюда действительно приходили поесть, а не блеснуть рылом на телекамеры. Несмотря на пафос, ресторан был довольно тихим, даже музыку тут играли нетипичную, не имеющую ничего общего с глянцевой попсой.
Войдя, Антон сразу же натолкнулся взглядом на старую знакомую. У окна сидела певица Рокси, смотрела на улицу и вяло ковыряла ложечкой тирамису. Вид у нее был совершенно несчастный.
Он не планировал подходить. Стушевавшись, Антон сделал шаг назад, налетел на официанта, чудом не уронившего поднос. Рокси повернулась и уставилась на него. Поколебавшись пару мгновений, она махнула рукой, мол, иди сюда. И он пошел, как баран, проклиная себя, потому что никогда не мог противиться ее невозможному гипнотическому взгляду.
– Привет, – тихо сказала она.
– Привет.
Под столом, чтобы она не видела, Антон стиснул кулаки так, что ногти впились в кожу, зато лицо осталось отчужденно-приветливым. В присутствии Рокси ему редко удавалось владеть собой. Он сразу начинал мямлить и краснеть, если судьба сводила их вместе. Рокси же на его корчи старалась не обращать внимания. У нее это получалось лучше, словно тех сумасшедших недель, когда они делили одну постель в убогой гостинице, не было. Тогда они снимались в одном фильме, и их скоротечный роман стоил Антону брака.
– Посидишь со мной? – просто спросила она, словно о чем-то само собой разумеющемся.
Антону припомнилось: они прилетают со съемок, и Рокси, отпихнув его в сторону, бежит к лысеющему мужчине с внушительным пузиком, изображая щенячий восторг. Потом было несколько месяцев тишины, а мертвые телефонные номера словно издевались над его отчаянием…
Тогда он действительно страдал, перечитывал Дюма, снова и снова сравнивал Рокси с роковой миледи, хотя внешне в них не было ничего общего, разве что под словами Атоса он был готов подписаться.
…Она не просто нравилась, она опьяняла…
Ему хотелось уйти, но вместо этого он послушно плюхнулся рядом. Официантка подсунула ему кожаную папочку и удалилась мягкой кошачьей походкой.
– Ты чего тут? – спросила Рокси.
– С примерки, – промямлил Антон. – Буду сниматься в историческом сериале.
– Да? А я слышала, ты вроде у Альмухамедова пробовался…
Антон опустил глаза и ничего не сказал, только губы сжал чуть сильнее, чем требовалось, но Рокси, кажется, не заметила.
– Я тоже туда пробовалась. Там есть небольшая роль гастролирующей певицы, но, увы, меня на кривом повороте обошла Вера Черненко. Жаль… Ты слышал, что Черского уже утвердили?
– Ты потому такая кислая? – усмехнулся Антон.
– Потому что Черского утвердили?
– Нет, потому что Вера тебя обскакала.
– Ах, это… – Рокси апатично махнула рукой. – Нет, совсем не поэтому. Просто… Бывают у меня приступы хандры, когда я начинаю молотить сладкое и думать: зачем я живу, для кого и так далее…
Антон пробежал глазами меню, заказал солянку и бифштекс. Рокси смотрела на него и грустно улыбалась, а в глазах, черных, как колодцы, плескалась тоска.
Антону вдруг стало тошно.
На что она, собственно, жалуется? Упакована с ног до головы. Успешна, талантлива, вон, ее песни из ротаций не вылезают. Да и любовников меняет как перчатки: сперва Антон, потом Егор. По слухам, их общий приятель, певец Димка Белов, тоже мял с ней простыни – и ничего, все сошло с рук. А у Антона развалился брак, да и последние серьезные отношения закончились неважно. Подруга оказалась порноактрисой и, как бы ни вульгарно звучало в этой ситуации, действительно кончила плохо, попав под нож маньяка. Говорят, сейчас она жила в родном Зажопинске, зализывала раны, а может, и вовсе померла – Антон не интересовался.
