Георгий Брянцев
Тайные тропы (сборник)
11
О решении подпольной организации взорвать городскую электростанцию Ожогину сообщил Денис Макарович Изволин. При отступлении советских войск оборудование станции было выведено из строя, но взорвать ее не успели.
Немцы только недавно восстановили станцию. Она снабжала энергией завод по ремонту танков, созданный на базе МТС, мельницу, паровозное депо. Кроме того, свет получали аэродром, железнодорожный узел, концентрационный лагерь, комендатура и различные учреждения оккупантов, а также несколько кварталов города, заселенных преимущественно немцами и их ставленниками. Подпольной организации было известно, что перед отходом из города советских войск станция была минирована. Схему минирования знали два человека. Один погиб в первые же дни оккупации, а второй, электромонтер Повелко, долго скрывался в деревне, в двадцати километрах от города. Он должен был связаться по условному паролю с подпольщиками только в том случае, если станция вступит в строй. Когда Повелко узнал, что станция действительно заработала, он направился в город, но по дороге был схвачен гестаповцами: документы оказались не в порядке. После следствия Повелко бросили в концентрационный лагерь.
Патриоты, узнав об этом, стали думать, как связаться с пленником. Были перепробованы десятки способов, пока не натолкнулись на один, который показался наиболее верным и надежным.
В лагере существовал ассенизационный обоз, имевший ночные пропуска для беспрепятственного выезда за город.
Среди рабочих этого обоза подпольщики нашли подходящего человека – старика Заломина. После проверки его привлекли к работе.
В течение недели Заломин установил с пленником связь. С помощью старика был разработан и план освобождения Повелко из гитлеровского лагеря.
Ежедневно в помощь ассенизаторам администрация лагеря снаряжала команду заключенных, куда попадали те, кто нарушал чем-либо лагерный распорядок. Стоило не вовремя подняться при появлении коменданта в бараке, задержаться на полминуты в столовой, присесть отдохнуть без разрешения во время работы, закурить там, где не разрешалось, запеть песню – и виноватого включали в «оздоровительную» команду.
Такое название дал команде заключенный француз: «ассенизация» происходит от французского слова «оздоровление».
Чтобы иметь возможность встречаться с Заломиным, Повелко стал частенько попадать в число «оздоровителей».
Морозный декабрьский день угасал. Сгущавшийся сумрак смягчал резкие тона и, разливаясь по городу, затягивал все вокруг густой вечерней синевой. Тени расплывались, теряли свои очертания.
Обоз, громыхая бочками, тянулся по заснеженной улице. Заломин сидел на передке старой одноконной телеги, упираясь ногами в оглобли, а спиной – в большую обледенелую бочку. Остальные три телеги с такими же бочками двигались следом – лошади были привязаны к задкам передних телег.
Старик не без волнения вглядывался в тусклые, неверные очертания домов.
На небе заиграла первая звездочка. Стало еще морознее. Снег под колесами скрипел звонко, резко. Лошадь трусила бодрой рысцой, и Заломину казалось, что сегодня она бежит увереннее, чем обычно.
Обогнув заброшенный кирпичный завод, Заломин поехал в сторону лагеря.
В морозном воздухе поплыли звуки лагерного колокола, отбивавшего время.
Вот и лагерь, затянутый морозной дымкой, обвитый тремя рядами колючей проволоки, через которую пропущен электрический ток. Заломин въехал на разбитую, ухабистую мостовую, загремели бочки. Часовой, еще издали услышав знакомые звуки, покинул свою будку и открыл ворота. Ассенизационный обоз был единственным видом транспорта, не подвергавшимся задержке и осмотру со стороны вымуштрованной и придирчивой охраны лагеря.
Заломин на рысях вкатил во двор и, придержав лошадь, перевел ее на шаг. Миновав бараки, сквозь оконные щели которых узенькими полосками просачивался тусклый свет, он пересек смотровую площадку, где всегда выстраивались заключенные, и направил лошадь к выгребным ямам.
