Алексей Рачунь
Журнал «Парус» №88, 2021 г.
Что двигало и движет «продолжателями»?
Желание примазаться к славе знаменитого писателя? Дух соревнования, стремление сделать продолжение лучше оригинала? Желание пройти школу писательского мастерства? Намерение исказить великое произведение, спародировать его? Или же бросить тень на автора? Искреннее непонимание простого факта, что, начиная с романтиков, в произведении иногда используются литературные приёмы фрагментарности и открытой концовки? «Египетские ночи» – завершённое произведение, в котором Пушкин использовал такого рода открытый финал.
Немаловажно также и другое: чьё имя значится в начале произведения – автора оригинала или автора продолжения. В первом случае мы имеем дело с откровенной фальшивкой, подделкой, во втором – чаще всего, с простым нежеланием расставаться с любимой книгой и её героями.
Что касается рассказа Гезы Чата, то он, бесспорно, закончен. С художественной точки зрения – удачно и красиво. Что же касается вашего покорного слуги, то по окончании перевода у меня остался живой интерес к рассказанной истории: и читательский, и переводческий, и писательский. Вот герой рассказа приносит свою добычу домой… А дальше? Из этого естественного вопроса и родилось продолжение рассказа.
Василий КОСТЕРИН. Отец и сын. II
Улица заставила инженера призадуматься. На остановке трамвая на него сразу же начали поглядывать. Прилично одет, немного по-иностранному, гладковыбрит. Старались рассматривать незаметно, как бы мимоходом. Кто-то с лёгким замешательством, со смущением, а кто-то с усмешкой. Некоторые деланно отворачивались, словно робели перед скелетом, и конфузились за человека его державшего как бы напоказ. Нашлись и такие, которые без стеснения изучали учебное пособие для студентов-медиков, и лишь мельком бросали взгляд на его владельца. Скоро он вместе со своей ношей оказался в окружении любопытных. Держа раскачивавшийся остов отца перед собой, инженер решительно пробился через густевшую толпу, и отправился домой пешком. Прохожих немного, к тому же на ходу можно выдыхать из лёгких застоявшийся воздух кабинетов и коридоров анатомического института. Несколько раз пришлось отдыхать, менять руки. Как ни старался инженер нести своего отца плавно, кости раскачивались на каждом шагу, постукивали друг о друга, словно против воли исполняли некий dance macabre. При этом скелет издавал лёгкий непостоянный запах бензина. Инженер подумал, было, на выхлопные газы, но первый раз на него пахнуло ещё в коридоре института. Всю дорогу он пытался разгадать, откуда время от времени налетает запашок.
Поднимаясь по знакомой с далёкого детства выщербленной лестнице, он уже держал свою ношу двумя руками и тяжело дышал.
Мать открыла дверь на первый треньк звонка, словно стояла у косяка, поджидая сына.
– Вот, мамаша, вызволил отца из медицинского плена, – он поставил колыхавшийся скелет перед родительницей. – Конечно, студентам без этого нельзя, но тогда пусть искусственные скелеты делают, – добавил он, снимая пальто и шляпу.
– Хорошо, сынок, а то я от расстройства совсем слегла. Как же, родного мужа и не похоронить по-христиански? Душа-то его неужто вокруг скелета в этой, как её…
– Анатомичке, – подсказал сын.
– Да-да. Я и говорю: душа-то его неужели вокруг скелета там будет кружиться, – мать странным остановившимся взглядом уставилась на то, что осталось от мужа, словно и хотела бы оторваться от зрелища, да не хватало сил.
– Эти медики такие циники. Будут пальцем тыкать, косточки перебирать, штудировать, шуточки отпускать. Ещё разобьют его по неосторожности, как это уже случилось у них с предшественником папаши. Отцу, конечно, теперь всё равно… А может, и не всё равно. Кто знает? – инженер поправил пенсне и погладил у скелета пятое ребро слева, которое совсем недавно прикрывало живое полнокровное сердце.
– Как ты вовремя приехал, сынок. Главное, отец теперь с нами.