– Не боишься, что лысик твой тебя спалит? – зло спросил он. – Раньше же ты из дома только в дождь выходила, чтоб он, как пес, след не взял.
Рокси рассмеялась.
– Лысик мой, чтоб ты знал, теперь по мужской части весьма слаб, виагра и та еле действует, а я – женщина горячая. Потому мне теперь, Антоша, многое можно, лишь бы не ушла. А ведь я могу.
Улыбка на ее губах стала злорадной. Антон понял, что Рокси имеет в виду. В недавнем прошлом ее покровитель, узнав о тайном романе, выгнал строптивую певицу прочь и даже попытался раз и навсегда вытолкнуть ее из эфиров. Для него это кончилось сокрушительным провалом. Обретя поддержку в лице Егора, Рокси взлетела еще выше. Лысику пришлось поджать хвост и на коленях упрашивать ее вернуться.
– Да, ты можешь, – мрачно подтвердил Антон и уткнулся носом в тарелку.
Странное дело, но дрожь в коленях, сохранившаяся до этого момента, вдруг улетучилась, а с Рокси вдруг слетела та шелуха роковой женщины, которая, как кокон, сохраняла ее от внешних потрясений. Перед Антоном сидела женщина, довольно красивая, но совершенно заурядная, если приглядеться. Полчаса назад он пошел бы за ней на край света, а сейчас сама мысль вновь сделаться ее верным рабом казалась смешной.
Рокси, очевидно, почувствовала эту перемену в нем, потому моментально сменила тон.
– У тебя-то все хорошо? – участливо спросила она.
– Да.
– Точно?
– Точно.
Она покачала головой, макнула палец в чашку с остывшим чаем и нарисовала на столешнице кривобокое сердечко. Антон смотрел во все глаза.
– А я вот… что-то расклеилась, – печально сказала она. – Нет, в целом все хорошо. Работы полно, деньги есть, от предложений уже отбиваюсь, но как-то тоскливо мне, Антоша. Поговорить не с кем. Подруг у меня сроду не было, я с мужиками лучше язык находила, даже в детстве.
– Попугая заведи, – посоветовал Антон.
– Зачем?
– Будешь с ним разговаривать.
Он бросил на стол деньги и поднялся. Рокси схватила его за руку.
– Ну не уходи ты так! Пожалуйста. Посиди со мной немного, мне ведь, по сути, некуда… Лысик с семьей умотал отдыхать, я совсем одна, даже поплакаться некому.
– Оно тебе надо?
– Надо. Я – женщина, иногда я должна чувствовать себя слабой.
Колени снова затряслись. Антон уселся, чувствуя себя полным дураком, но в глубине души радовался этому, видя, как в темных глазах Рокси вспыхивает знакомый волчий огонь. И только на корке подсознания играл незатейливый мотивчик о темном графском пруде с лилиями, напеваемый угрюмым мушкетером.
На сей раз все произошло быстро и совершенно неинтересно.
Встреча состоялась на квартире Рокси, потому что тащить ее к себе Антон решительно не хотел. В районе, где он снимал квартиру, желтая «Феррари» Рокси смотрелась бы как торт на куче навоза. Она не возражала, повезла его к себе, приткнула машину у подъезда и, небрежно кивнув охраннику, размашистыми шагами направилась к дому. Антон шел следом с видом побитого пса. Несмотря на успешную карьеру, он так и не привык к роскоши, оттого дом Рокси вызвал у него легкую панику. Мраморный холл с высокими потолками и лепными колоннами давил на затылок.
В квартире они не стали тратить время даже на душ и сразу направились в постель. Антон – потому что слишком хотел ее, а Рокси – потому что чувствовала в этом некий налет пикантности, своеобразный дикий зов предков.