Часовой у ворот, пропустив обоз во двор лагеря, нажал электрическую кнопку звонка. Сигнал был хорошо знаком заключенным.
Всех, кто был назначен в команду, быстро выгнали на смотровую площадку, и охранник повел их к месту работ.
Поставив подводы и отбросив откидные крышки бочек, Заломин стал ожидать. Через несколько минут подошли четверо рабочих. Охранник остановился на почтительном расстоянии. Большой воротник тулупа закрывал его лицо. Мороз не позволял стоять на месте, и охранник двигался взад и вперед, то приближаясь, то отдаляясь от дышащего зловонием места.
– Берись за работу, ребята! – громко сказал Заломин, увидев Повелко.
Порядок был установлен раз и навсегда: две наполненные бочки без задержки выезжали за ворота, а в это время команда принималась наполнять остальные.
Подойдя к Повелко, Заломин тихо спросил:
– Готов?
– Нормально.
– А эти трое?
– Верные.
– Тогда давай, – заторопил Заломин.
– А не задохнусь? – усмехнулся Повелко.
– Что ты! Бочка чистая… в ходу не была.
Повелко приблизился к передней телеге. Выждав момент, когда охранник начал удаляться от телеги, он быстро нырнул в отверстие бочки.
Заломин захлопнул откидную крышку и, усевшись на передок, тронул.
– Ну, я пошел, поторапливай тут! – крикнул он охраннику.
– Гут, гут, – отозвался тот и махнул рукой.
У ворот все прошло без задержки. Нахлестывая лошадь, Заломин объехал кирпичный завод, потом привстал и отбросил крышку бочки. Сердце его выстукивало частую дробь. Несмотря на мороз, старик не ощущал холода и только на полпути заметил, что держит вожжи голыми руками, а рукавицы торчат за поясом.
– Спас… спас! – шептал Заломин и нещадно подгонял лошаденку.
Увидев справа от себя развалины коммунхозовского дома, старик остановил подводу и стукнул локтем в днище бочки.
– Знакомое ли тебе место? – спросил он тихо у высунувшего голову Повелко.
– Знакомое.
– Беги прямо до беседки в саду. Там ребята ждут с одежонкой и документами.
Повелко ловко соскочил с телеги и крадучись побежал к разрушенному дому. Через минуту он скрылся в развалинах.
12
На именины Варвары Карповны друзья попали только вечером. Их ждали с нетерпением. Это можно было заключить по тому, как засуетились хозяева и как тепло приветствовала Никиту Родионовича сама именинница.
В столовой было шумно.
Именинница представила гостей. Первым от двери сидел пожилой немец в штатском, маленький, с большим животом и индюшечьей шеей – он назвал себя Брюнингом. Рядом с ним был немец в солдатской форме, с забинтованной рукой – его именовали Паулем. Около Пауля примостилась светловолосая девица, новая подруга Варвары Карповны. С другой стороны стола расположились краснолицый кладовщик городской управы Крамсалов с женой. Хотя Крамсалов говорил мало, Ожогин заметил, что он сильно заикается.
Варвара Карповна поставила стул для Никиты Родионовича около своего и тихо заметила, что раз горбуна в числе гостей нет, то ей никто не испортит настроения.
– Почему же вы его не пригласили? – спросил Ожогин. – Он очень забавный человек.
– Родэ за какие-то грехи далеко упрятал его. Больше он, кажется, вообще не появится.
Варвара Карповна поставила перед Ожогиным стакан, наполненный вином.
– Всем, всем наливайте и поздравляйте именинницу! – зычным голосом отдала команду Матрена Силантьевна.
Тряскин принялся поспешно разливать вино по стаканам.
– Развеселите нас, Никита Родионович, – обратилась Матрена Силантьевна к Ожогину, – а то сидят все носы повесив и только про политику трезвонят.
– Мотенька, Мотенька! – молящим голосом обратился к жене изрядно выпивший Тряскин.
– Что? Ну что? – огрызнулась Матрена Силантьевна и строго взглянула на мужа.