Мать всё разглядывала скелет, водила глазами сверху вниз и обратно, на некоторых костях взгляд её останавливался. Она словно вспоминала живого мужа и сейчас мысленно одевала остов знакомой плотью, и косые, выпирающие, как обручи бочки, рёбра становились в её глазах незаметны. Единственно, избегала она заглядывать в сквозные отверстия глазных впадин, старалась не останавливать взгляд и на обнажившихся длинных потёртых зубах.
– Да, мамаша, заживём. Жаль, с отцом не увиделся и не простился. Хотя вот его косточки, им и скажем последнее «прощай».
– И «прости»!
– Да, в дальний путь проводим. Деньги в Америке я заработал хорошие. Квартиру эту продадим и купим где-нибудь в центре города. Со всеми удобствами. Работу найду. С моим заокеанским опытом меня в Будапеште на любой завод возьмут. Хотя могу месяца три и посибаритствовать.
Говоря о будущем, он ходил по полутёмной двухкомнатной квартирке, натыкаясь на убогую мебель, и никак не мог найти свободного места для скелета. Кухня отпадает, в коридоре вроде бы – не место, в спальне родителей, теперь спальне мамаши, не подобает.
Наконец не без усилий пристроил учебное пособие, которое сделали из отца, в углу у окна за высоким комодом.
– Тяжёлый он. Думаю, не столько из-за костей, сколько из-за стержня и подножия, – сын повернулся к матери.
– Сынок, мне только кажется или правда тут бензином слегка отдаёт? – Мать зачем-то обнюхала свои ладони.
– Я тоже думал об этом. Видимо, после выварки, чтобы кости не загнили, их обезжиривают, выдерживая в бензине. Вот и остался душок.
Из противоположного угла виднелись только половина грудной клетки и большая зубастая, пустоглазая голова на слишком тонких шейных позвонках. Да, выварили его и отбелили на совесть: кости не жёлтого, а молочного цвета.
Мать, семенившая за высоким статным сыном, словно помогала найти подходящее место для мужа, тут же потянула средний ящик комода, достала видавшую виды зелёную шёлковую скатерть с длинной бахромой и набросила её на скелет. Ниже колен тонкие белые кости ног остались не прикрыты. Пробормотала:
– В полутьме-то ему покойнее будет, чем на свету. А то как голый…
Зимние сумерки заглянули в высокие узкие окна. Мать засуетилась на кухне. От такой еды она давно отвыкла. Накупил деликатесов сынок. Сразу две радости: и отца похороним, как положено у людей, и мужчина в доме опять появился. Ну, и еда, конечно. Только уже не наслаждение она, а необходимость. Это в молодости хочется поесть посытнее да повкуснее, а под старость глядишь на еду по-другому, она становится не всегда приятной обязанностью в определённое время садиться за стол, чтобы пошамкать беззубым ртом.
После ужина инженер продолжил разговор на единственную в ближайшее время тему.
– Папашу-то я принёс домой. Это так. Теперь надо думать, как хоронить будем.
– Ты о чём, сынок?
– Место на кладбище – не проблема. Гроб завтра закажу. Но есть одна заковыка, мамаша. В гроб скелет целиком положим или разберём его, вынем всякие там проволочки, штифты, скрепки да пружинки и только косточки предадим земле? Вроде бы положить всё как есть, во весь рост, благопристойнее, но, с другой стороны, это попахивает какой-то игрой, имитацией.
– Да-да, сынок: надо все железки вынуть из отца. Завтра разберём, когда гроб привезут.
– Согласен. Но надо решить, как в нём будем выкладывать: во весь рост, а тогда длинный гроб надо заказывать, папаша ведь был чуть выше меня, или все косточки друг на друга в небольшой гробик соберём?
После долгого спокойного совещания решили заказать домовину среднего размера, и кости положить поплотнее друг к другу, чтобы они там внутри не болтались при перевозке и спуске в могилу.