Оказалось, что они отвыкли друг от друга. За год с лишним Антон забыл, какая она на ощупь, забыл ее запах, отчего она казалась незнакомкой, которая волею случая могла им распоряжаться на свое усмотрение. И хотя тело работало как хорошо отлаженный механизм, Антон чувствовал себя довольно глупо.
После соития, которое не отважился бы назвать любовью, Антон бочком выскользнул из кровати и, прикрываясь комом одежды, вышел из спальни, сопровождаемым насмешливым взглядом. Торопливо одеваясь в прихожей, он не попадал в штанины и рукава, ожидая, что Рокси выйдет его проводить, но она даже не поднялась с постели.
Он ушел, а она осталась, красивая, непонятная, холодная женщина, такая близкая и такая чужая одновременно. И от этого хотелось выть или…
Или бежать. И как можно дальше.
Промаявшись в Москве неделю, Антон улетел в Киев, откуда актеров на автобусах вывезли на натуру, где намеревались снимать сериал. В автобусе, стареньком, с дребезжащим салоном, душным запахом резины и потертыми дерматиновыми сиденьями, Антона долго мутило, отчего почти всю дорогу он ехал, высунув голову в окно, а один раз, зазевавшись, даже проглотил летевшего по своим делам жука. После этого Антон долго кашлял, на радость всей съемочной группе, и в окно высовывался осторожнее.
Поселили их в захудалом санатории, главный корпус которого производил самое удручающее впечатление. Здание давно не ремонтировали. Внутри, в холле с облупившихся стен на посетителей смотрели бельмами гипсовые барельефы: рабочие с молотами, крестьяне с колосьями, дети с невразумительными игрушками. Антон бросил сумку на пол и, хмыкнув, огляделся по сторонам.
– Версаль, – сказал он.
Дежурная за стойкой строго посмотрела на него и поджала губы, но потом, увидев, куда он смотрит, опустила глаза и пробурчала что-то нечленораздельное. Антон же с усмешкой разглядывал белоглазого красноармейца, с распахнутым ртом, флагом в одной руке и саблей в другой. Нос у безымянного героя был отбит, и это придавало ему сходство со сфинксом.
Сфинкс Антона развеселил, потому на убогость номера он уже не отреагировал, а поздно вечером, когда вся группа торжественно отмечала прибытие на натуру, он с удивлением понял, что совершенно не думает о Рокси, словно кто-то незаметно вынул занозу из нывшего сердца. Была боль – и нет боли. Даже не боли, а некоего непонятного дискомфорта.
Дай бог здоровья тому, кто придумал водку! Или вечная ему память?
Не разобравшись, как все-таки правильно благодарить создателя лучшего русского антидепрессанта всех времен, Антон радостно поддерживал компанию, звонко чокался рюмкой, хрустел огурцами, которых в большой пластмассовой миске было много, тискал гримершу Танечку, которая заливисто хохотала, и чувствовал себя превосходно. И даже утром, когда он проснулся от головной боли, прижимаемый к стенке с жирными обоями жарким Танечкиным телом, чувство невероятной свободы так и не покинуло его.
Прибытие на съемочную площадку главной звезды сериала Алексея Залевского Антон воспринял прохладно, в струнку не вытянулся, ноги целовать не бросился. Глядя на остатки былой красоты этого испитого мужчины, Антон недоумевал: что только находят в нем женщины и режиссеры? Да, неплохой актер, но амплуа однобокие: мрачные красавцы, разочарованные жизнью, продолжавшие добиваться справедливости, герои-любовники, на которых бросались все дамочки. Но, как это ни прискорбно, после громкого успеха двадцать лет назад, когда Залевский сыграл героя-гусара, ни одной по-настоящему значимой роли.
Станиславский сказал бы: не верю! Антон говорил: халтура!