– Господи, – залепетал Тряскин, – я хотел рассказать новость…
– Мадам Тряскин, – обратился к хозяйке на ломаном русском языке Брюнинг, – ваша супруг имеет сказать новость. Это… это гут, зер гут, мы любим сенсаций, мы просим господин Тряскин…
– П-п-равильно… п-просим, – дергая головой, с трудом произнес Крамсалов. – П-п-усть…
Жена ущипнула его за руку, он скривился и смолк.
Захмелевший Тряскин вылез из-за стола и неуверенными шагами направился в другую комнату.
– Сейчас вытворит какую-нибудь глупость, – заметила Варвара Карповна. – Кушайте, не обращайте внимания. – И она положила Ожогину на тарелку кусок рыбы.
Брюнинг, сидевший по правую сторону от Ожогина, переводил солдату Паулю с русского на немецкий. От Брюнинга пахло нафталином, и Никита Родионович немножко отодвинул свой стул.
– Кто они? – кивая в сторону немцев, тихо спросил Варвару Карповну Ожогин.
Она шепотом рассказала: Пауль – солдат, лечится в госпитале. Брюнинг – знакомый отца. Он, кажется, экспедитор какой-то немецкой фирмы, занимающейся сбором и отправкой в Германию антикварных вещей. Тряскин упаковывает картины, посуду, мебель, различные ценности в ящики, а Брюнинг их отправляет.
– Вот! Вот! – объявил вернувшийся Тряскин, помахивая двумя листками. – Хотите знать, что пишут коммунисты?
– Черт непутевый! – не сдержалась Матрена Силантьевна.
– П-п-рок-ламации? – побледнел Крамсалов.
– Да! – твердо сказал Тряскин и сунул бумажки Грязнову. – В нашей уважаемой компании это можно прочесть… Как вы находите, господин Брюнинг?
– Пожальста, господин Тряскин, ми есть интерес к этим чепуха, ми вас слушайт, – прошамкал беззубым ртом Брюнинг и посмотрел на всех, ожидая одобрения.
– А ну, прочти-ка, Андрей, – попросил Денис Макарович. – Что это за ерунда?
– Где ты их взял? – поинтересовалась Варвара Карповна.
– Где? В управе. Для интересу. Их принесли туда с полсотни, – ответил Тряскин.
Андрей держал в руках листовку и обводил всех вопросительным взглядом. Казалось, он спрашивал: «Читать или не читать?»
– Давай, Андрейка! Раз просят, так читай, – сказал Денис Макарович и, перегнувшись через стол, пододвинул к Грязнову лампу.
– «Дорогие товарищи, томящиеся под игом немецких фашистов! – прочел Андрей, и голос его слегка дрогнул. – Каждый день приближает освобождение нашей Родины и победу над врагом. Инициатива на всех фронтах перешла окончательно в руки Советской Армии. Германский фашизм и его вооруженные силы стоят перед катастрофой. Близится час суровой расплаты. Не уйти поджигателям войны от неумолимого суда народов, не уйти палачам и убийцам, грабителям и насильникам от карающей руки советских людей, не уйти их пособникам и предателям Родины от заслуженной кары!
Неодолимо, сокрушая все преграды, движется Советская Армия вперед, освобождая от фашистской погани деревни, села и города, – Андрей, прервав чтение, вглядывался в истертые строки. На его бледном лице выступили пятна. – Товарищи! – Голос Андрея зазвучал сильнее. – Все, кто имеет силы, поднимайтесь на борьбу со смертельно раненым, но еще не добитым зверем! Помогайте героической Советской Армии и доблестным партизанам добивать врага! Приближайте час победы! С Новым годом, дорогие друзья! Смерть фашистским захватчикам! Советские патриоты».
Все молчали. У Тряскина вздрагивал подбородок. Крамсалов сидел бледный, точно призрак; жена его судорожно вцепилась ему в плечо. Подруга Варвары Карповны молча отодвинулась от солдата Пауля. Тот удивленно поглядывал на всех, и его лицо готово было растянуться в глупой улыбке. Матрена Силантьевна тяжело дышала. Она свирепо, не моргая, смотрела на мужа.