Внезапно скатерть соскользнула с черепа, словно ему не хватало воздуха. Вглядываясь в угол, инженер промолвил:
– В английском, мамаша, есть такое выражение – «skeleton in the closet», иногда говорят «in the cupboard». «Скелет в шкафу», в общем. Это какой-нибудь факт биографии, постыдный поступок, который прячут не только от родных и посторонних, но нередко скрывают и от себя. Не знаю, почему вспомнилось. Может быть потому, что папаша как-то загадочно выглядывает из-за нашего комода. Интересно был ли у него свой скелет в шкафу? Впрочем, у всех нас кроме скелета в теле имеется и скелет, спрятанный в душе. Только в теле он у всех примерно одинаковый, а в «шкафу души» – у каждого свой особый. И без специального ключика шкап тот не откроешь.
Мать, подперев голову костистой и морщинистой ладонью, откровенно любовалась сыном, не вникая в его умные рассуждения. Не отрывая глаз от Пала-младшего, она прошла в угол, подняла скатерть, встряхнула и опять набросила на скелет, поправила, подровняла концы зелёной бахромы.
Инженер лежал на кровати, бессонными близорукими глазами поглядывая в окно. Изредка потирал покрывшийся лёгкой щетиной подбородок. Пенсне на тумбочке поблёскивало в лунном свете и стёклами, и чёрной глянцевитой оправой. В противоположном углу из-за комода высовывалось освещённое скудным лунным светом то, что осталось от отца. Желтовато-зелёная в лунном свете скатерть облегала круглый череп, ниже она спускалась свободными складками. Мать ворочалась в соседней комнате и сдержанно вздыхала. Инженер чувствовал какую-то ложь в присутствии скелета, но не мог понять её причины. Он встал, сдёрнул скатерть и бросил её на комод. Луна, словно обрадовавшись, тут же побелила кости своим потусторонним светом. Сын опять лёг на кровать, лишь изредка прищуриваясь, поглядывал на отца. Пал Дьетваш на Пала Дьетваша. «Конечно, – думал он, – можно не разбирать скелет, а надеть на него рубашку, костюм, носки, штиблеты. Но всё это нужно, чтобы скрыть безжизненную плоть, а в данном случае она полностью отсутствует. Кстати, куда они её дели после выварки? Закопали? У них, верно, есть своё кладбище, где они погребают отрезанные руки, ноги, внутренности?»
Неожиданно инженер встал, привычным движением пристроил на носу пенсне, прошёл в угол и заботливо положил скелет на домотканный половик. Вот так он будет лежать завтра в гробу. Хотя нет, они же с мамашей решили его разобрать. Почему-то мешало ему сегодня слово имитация. Так и крутилось оно в мозгу и на языке. И тут мелькнула новая мысль: «Вернуть студентам в анатомичку!». Но лишь на миг. «Нет, нет и нет! Всё решено. Похоронить по-человечески. Ради мамаши». Инженер осторожно ухватился за стержень стояка и, придерживая другой рукой грудную клетку отца, осторожно поставил скелет на прежнее место. Кости ног и рук немного подёргались, словно в ленивом разболтанном танце опьяневшего гуляки, и обвисли, застыли. Покрывать скатертью не стал. Присутствие отца сильнее ощущалось, когда он был спрятан под складками ткани, сразу рождалось чувство тайны, которую не разгадать. И это пугало. Белый же скелет откровенно и прямо в лоб говорил о смерти с косой, о погребении, о земле, которая ждёт, о неизбежном превращении в прах. Ни тебе романтики, ни тайны, ни мистики.
Завтра придёт время позаботиться о могиле, назначить день похорон, заказать карету и гроб. Может быть, удастся купить готовый, чтоб не ждать. Мамаша договорится со священником. Вроде бы всё движется своим чередом.
За мирным ужином с деликатесами было решено родственников не приглашать. Совсем никого. Да их и немного. Пусть пока думают, что по причине недостатка средств у супруги тело Пала Дьетваша-старшего вместо кладбища отправилось в институт. На нужды науки. Ведь так чуть было и не случилось. Потом уже после скромных похорон можно будет известить самых близких о месте упокоения многострадальных костей.
Зимние ночи длинные, протяжные. Но, бывает, задумаешься о жизни, она, как живая, и польётся, заструится перед глазами беспокойным ручейком, а то, глядишь, и полноводной рекой обернётся. Мимоходом взглянешь в окно, а стёкла уже прозрачневеют. И так легко засыпается на зимнем рассвете в тёплой постели, словно после тяжёлой работы. И душок бензина больше не тревожит.