Алексей в редких интервью (поскольку журналистов крепко не любил) рассуждал об искусстве, великих писателях, вроде Чехова, сетовал, что сейчас никто не пишет чего-то подобного, осуждал коллег, снимавшихся в рекламе, и намекал, что вот-вот блеснет на широком экране в голливудском блокбастере. По слухам, увядающим красавцем заинтересовался кто-то из великих, не то Вуди Аллен, не то Спилберг. Аллен собирался ставить эпическую драму, а Спилберг – очередной «Парк юрского периода», и оба никак не могли решить, у кого же будет сниматься русский актер Залевский. Журналисты экзальтированно всплескивали руками, ахали, Залевский снисходительно улыбался, а его коллеги хихикали за спиной и пересказывали бородатый анекдот об актере, отказавшем Спилбергу, потому что у него под Новый год были елки.
Постепенно к этим россказням привыкли и уже на них не реагировали. Алексей снимался в сериалах и второсортных любовных мелодрамах, крепко пил и менял подруг. Одну из последних Антон знал хорошо. Ею оказалась певичка Мишель: рыжая, безголосая, исполняющая слюнявые песенки о вечной любви. Когда-то Мишель, которую в реальной жизни звали Мариной, тесно дружила с подругой Антона, пока между ними не пробежала кошка. Вспоминать эту историю Антон не любил.
За завтраком, в длинном скучном зале с желтыми шторами на окнах, собралась почти вся группа. Антон сел за стол с актерами Леней Синицыным и Игорем Ларионовым, ожидая, когда подойдет официантка – толстая баба с пергидрольной халой, охваченной несвежим белым чепчиком. И хала, и чепчик кренились на одну сторону. Толстые бока официантки колыхались студнем под ситцевым платьем в черно-белые горохи, а коралловые серьги задорно плясали, цепляясь за мочки уха, как самоубийца за карниз…
Пахло в зале неаппетитно – чем-то подгоревшим, а под потолком, кажется, даже стояла сизая дымка, заползавшая из дверей и вентиляции. На стенах, освещенных веселыми брызгами солнечных лучей, висели картины: натюрморт с дичью, плохонький пейзаж и скособочившийся портрет голой красотки с виноградной гроздью, засиженный мухами. Наверху с натужным гулом и хрипом вращались лопасти вентилятора.
– Чего изволите? – лениво спросила баба, вынула из грязноватого передника блокнот и огрызок карандаша и выжидающе замерла. Вентилятор слегка раздувал ее кудряшки, отчего казалось, что волосы шевелятся, как ожившие макароны.
– А меню можно? – спросил Антон.
Синицын хмыкнул и уткнулся в тарелку.
– Откель у нас тут меню? – удивилась баба. – Я вам и так скажу, что на завтрак.
– И что?
– Ну, значится, каша перловая с печенью, супчиков два штуки. Хотите – рассольник, хотите – борщ…
«Борщ» она выговорила как «борсч», чем невероятно развеселила.
– …Потом еще салат «Витаминный», огурчики с помидорчиками, кисель, компот, выпечка. Чай с сахаром.
Антон подумал и посмотрел в тарелки коллег. Оглядев их унылые лица, он задумчиво сказал:
– Ну, давайте салат «Витаминный» и… борсч. Каши не надо.
– А компот? – поинтересовалась баба.
– И компот не надо. Чаю и булку. С чем у вас булки?
– Есть с маком.
– А еще?
– Есть без мака, – пожала плечами баба, словно удивляясь сказанной им глупости.
– Давайте с маком, – вздохнул Антон.
Баба послюнявила карандашик, черкнула в блокноте пару слов и отплыла от столика, как подбитый сухогруз, заваливаясь на один бок.
Антон проводил ее взглядом.
– Колоритная фигура, – сказал он.
– Это ты еще дворника не видел, – фыркнул Синицын. – Типочек – закачаешься. Помнишь, у Лунина в «Островитянине» Мамонтов снимался? Вот, нечто подобное. Сухой, жилистый, без зубов, а глазки умные, как у собаки. И пальцы кривые, в заусенцах, рабочие такие, а на запястье солнышко.