Люди замерли, будто в комнату влетела бомба, готовая взорваться с секунды на секунду.
– Ужас! – нарушила тишину Варвара Карповна.
– А во второй что? – спросил Изволин.
Грязнов прочел вторую листовку. Она была короче первой. В ней сообщалось, что с пятнадцатого по восемнадцатое декабря в Харькове Военный трибунал Четвертого Украинского фронта рассматривал дело трех фашистских палачей и их пособника и приговорил всех к повешению.
– Это есть невозможно, – прошамкал Брюнинг. – Слюшайте, я вам будет говорить. – Он встал и разместил часть живота на столе. – Большевистские басни. Патриот? Блеф, нет никакой патриот. Есть провокация… – И уже менее уверенно добавил: – Завтра провокация будет капут. Не надо, мадам Тряскин, нос вешайт. Прошу лючше бутилку вина. Это очень карашо. Хайль Гитлер!
– Хайль! – рявкнул и подвыпивший Пауль.
И без того невеселое настроение компании испортилось окончательно. Не улучшили его и вновь распитые бутылки вина.
Крамсалова начала уговаривать мужа идти домой. Подруга Варвары Карповны испуганно поглядывала на Пауля. Тот по-немецки разговаривал с Брюнингом, расспрашивал о содержании листовок.
– Пойдемте в другую комнату, – предложила Варвара Карловна Ожогину.
Никита Родионович молча направился вслед за именинницей.
– А ведь в самом деле плохо, – сказала Варвара Карповна, усаживаясь на маленький низкий диванчик. – Кто бы мог подумать, что все так обернется! Мы просчитались…
– Кто – мы?
– Ну, я, отец, хотя бы вот Люба, Крамсаловы, да и вы… И кто бы мог подумать! В то время, в сорок первом году, все было так ясно, а сейчас, кажется, опять советская власть вернется. Я вот только боюсь, что начнутся преследования, аресты… Я за последние дни потеряла сон, аппетит. Все из рук валится, не хочется ни за что браться, все опротивело. Хожу как лунатик, как скотина, ожидающая, что вот-вот стеганут или сволокут на бойню… Что же делать?
Чувство брезгливости овладело Ожогиным, захотелось встать и уйти. Но он сдержал себя и сказал:
– О том, что делать, надо было думать много раньше. И мне, и вам.
– Мне никогда так не хотелось жить, как сейчас, никогда! Вы хоть совет дайте…
– У вас есть советчик получше меня.
– На кого вы намекаете?
– На Родэ, конечно.
– Не называйте этого имени! – Варвара Карповна резко поднялась на ноги. – Он принес мне столько горя, столько горя…
– Значит, вы его ненавидите?
Варвара Карповна молча заходила по комнате. За последнее время отношение Родэ к ней изменилось. Невежливый и раньше, Родэ теперь стал откровенно грубым. Ни о какой Германии она уже не мечтала, хотя еще совсем недавно говорила о предстоящей поездке как о решенном вопросе. Нет, в Германию не возьмут, но и живой не оставят. Родэ она боялась даже больше, чем возвращения Советской власти. Советская власть не простит предательства – накажет, осудит; а Родэ – уничтожит. Слишком много знает Варвара Карповна как переводчица гестапо, как живой свидетель. На карту ставится жизнь, а посоветоваться не с кем. Мысль поделиться с Ожогиным, который, по словам горбуна, был близок к военной разведке и который Варваре Карповне показался умным человеком, возникла у нее недавно. Но чем может помочь Ожогин, находящийся в таком же, как она, положении?
– Он меня убьет! – вырвалось у Варвары Карповны, и она оглянулась на дверь, за которой слышались голоса гостей. – Он мне однажды сказал: «Вы знаете слишком много для живого человека». Я чувствую себя обреченной… Как быть? Где найти выход?
Никита Родионович молчал, внимательно рассматривая свои ногти. Он колебался: поставить вопрос ребром или сделать только намек, пробный шаг, разведку?