Инженер опять прилёг, положил голову на подушку со знакомым домашним запахом, полузабытым в далёком Заокеанье, слабо улыбнулся чему-то и стал медленно, как в мягкие обманчивые волны, погружаться в сон. Последняя размытая мысль мелькнула в засыпающем мозгу: «Надо бы подножие и стояк вернуть в анатомичку…»
Но тут буря из страшной смеси мыслей и чувств, налетевших на него в секционной, словно забыв что-то недоделанное, незавершённое, вдруг вернулась, прихватив с собой боль утраты, выставила за дверь помятые следы сна и, как пушинку, подняла его с постели. Инженер поспешно бросился за угол комода, приложился лбом к смутно белевшему на фоне окна черепу и, обливаясь беззвучными долгожданными слезами, обнял родителя. Сын своего отца.
1981, 2020
Сегед – Будапешт – Суботица
Художественное слово: проза
Георгий КУЛИШКИН. Жменя. Рассказ.
Улыбчивой и благодарной памяти нашего тренера Вячеслава Николаевича Жменько
В борцовском кругу его звали Жменей, а мы, гномы, – Вячеславом Николаевичем.
За глаза, важничая, – Славиком.
Его широкие шишковатые скулы, выпирающие над впалыми щеками, были неровно грановиты, словно откованы. Наверное, эти скулы и были причиной того, что их обладатель, невысокий и худенький, виделся нам, его первенцам, могущественным.
Мы обитали на антресолях спортивного зала, как бы на втором этаже. Подойдя к дощатому ограждению, можно было увидеть, как внизу играют в баскет или волейбол, а у стены усердствуют гимнасты. В дальнем от нас углу находился помост штангистов, где кучковались любители культуризма. Было что-то девчачье в их картинном таскании железа перед зеркалами и в разглядывании самих себя, хотя, признаться, нас и помучивала зависть при виде их искусно наработанных тел.
– Не завидуйте, – сказал нам Славик. – Это не мускулы, это мясо!
– Чего-чего? – откликнулся рельефно вылепленный, рослый красавец. Работая на публику (на медсестричку, которая, выглянув из травмопункта, стояла у косяка отворенной двери), он как раз принимал у зеркала выигрышные стойки. – Что ты там промямлил, доходяга?
– Сказал, что ты чемодан с говядиной!
– Замухрышка! Я тебя обниму – ты пополам переломишься!
– Да? А ты поднимись к нам, на ковре и пообнимаемся!
Качок красиво уронил верхние конечности, которые не улеглись вдоль тела, а зависли на отлёт, подпираемые крыльями спинных мышц.
– Нет, ты слыхала, Светик? – поделился он с сестричкой своим искренним недоумением.
Та понимающе округлила глаза.
– И это ж он не в первый раз нарывается! – рельефный красавец театральным жестом призвал в свидетели своих собратьев по созиданию плоти. – Но люди из соображений высокого гуманизма щадят его, не дают осрамиться перед новым поколением…
– Опять ля-ля! – задиристо и звонко перебил наш тренер.
– Светик, ну ты посмотри на меня! Я же его двумя пальцами…
– Ну, вот и покажи, как это! Или тебе самому не интересно узнать, какой мощи ты в себя накачал? – заманивал Славик. – Я же не драться тебя зову – мирно повозимся. Ковер мягкий, падать не больно…
– Ну, чур, потом не плакаться, сам напросился! – объявил качок, с ленцою сходя с помоста и направляясь к нам на антресоли.
Когда красавец, отдуваясь широкой грудью после пятнадцати преодоленных ступеней, рядом со Светой и впереди всех своих поднялся к нам и приблизился к забияке Славику, у меня пересохло во рту – столь явным представилось близящееся поражение нашего тренера. Ужас неотвратимого позора, втройне обидного из-за того, что бесчестие ожидает и Славика, и самоё нашу борьбу, глубоко проник в душу. Да, наша борьба, конечно же, сильнее культуризма, но только… только вот выходящий сейчас от нас на ее защиту пребывает совсем не в той весовой категории, какая необходима. Совсем, совсем не в той!