– Наколка?
– Ну. А говор пензюковый. Пензюки ж не гэкают, не акают, они поют. Я прям заслушался. Выйди потом, поболтай, авось пригодится для картинки какой.
С Синицыным и Ларионовым Антон был знаком еще с Питера, где дебютировал в сериале про доблестных ментов. Леня, маленький, с вечной улыбкой, был уже довольно известен, но, как и у Антона, карьера у него складывалась скорее сериальная, в рамках одного формата – русского мужичка «с хитринкой». Горбоносый, кудрявый Ларионов был характерным комедийным актером, в кино снимался часто и довольно успешно, но от ролей разнообразных клоунов он изрядно подустал. Потому на съемки в сериале согласился не раздумывая, о чем довольно быстро пожалел. На момент его согласия Залевский, который когда-то увел у него жену, утвержден еще не был. Узнав о появлении в фильме заклятого врага, Игорь долго ругался, намереваясь разорвать контракт, но потом стух, и только при упоминании соперника злобно поджимал тонкие губы.
– Господин Залевский прибыли, – вмешался в разговор Ларионов, не поднимая глаз от тарелки.
Антон окинул взглядом зал:
– Что-то я его тут не вижу.
– А его тут и нет, – зло сказал Ларионов. – Барин отбыл в ресторан завтракать. Гнушаемся мы с простыми-то смертными…
– Не свисти, Игорюня, – отмахнулся Синицын. – Барин не потому в кабак пошел. У него свои интересы.
– Какие? – заинтересовался Антон.
Синицын отодвинул пустую тарелку и взял стакан с остывшим чаем:
– Морду пошел засветить. Сюда же знаешь кто приехал? Альмухамедов! Тоже натуру будет снимать. Залевский до небес подпрыгнул. С утра подорвался – и в Киев. Машину забрал. Наверняка пас Тимура у гостиницы.
– А тебе кто не давал? – мрачно спросил Ларионов. – Поехал бы с ними, тоже покрутился. Может, Тимур и твою морду бы приметил.
Он поморщился, помешал ложечкой бледно-розовый компот с неаппетитными комьями сухофруктов, с сомнением оглядел со всех сторону булку и, зажмурившись, откусил, будто она намеревалась взорваться у него прямо во рту.
– Ну да, – хмыкнул Синицын, – кто ж меня отпустит? У нас сегодня сцена погони. У Залевского, кстати, тоже. Но его-то каскадером заменят, а потом доснимут на крупных планах, ну или вообще отдельно. Да и потом, он бы костьми лег, а со мной в одну машину не сел бы. Да и неважно это.
– Почему?
– Потому что Тимур сюда приедет все равно.
Антон застыл, не заметив даже, что сухогруз подплыл к столу и ухнул перед ним поднос с тарелками и стаканами. Ложечки, завернутые в салфетки, жалобно звякнули, но Антон не обратил внимания.
Альмухамедов в Киеве?! Он приедет на натуру?
– Антон, ты чего залип?
Синицын и Ларионов смотрели на него настороженно. Антон принужденно улыбнулся и понес какую-то чепуху про роль, образ, и что сегодня придется скакать на лошадях весь день, а душевая тут одна на этаже, и им даже вымыться после съемок будет проблема…
Синицын тут же подхватил разговор, потому как вонять лошадьми весь день не намеревался, у него еще свидание вечером, а Ларионов мрачно предсказал, что в этой дыре горячую воду, как пить дать, отключат.
Антон поддакивал и улыбался.
В голове разноцветными кусочками пазла начал складываться план.
К тому моменту, когда на площадке собрались все, солнце уже хорошо прожарило и лужок, на котором мирно паслись взнузданные кони, и вспотевшего режиссера, прикрываемого от зноя большим зонтом с логотипом «Спрайта» – липкой сладкой пакости, которую никто из группы не пил. Антон, облаченный в черный костюм из искусственного шелка, сидел под деревом в тени, обмахивался широкополой шляпой с длинным страусиным пером и потел, злобно поджимая губы.