– Найти выход, конечно, можно, но сделать это нелегко, – сказал он.
– Неужели можно? – с надеждой в голосе спросила Варвара Карповна.
Он утвердительно кивнул.
– Что же для этого требуется, по-вашему?
– По моему мнению, многое.
– Именно?
– Смелость, решительность, желание…
– И только? – облегченно вздохнув, сказала Варвара Карповна, как будто тревожившие ее сомнения сразу же разрешились.
– Это не так мало, на мой взгляд.
– Вы думаете, у меня нет желания?
– Желание, возможно, и есть, а вот…
– Вы имеете в виду смелость и решительность? – перебила Варвара Карповна.
– Да-да. Именно это.
– Вы не знаете меня… Но как? Как? – спохватилась вдруг она, вспомнив, что главного так и не выяснила.
Ответить Никите Родионовичу не удалось. В комнату вошел Брюнинг. Увидев беседующую пару, он растерянно пробормотал:
– Ах! Извиняйт! – и быстро удалился.
На смену Брюнингу явился Тряскин. Он еле держался на ногах.
– Чему быть, того не миновать, – едва выговорил он заплетающимся языком. – Червь есть червь… Рожденный ползать летать не может…
– Я хорошенько все обдумаю и дам вам совет, как действовать, – тихо сказал Никита Родионович, чтобы окончить разговор.
Тряскина кивнула головой.
13
После побега из лагеря Повелко спрятали у Заболотько. Дом Заболотько, стоявший на окраине, не вызывал подозрений у оккупантов. Мать Бориса Заболотько – вдова Анна Васильевна – работала уборщицей в комендатуре оккупантов, а сам Борис – электромонтером в управе.
В пятницу вечером в дом Заболотько пришел Тризна. Обсуждали все тот же вопрос – о взрыве электростанции. Осуществление намеченного плана срывалось по не зависящим от подпольщиков обстоятельствам. Повелко никак не мог попасть днем во двор станции, а без него обнаружить место выхода шнура не удавалось. Борис Заболотько как монтер управы бывал на станции и дважды пытался разыскать условное место, но безуспешно.
Дело в том, что от взрывной массы, заложенной глубоко под площадки и фундаменты основных агрегатов станции, в свое время был протянут детонирующий шнур. Его уложили в не подвергающуюся порче изоляционную трубу и вывели наружу сквозь глухую стену электростанции на высоте полуметра от земли. Этот-то конец шнура и надо было найти.
– Сами поймите, – оправдывался Заболотько, хотя его никто и не думал обвинять, – не совсем удобно получается: два раза появлялся на станции. Могут заметить…
– Не годится, – качал головой Тризна.
– Ну, первый раз я еще смог на стену посмотреть, а второй раз не удалось: народ ходит. Если бы ночью, тогда другое дело.
– Значит, ничего не заметил? – спросил Повелко.
– Ничего. Отмерил от угла, как говорили, ровно восемь шагов, осмотрел все кирпичи в стене…
Повелко обеими руками поскреб остриженный затылок. Нет, он не ошибся – ровно восемь шагов от угла и восьмой кирпич от земли…
– Может быть, там снегу намело? – высказал предположение Игнат Нестерович.
– Снегу много. Очень много, – заметил Заболотько, как бы ища оправдания.
Повелко в раздумье покачал головой:
– Снегу действительно всюду навалило уйма. От земли, возможно, шнур на уровне восьмого ряда кирпичей, а вот от снежного сугроба…
Игнат Нестерович, как обычно шагавший по комнате, остановился перед сидящими, скрестил на груди руки и после небольшой паузы медленно сказал:
– Заболотько больше на станцию посылать нельзя. Надо придумать что-то другое.
Что «другое», Тризна так и не сказал.
Наступила тишина. Ветер сердито завывал в трубе, пробивался с дымом через горящую печь в комнату. Слабенькое пламя двух свечных огарков колебалось, по лицам плясали тени.
– Не может быть! – Повелко стукнул кулаком по столу. Пламя вздрогнуло. – Неужели откажемся от плана? Выбрался из лагеря, а помочь делу не могу!