С улыбкой, показавшейся натянутой, наш тренер сбросил спортивный костюм и остался в борцовском трико, великоватом для него и сразу подчеркнувшем его худобу. Не худобу даже, а какую-то худосочность, щуплость, некую очевидную в сравнении с противником немочь. Это настолько бросалось в глаза, что смутило даже качка – безобидного в принципе парнягу, чуть-чуть тщеславного, но беззлобного.
– Ладно! – всплеснул он примирительно ручищами. – Я тебя больше вдвое… Пободаться с кем-то из ваших тяжей – это бы да, а так оно выйдет нечестно.
– С тяжем? – откликнулся Славик ершисто. – С тяжем как раз и было бы нечестно – тот сильно бы обидел. А я – чуть-чуть…
Он немного переигрывал, похоже. Мы отчетливо понимали, что он набивается сейчас на вовсе не обязательную для него схватку, поражение в которой грозит ему потерей лица.
– Ай, Моська, знать, она сильна!.. – фыркнул чужак.
Оставив разговоры, Славик дотянулся ладонью до его статной шеи и, зазывая бороться, поддернул пришлого на себя.
Культурист неторопливо сгреб нашего тренера в охапку. Славик настолько потерялся в его лапищах, что мне захотелось закрыть глаза, а лучше бы – прямо сейчас сбежать отсюда, чтобы не стать свидетелем неминуемого бесчестия. Не очень-то усердствуя, с некоторой щадящей оглядкой качок стал подламывать Славика под себя. Перевитые мускулами его руки походили на кольца удава, который вознамерился удушить беззащитного человека.
Наша, борцовско-мальчишеская половина зрителей задавленно примолкла – каждый из нас был сейчас там, вместе с попавшим в страшную давильню учителем.
В этот момент из колец послышалось кряхтение.
– Медведь… – прокряхтел едва различимый в тяжких объятьях Славик. – Медведь… – просипели остатки вытесненного из него воздуха.
Но вдруг, откуда ни возьмись, из изобильного мускулатурой комка выпростался бледный локоть, нацеленный острием в лицо силача.
Названный медведем с неудовольствием заворчал и ослабил захват. Потом, обозленный, увернулся от колючего локтя и двинулся вперед, желая стиснуть противника плотнее. Но Славик начал пятиться, всё убыстряя отступающие шажки. И вдруг, когда чужак почти уже гнался за ним, молниеносно крутнулся, подсаживаясь, вытолкнул набегавшего качка бедрами вверх, а руками рванул книзу его шею и руку. Это было то самое «бёдрышко», которое мы уже начинали разучивать.
Со стороны могло показаться, что наш тренер, едва различимый в лапищах противника, тут совершенно ни при чем – верзила как бы сам по себе подскочил, перепрыгивая Славика и верхней своей частью укладываясь под него. Ноги великана, описав в воздухе внушительную дугу, впечатались в маты со звуком выбивалки, хлестко ударившей по ковру.
Секунду, в течение которой опрокинутый приходил в себя, Славик использовал на то, чтобы впиться, присосаться к нему захватом. И, сработав ногами, улечься под правильным прямым углом к телу качка.
Верзила кинулся выворачиваться, накатываясь на Славика, но тот знал, зачем укладывался точнехонько поперек возможных движений соперника – перекатиться в эту сторону у качка не было никакой возможности. Тогда изо всех своих силищ пришлый крутанулся в обратную сторону – и, пожалуй, перевернул бы нашего тренера, подмяв под себя, если бы тот, уперевшись головой в ковер и балансируя повисшими в воздухе ногами, всё же не удержал его, приговаривая сквозь стиснутые зубы:
– Врешь, не уйдешь…
Отчаянно стремясь разорвать мертвую хватку, в которую угодил, культурист мог делать только то же самое – выворачиваться вправо или влево. И он перевинчивался туда и обратно, постепенно теряя силы. Наконец, смирившись, пал на лопатки.