Все-таки наш кинематограф отличается от западного!
К гадалке не ходи…
Счастливчики, которые попадали в Голливуд, с наигранным ужасом рассказывали, что там надо приезжать на грим к шести утра, чтобы в семь уже начать съемку. Потом перерыв на ланч и снова работа, и так – по пятнадцать часов кряду. Правила общие для всех: от звезд до осветителей. К примеру, режиссер Рассел Малкахи, снимавший в третьей части «Обители зла» любимую Альмухамедовым Миллу Йовович, даже попал в больницу от обезвоживания и истощения. Антон посмотрел на толстого режиссера, черкавшего сценарий, и подумал, что такому истощение не грозит…
Звезды отечественного кинематографа (а это Антон уже давно усвоил) на съемку часто являлись с опозданием, а то и не являлись вовсе. Безработица им все равно не грозила, да и наказывали маститых редко и неохотно. Это же не благословенная Америка с ее профсоюзами, это Россия, страна с широкой душой, опутанная извечным грехом – ленью.
– Чего сидим? Кого ждем? – недовольно спросил Антон.
Валявшийся на траве Синицын меланхолично подрыгал согнутой ногой:
– Известно кого, – лениво ответил он. – Государя амператора Залевского. Их сиятельство обещали прибыть к половине двенадцатого.
– Уже первый час, – сказал Антон.
Синицын еще подергал ногой, что наверняка обозначало: «Ну а я при чем?»
Антон вздохнул:
– Испечемся мы тут.
– А я про что?
Ларионов, опиравшийся спиной о ствол березы, участия в диалоге не принимал, делая вид, что дремлет. Время от времени он открывал свои черные глаза и внимательно оглядывал окрестности. Убедившись, что вокруг все погружено в сладостную дрему, Ларионов срывал травинку и начинал ее жевать, перекатывая от одного уголка рта к другому. Синицын курил, с удовольствием пыхая в воздух, как паровоз, распугивая комаров, которым в тени было вольготнее, чем на убийственном солнцепеке. И какой дурак придумал снимать погоню в такую жару? Представив, что будет с ним, в этом непродуваемом костюме, да еще и плаще, Антон поморщился.
С лошадьми он тоже не особенно дружил. В последний раз он сидел на лошади еще в училище, где зачет принимал бывший каскадер, преподававший верховую езду и фехтование.
– Да обхвати ты ее коленями, – орал он. – И спину держи. Что ты сидишь, как мешок с говном? Тьфу, бестолочь! Чтоб тебе на ишаках всю жизнь ездить!
У Антона и правда выходило все из рук вон плохо: и езда и фехтование. От лошадей плохо пахло, седлать их Антон попросту брезговал. Фехтуя же, не мог освоить самых простецких выпадов. Преподаватель ругался и советовал держать шпагу нежнее, как знойную женщину, но в то же время твердо, и не махать ею, как Василий Буслаев оглоблей.
К счастью, умаслить преподавателя было просто. Бутылочка коньяка – и вот он, благополучный зачет. А то, что ковбой из него не вышел, – ну и ладно. Все равно за всю актерскую карьеру ни разу ему не предлагали роли наездника.
Разве что сейчас…
Ничего, как-нибудь, небось никто не заметит, что Антон в седле не слишком уверенно держится…
– Идут, кажись, – пробормотал Синицын и даже приподнялся на локтях, приставив ко лбу сложенную домиком ладонь. – Да, Залевский, точно… А кто это с ним? О, да это же Альмухамедов!
Он, кряхтя, поднялся, бросил в сторону окурок, который упал в траву, испустив прощальный дымок. Антон вскочил. Следом поднялся Ларионов, потоптался на месте и скользнул куда-то вбок, подальше от красавца Залевского, приближавшегося с заметной неуверенностью в движениях.