Неожиданно в окно кто-то постучал.
Переглянулись. Заболотько дал знак Повелко, и тот мгновенно скрылся в кухне. Стук повторился.
– Пойду, – сказал Заболотько. – Не волнуйтесь, – добавил он, надевая пальто и шапку.
Игнат Нестерович сел за стол.
В передней послышались шаги, громкий разговор, и в комнату вошел, весь запорошенный снегом, старик Заломин.
У Тризны невольно вырвался вздох облегчения. Но он сказал, недовольно покачав головой:
– Носит тебя нелегкая! Ведь предупреждали, что надо отсидеться, а ты бродишь.
Тотчас после освобождения Повелко Заломин перешел на нелегальное положение.
– А я осторожно, с оглядкой, – ответил Заломин, старательно сбивая рукой снег с изодранного полушубка. – Что я, не понимаю, что ли!
Вернулся Повелко. Он радостно обнял старика:
– Что слышно про лагерь?
Заломин рассказал, что все бочкари получили отставку. Допросам их не подвергали, но именно это обстоятельство вызывало подозрения. Возможно, фашисты затевали что-то.
Заломин сел за стол и достал из кармана кисет.
– Я сегодня постараюсь внешность себе подпортить. Так лучше будет, – усмехнулся он.
– Как это – подпортить? – поинтересовался Повелко.
– А так… Обрею начисто голову, усы, бороду, да и брови за компанию. Бог даст, со временем отрастут.
Он медленно крутил цыгарку. Большие, обветренные, в шрамах и ссадинах пальцы его действовали уверенно.
Помолчав, он спросил:
– Ну, а ваши дела как?
– Плохи дела, – коротко бросил Игнат Нестерович.
– Чего так?
Тризна вкратце обрисовал создавшееся положение.
– Выходит, все дело в Повелко? Попадет он во двор электростанции, так и дело совершится?
– Да, выходит так.
– Ну ладно, совещайтесь, а я пойду, – Заломин неожиданно встал и начал одеваться.
На другой день на квартиру к Ожогину и Грязнову под видом нищего опять прибежал Игорек. Когда Ожогин вынес ему кусок хлеба, Игорек торопливо передал, что у Заболотько Никиту Родионовича ждут Изволин и Тризна.
Как и раньше, Грязнов пошел за Ожогиным, для того чтобы обнаружить возможную слежку.
Через двадцать минут Ожогин уже стучался в окно знакомого дома.
Оказалось, что переполошил всех старик Заломин. Он явился к Тризне два часа назад начисто обритый и предложил «созвать всех», так как он «будет докладывать рационализацию». Пришлось созвать.
– А где же он сам? – спросил Никита Родионович.
– Побежал что-то уточнять, сейчас вернется.
Заломин пришел через несколько минут.
– Раздеваться не буду, время в обрез, – начал он, ни с кем не поздоровавшись. – Так… Что я безработный, всем известно?
– Ну? – Тризна удивленно поднял брови, не понимая, к чему ведет старик.
– Две бочки у меня управа конфисковала, а две оставила, – сказал Заломин.
Все недоуменно переглянулись. Тризна закашлялся и вышел.
– Погодим малость, – продолжал Заломин, – пусть отдышится. – И он невозмутимо стал попыхивать цыгаркой.
Воцарилась тишина.
Наконец вернулся бледный Игнат Нестерович. От приступа кашля глаза его стали красными и наполнились слезами, он то и дело вытирал их платком.
Заломин сокрушенно покачал головой и снова заговорил:
– А пока и кони и две бочки дома.
Нервный Тризна не выдержал:
– Чего ты болтаешь? Где твоя рационализация?
Заломин неожиданно громко рассмеялся:
– Сейчас и рационализацию выложим. Разведку я не зря провел. Электростанция уже месяц как заявку дала в управу на очистку. Раз! – он согнул один палец. Лица у всех вытянулись. – А мы возьмем с Повелко да ночью и приедем к ним. Два. – Он согнул второй палец. – Ночью никто проверять не будет. Три… Завтра у меня все могут отобрать дочиста. Четыре… Значит, воробей, не робей! Пять… Вот она и рационализация!