Мы, пацанва, выдохнули с облегчением и расслабили свои плечишки, спины, ноги, челюсти – всё, что до крайней степени было напряжено в нас, мысленно боровшихся вместе с учителем.
– Один – ноль, – небрежно, будто не сделал ничего особенного, объявил Славик, вставая.
– Вы поняли? – растолковывал он нам, пока чужак неуклюже поднимался с ковра. – Вызываешь его на себя – чтобы ты у него был как подножка, чтобы ты только помог, а он бы, как сам разогнался, так сам бы и улетел!
Пристыженный качок, посчитав, наверное, свой первый неуспех нелепой случайностью, очертя голову снова ринулся на издевательски скалящегося заморыша. И снова был пойман так же ловко подсевшим под него нашим тренером. На этот раз Славик завладел лишь рукой противника. Но в итоге так хлестанул сытым телом пришельца о ковер, что сотряслась вся надстройка.
На этот раз Славик даже не дожимал красавца. После броска наш тренер остался стоять, припав на колено. А потом, поднявшись, пропел для нас часто повторяемую им строчку из песни:
Орлята учатся летать!
Но поединок еще не был кончен. Пришелец, похоже, намотал на ус, что набрасываться – себе дороже. Но что же в таком случае делать, куда прикладывать свои могучие силы? И он вцепился ручищами в тонкие запястья тщедушного пересмешника, стискивая их, что есть мочи.
С подковыристой веселинкой на лице Славик несколько раз показал, вращая руку в сторону большого пальца качка, что ему ничего не стоит освободиться. Повторял это для нас, одновременно показывая глазами, на что именно нужно обращать внимание.
– Посмотрите, что с ним будет через пару минут! – наставительно говорил нам тренер, относясь к противнику уже как к чучелу, на котором отрабатывают приемы. – Никогда не делайте ненужных усилий! Ненужных и долгих! Смотрите – он тужится, как на унитазе. Ничего не делает – и тужится. А надо всё в себе расслаблять. Всё, что можно – расслаблять. Сила должна быть взрывной. Мгновенной и точно направленной!
Потолкавшись на ковре еще немного и по каким-то известным одному ему признакам определив состояние качка, Славик высвободил из стремительно слабеющих тисков свои запястья – и тут же снова отдал их противнику, только немного приподняв. Качок хотел было поймать их, но его руки почему-то отказывались ему повиноваться. Славик, дразня, опустил свои ниже: на, бери. До запястий заморыша оставалось каких-то пять сантиметров, но и этот ничтожный подъем почему-то оказался не под силу задубевшим рукам пришельца.
Паника и неверие в происходящее изобразились на ставшем вдруг жалким его лице. Его руки, его замечательные руки с такими красивыми, такими внушительными мускулами – отнялись. Они не слушались хозяина, они были чужими. Хуже того – они были мертвыми.
Не имея и малейшего представления, что такое вообще возможно – да еще и с ним! – качок с перепуганным вопросом в глазах, почти с мольбой обратил взгляд к нашему тренеру.
– Это кислородное голодание, – пояснил Славик. – Не дрейфь, скоро попустит. Слишком мясистую мышцу ты раскормил. Так-то она ого-го, а видишь – ни на что не годится. Разве что Светланке пыль в глаза пускать… Да, Светик? – и подмигнул сестричке донжуански.
Та, потрясенная увиденным, смотрела на нашего учителя покоренными и послушными глазами. Но как же мы, мальчишки, смотрели тогда на него! Это было признание. Полнейшее, окончательное, – такое, которое случается однажды и на всю жизнь.
Никто уже больше – никто и никогда! – не сможет мне доказать, что борьба, моя родная классика – не победоноснее любого из известных человечеству единоборств. Нет, разумом-то я буду сознавать, что это, может быть, и не так. Но душу, столь впечатленную однажды… ее не переубедить.
Гости, пришедшие снизу, с каким-то одинаковым для всех, битым видом поплелись обратно вслед за отпробовавшим борцовского ковра рельефным красавцем. Некоторые, правда, замешкались у ступеней. А один спросил:
– Слава, а нам приемчики покажешь?..