Пьяный, что ли?
– Простите за задержку, – небрежно сказал Залевский, ничуть не сомневаясь, что его немедленно простят. – Сами понимаете, встретил старого товарища и – вот… Привез, показать ему нашу богадельню…
«Старый товарищ» Альмухамедов поморщился и, не дожидаясь окончания фразы, двинулся к камерам, к кучке насторожившихся людей и режиссеру под легкомысленным зонтиком. Залевский застыл с открытым ртом, а потом поплелся следом, не обратив никакого внимания на коллег.
– Хорош гусь, – фыркнул Синицын. – Нажрался, так еще и понты колотит.
Антон кивнул. От Залевского действительно припахивало коньячком. Самое обидное, что ему все сойдет с рук, потому что он – звезда и его съемочный день стоит больше четырех тысяч долларов, а у Антона – несчастные восемьсот, хотя обещали полторы. И ничего не поделать, даже уйти некуда, потому что больше нигде не дадут, да и проектов стоящих нет.
– Мы снимать сегодня будем? – грубо спросил он.
Синицын рассмеялся:
– Тоха, ты меня спрашиваешь? Какая съемка, окстись! Видишь, там встреча на Эльбе. Сейчас они бросятся друг друга лобзать, а кончится все грандиозной попойкой. Вон, наши уже кинулись целовать ноги великому. Ты не пойдешь?
– Куда?
– Как – куда? Тимуру признаваться в любви и вечной дружбе.
– Делать мне больше нечего, – неискренне сказал Антон, а Синицын рассмеялся.
– Ой, Тоха, как тебя с первого курса не отчислили? Ты ж врать совершенно не умеешь.
– Я басни хорошо рассказывал, – похвалился Антон. – Вот эту: «Уж сколько раз твердили миру, что лесть гнусна, вредна; но только все не впрок, и в сердце льстец всегда отыщет уголок…»
– Вот-вот, как раз про тебя, – заржал Синицын. – Иди, припади к святыне, поцелуй его в зад, как целуют знамя.
– Иди ты, – отмахнулся Антон и пошел к толпе, окружившей Альмухамедова.
Съемки, которые должны были начаться еще утром, все никак не начинались, а солнце, равнодушное к трудностям съемочной группы, неуклонно катилось к западу. Тени от деревьев все вытягивались и вытягивались, и было ясно: если не начать снимать прямо сейчас, – день, оплаченный спонсорскими капиталами, будет потрачен зря. Актеры, рабочие, осветители шатались по площадке, кони, приготовленные для съемок, щипали траву. Костюмерша Леночка уныло выгуливала режиссерского пекинеса, а тот без энтузиазма семенил по траве, принюхиваясь и с опаской поглядывая на лошадей. Все было давно готово и даже изрядно передержано, а съемки все никак не могли начаться, и все понимали почему.
Виной простоя был актер Алексей Залевский.
Сдержано кивнув Альмухамедову, Антон отошел подальше, делая вид, что ему совершенно не интересно быть в компании звезды мировой режиссуры, но он был уверен, что Тимур разглядел его шитые белыми нитками аллюры и теперь посмеивается в свои чингисхановские усы.
С Залевским, державшимся довольно панибратски, происходили какие-то чудные пертурбации: его стремительно кренило то в один бок, то в другой. Антон не сразу сообразил: звезду «забирало». То ли он успел незаметно хлебнуть еще, то ли на солнышке припекло, но жесты у Алексея становились все более широкими и неуверенными. Вертикально он держался лишь потому, что то и дело хватался за плечо Альмухамедова, отчего тот досадливо морщился, но руки не стряхивал.
– Солнце, ну куда я сейчас пойду? – удивлялся Залевский, отмахиваясь от режиссера. Почему-то он в подпитии всех называл исключительно «солнцами», независимо от пола и возраста.