В первую минуту от удивления и неожиданности никто не произнес ни слова. Потом Повелко бросился к старику, прижал его голову к груди и поцеловал. Заломин смутился и часто заморгал.
Ожогин подошел к старику и крепко пожал ему руку. Старик расчувствовался, губы у него затряслись, и скупые слезинки скатились по грубым, обветренным щекам.
– Старый конь борозды не портит, – так говорят, отец? – спросил Заломина Никита Родионович.
– Так, сынок… И еще говорят: «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах». Только вот что… Дело надо начинать сейчас, у меня все готово. На дворе станции я бывал до войны разов пять, порядки знаю…
– Проберетесь? – спросил Ожогин.
– Конечно, проберемся… А вот куда мне потом пробираться?
Решено было, что после операции Заломин будет спрятан в доме Заболотько вместе с Повелко. Все понимали, какому риску подвергает себя старик. Ему надо было пробраться домой, запрячь лошадей и показаться в городе, а это не так просто, когда знаешь, что за тобой возможна слежка. Но Заломин уверенно заявил, что все сойдет благополучно…
В девять часов вечера на улице, где была расположена электростанция, показались две телеги с бочками. На одной сидел Заломин, на второй – Повелко. Телеги двигались с трудом.
Улица была немощеная, вся в воронках от разорвавшихся бомб, в колдобинах и рытвинах. Бочки встряхивало, кренило из стороны в сторону, колеса вязли в сугробах. Повелко чувствовал себя неуверенно в новой роли и с трудом держался на передке. Заломин же энергично правил лошадью.
Вот и электростанция. Здесь Повелко проработал четыре года. Она как будто не изменилась за годы войны, только стены перекрашены из белого в серый цвет. Забор цел, целы железные решетчатые ворота, сквозь которые виден большой двор. Глухо и ритмично постукивают маховики. Света не видно – все замаскировано.
Передняя лошадь уперлась в ворота. Заломин соскочил с передка и постучал. Показался полицай с винтовкой.
– Гостей принимай да нос закрывай! – пошутил Заломин.
– Фью! – свистнул полицай. – С поля ветер, с лесу дым…
– Давай шевели, а то нам ночи не хватит.
Полицай впустил подводы во двор и спросил:
– Знаешь где?
– Не впервой, чай.
– Ну, валяй! – и охранник скрылся в каменной сторожке.
Заломин повел лошадь в поводу до самой уборной.
Повелко огляделся. Просторный двор захламлен. Из-под снега видны штабеля огнеупорного кирпича, вороха ржавого кровельного железа, пустые деревянные бочки, носилки, кучи бутового камня, длинные двутавровые балки…
– Я пошел, – проговорил тихо Повелко. – В случае чего – кашляни.
– Помогай бог! Буду глядеть в оба.
Повелко пригнулся и стал пробираться между штабелями кирпича к задней стене электростанции. Снег был глубокий, и на нем оставался слишком заметный след. Это смутило Повелко – на несколько секунд он остановился, но потом решительно двинулся дальше. Около самой стены он вышел на протоптанную дорожку, ведущую к ворохам угля.
…Восемь шагов от угла. Повелко отсчитал их и повернулся… Теперь восьмой ряд кирпичей снизу. Нагнулся. Раз, два, три… все восемь… Нет, нужного кирпича нет. Стена совершенно гладкая. Игнат Нестерович прав: видимо, причина в снеге. Повелко поднялся, потом опустился на колени и стал быстро разрывать снег. Вот наконец и условное место. Толкнул кирпич носком сапога, и половина его вышла из стены. Повелко вынул кирпич и положил около себя. Рукой полез в образовавшееся отверстие, нащупал детонирующий шнур и вытянул его наружу. Руки дрожали от возбуждения, стало душно. Из кармана вынул два запала с концами бикфордова шнура, наложил их на детонирующий шнур, быстро скрепил резинкой. Затем достал небольшой клеенчатый пакетик с кислотной ампулой и зажигательной смесью, закрепил его на обоих концах бикфордова шнура. Осмотрел внимательно и, убедившись, что сделал правильно, сдавил пакетик пальцами. Ампула хрустнула. Так, все на месте. Теперь – дело времени. Кислота начнет разъедать оболочку; на это ей определено пятнадцать часов. Когда она просочится на зажигательную смесь, а та воспламенит шнур и пламя дойдет до запалов, тогда все будет исчисляться секундами, долями секунды…
Вложив кирпич обратно в стену и замаскировав это место снегом, Повелко пошел обратно. Он торопился. Сердце билось гулко, радостно, в ушах стоял звон…
– Ну? – спросил Заломин.
– Полный порядок.
– Успеем ноги унести?
– Что ты! – рассмеялся Повелко. – Все произойдет не раньше двенадцати дня…
– Тю!.. – старик взял под уздцы лошадь и стал выводить ее к воротам. – Эй, милай! Нагостились, и довольно! Выпускай! – крикнул Заломин полицаю.
Тот, зевая, вышел из сторожки:
– Все?
– Чего – все?.. Наши черпаки не берут. Даром время загубили.
– Замерзло, говоришь? – рассмеялся полицай.
– Пойди полюбуйся.
– Черт его не видел! – ругнулся полицай и открыл ворота.
Стоял воскресный день, на редкость ясный и солнечный. На улицах толпились горожане. Они молча смотрели на проходившие через город немецкие воинские части. Шоссе, пролегающее с запада на восток, делило город на две половины, образуя прямую, как стрела, улицу. Движение по ней не прекращалось ни днем, ни ночью. На восток беспрерывно шли танки, бронетранспортеры, бесчисленные автомашины с различным грузом, бензозаправщики, мотоциклы и даже простые подводы. На них сидели немцы, призванные в армию по тотальной мобилизации, – хмурые, разновозрастные, без свойственной кадровым служакам выправки, с желчными, недовольными лицами, с обвязанными, точно у старых баб, головами.
А обратно, на запад, везли преимущественно раненых солдат.
Горожане осторожно бросали по адресу оккупантов злые реплики.
В городском парке было людно. У самого входа, направо, где раньше стояла эстрада, теперь разместилось офицерское кладбище, с ровными рядами однообразных березовых крестов. Кладбище непрерывно росло. Иногда похоронные процессии прибывали сюда два-три раза в день. Умерших везли из местного госпиталя и с фронта.
Сегодня хоронили каких-то видных вояк, и траурное шествие замыкал взвод автоматчиков.
Время перевалило за двенадцать. Маленькая закрытая машина отделилась от процессии и на большой скорости въехала в аллею парка. Из кабины вышел хромой гитлеровец – комендант города. Он постоял, осмотрелся. Сказал что-то адъютанту. Тот услужливо отвернул ему подбитый серым каракулем воротник, и оба направились к кладбищу. У могил хлопотали солдаты с веревками и лопатами. Комендант поочередно заглянул во все восемь ям и восемь раз бросил «гут». Потом посмотрел на сложенные в стороне березовые кресты, толкнул один из них носком сапога и неопределенно покачал головой. Заложив руки за спину, он стал прохаживаться по аллее. Ему предстояло держать речь у могил, и сейчас он наспех, вполголоса, репетировал свое выступление.
Процессия приблизилась к могилам. Комендант подошел и махнул рукой, давая сигнал к погребению. Кожаная перчатка, соскользнув с его руки, упала в яму. Комендант что-то крикнул своему адъютанту; тот уже хотел прыгнуть в могилу, как вдруг грохочущий взрыв встряхнул воздух и прокатился многоголосым эхом по городу. С краев ям посыпалась земля.
Люди бросились вон из парка. Комендант хотел было что-то сказать солдатам, но потом резко повернулся и заковылял к машине.
– Скорее в комендатуру! – бросил он дрожащим от волнения голосом шоферу.