– На площадку! – орал режиссер. – Хотя – какая площадка, ты же пьяный как свинья… Тим, ты видишь, с кем мне приходится работать?!
Тимур сочувственно кивнул, а Залевский, сфокусировав на нем взгляд, вдруг зло поинтересовался:
– Это с кем, например?
– Ой, да иди ты на фиг, – махнул рукой режиссер. – Налакался с утра, день псу под хвост. Зачем я вообще с тобой связался?
– Затем, солнце, – ядовито ответил Залевский, – что без меня твое говно смотреть никто не будет. Все знают: где Залевский, там успех.
– Да какой там успех, – вяло возразил режиссер. – Ты бухаешь по-черному, сколько народу с тобой работать из-за этого не желает…
– Я бухаю?!
– Ну а кто? Я, что ли? Завязывал бы ты с этим, Леша, а то, боюсь, деградация перерастет в призвание, а халтура станет профессией.
– Чего ты там вякнул?
Залевский вдруг оттолкнул Альмухамедова и попер на режиссера, как бык, разъяренный красным плащом матадора. Однако, несмотря на его угрожающий вид, почему-то никто не испугался, не бросился прочь, раскидывая складные столики и пластиковые стулья с немудреным джентльменским набором: кола да бутерброды. Даже пекинес режиссера, ревностно оберегаемый костюмером Леночкой, лишь с интересом поглядел на Залевского, но даже не гавкнул, хотя обычно посягательств на свое божество не выносил, бросаясь на всех с истерическим лаем.
– А ты меня, Лешенька, на понт не бери, – ласково сказал режиссер. – Мне ведь фиолетово, что ты звезда. Звезд тут – как собак нерезаных. Мы еще пока ни одного метра не отсняли, так что я продюсеру брякну, что ты мне тут по пьяни график срываешь, а это, между прочим, его денежки, и вылетишь ты отсюда вместе со всем своим пафосом. И будешь телкам рассказывать, какой ты великий актер. У безработных времени много.
– Ты мне угрожаешь, что ли? – сурово спросил Залевский, но голос, растягивающий гласные, был слишком смазанным, чтобы произвести впечатление.
– Я тебя предупреждаю, Леша. И сопли твои мне на площадке – до лампочки. Мне надо, чтобы ты сел на лошадку, выехал на ней из-за лесочка, перепрыгнул через вон ту тележку, а в процессе – палил в неприятеля. Ну как? Смогёшь? А то солнце уходит.
– Я профессионал, – хмыкнул Залевский, сплюнул под ноги режиссеру и важно пошел к лошадям. Тот вздохнул и повернулся к Альмухамедову:
– Ну, вот, Тим, а ты говорил – артист. Это раньше он был герой-любовник, а сейчас… развалина. А ведь ему всего сорок лет.
– Сорок? – удивился Тимур.
– Сорок. А ты сколько думал?
– Да побольше давал… Надо же, он на полтос выглядит! Я еще думал: в какой он хорошей форме, в его-то годы… Нет, серьезно – сорок? Я Анджелину когда снимал, так ейный муж то и дело приезжал со всем их выводком. Так он куда моложе выглядит, а ему уже сорок шесть.
– Ну, так он, поди, следит за собой и ханку с утра не потребляет, – пожал плечами режиссер. – Там актеры – не чета нашим нынешним. Халтура, Тим, халтура… Нет прежней школы. Благо пипл хавает все подряд.
– Да там тоже всякие есть, – возразил Тимур. – И наркота, и выпивка. Но отношение к работе – тут ты прав, совершенно другое, пашут любо-дорого. А у тебя, вон, полдня прошло, никто даже пальцем не пошевелил. Деньги считать не умеете.
– Да мне-то что? Это не мои деньги, – пожал плечами режиссер. – А про сроки – да, прав ты. Так что трюков ты сегодня не увидишь, скорее всего. Давай я тебе просто каскадеров потом отдельно вызову, пусть они кульбиты покажут вечерком.
