Георгий Апальков
Геринга 18
Глава 1
– То ли ещё будет новый век! – пели в телевизоре три нежных девичьих голоса. На фоне играла музыка, и чуть слышно подсвистывали помехи. Певицы, наверное, танцевали и, наверное, были одеты во что-то белое. Их волосы, может быть, были прямыми и утянутыми в тугие и строгие хвосты на затылках, а может быть – были распущенными и кудрявыми и плясали вместе с ними вверх-вниз, вверх-вниз. Глаза их, должно быть, блестели: то ли от ожидания и предвкушения чего-то нового и неизвестного, то ли просто от наслаждения и упоения моментом. Они были здесь и сейчас, на главной сцене столицы, на экранах всех телевизоров страны, перед каждым новогодним столом, уставленным поистине сатурналистским разнообразием всевозможных блюд и напитков. Возможно, там, в телевизионном мире, они и так были большими звёздами и часто выступали везде с концертами, на которых пели эту песню. Но сейчас, совершенно точно, была их главная минута славы в этом тысячелетии – главная, потому что последняя.
Девушки стали затихать, затихать, затихать, и в конце концов продолжили петь почти шёпотом: кто-то из собравшихся за столом убавил на телевизоре звук, чтобы он не мешал разговаривать. Разговор меж тем вёлся важный, умный и обстоятельный:
– Говорят, конец света будет.
– Когда?
– Сейчас вот, под Новый год.
– Кто это говорит?
– В газете вычитала.
– Да-да, кстати, я в какой-то передаче что-то такое слышала.
– В какой передаче??
– Не помню я! В новостях наверное.
– И чего там? Чего говорят?
– Не помню, говорю. Что-то там про компьютеры: мол, они как-то там на новую дату не перестроятся и, значит, всё.
– Что «всё»?
– Заглохнут все разом и выключатся.
– А конец света-то тут при чём?
– Ох, ну а как ты думаешь?! Там же всё сейчас в компьютерах: банки там, службы всякие. Самолёты вон без компьютеров не летают уже. Ракеты те же. Ком-пю-ти-зовано всё.
– Компьютеризовано.
– Да не суть!
– Компютизовано-приватизовано…
– Н-да-а-а… Всё сейчас в машинах этих, совсем люди думать разучаются. Скоро сами себя туда затолкают и рады будут.
– И не говори!
– Так и чё в итоге? Ну заглючит всё, а дальше-то что?
– Самолёты, наверное, упадут. Спутники тоже. Ракеты, может, запустятся все разом – не знаю. И всё, и каменный век.
– Каменный век… Х-хе! Мы вон, с бабкой, как-то жили во времена, когда не то что компьютеров – свет не везде был! И радио одно на всю деревню. А предки наши, если так посмотреть? Они и про радио-то не знали, и ничего, жили ж как-то.
– Да чё вы пристали?! Я за что купила – за то и продаю. Как по телику услышала – так вам и пересказала.
– Ну да, в газете тоже было.
– Ага.
– Да эти газеты сейчас… И телевизору тоже веры нет. Так только, юмористов каких можно посмотреть. Вон, кстати, вон! Ну-ка, прибавь-ка, вот этого послушаем!
И телевизор снова заговорил. На этот раз – голосом какого-то комика, читавшего монолог на остросоциальные темы. Он монотонно зачитывал по два-три предложения, после чего зрительный зал непременно взрывался продолжительным хохотом.
– Хааа-а-хахаха!
Иногда собравшиеся за новогодним столом смеялись вместе с залом. Иногда – нет.
Потом мужской голос сказал:
– Ну, давайте-ка, по чуть-чуть!
И люди за столом стали пить. Время пошло чуть быстрее в чехарде обрывков полупьяных разговоров и чуть слышных музыкальных номеров по телику. Через пару часов собравшиеся засуетились.
– Когда он там?
– Без десяти должен быть.
– Так уже без десяти!
– Наши спешат маленько. Вон, как эти отпоются, так начнёт поди.
– Интересно, что скажет…
– Да как обычно.
– Ну не-е! Дата-то какая! Что-то такое должен сказать… Чтоб запомнилось.
– Если вообще скажет чё. Нажрался уже поди, да под ёлкой валяется.
– Лёш, ну как, ну это ж президент, ну как так «нажрался»?
– Вот и я думаю: как так?
– Совесть мучает его. Разворовал страну – развалил сначала, потом разворовал. Теперь вот пьёт с горя.
– Он же, кстати, в этом году всё? На покой?
– Какой там! Будет сидеть, пока дуба не даст.
– Так там же выборы должны быть…
– Ооой, выборы… Придумает что-нибудь.
– Скажет: «Я выбрал ещё посидеть, три срока, понимаш».
– О, тихо, тихо, всё, начинает!
– Погромче сделай!
Прибавили громкость. Затрубил оркестр, да так, что бокалы задребезжали.
– Ну куда так! Потише, оглохнем!
Оркестр поутих, оттрубил и пропал вовсе. Ненадолго повисла пауза, после которой заговорил кто-то, кому, казалось, было очень трудно говорить. Слова его были едва различимы, но собравшиеся за столом всё слышали и всё понимали.
– Тяжело ему уже.
– Ага.
– И опухший весь, гляди…
– Да он всегда такой. Почки уже поди всё, кончились.
– И ест много.
– И вкусно.
– Ну тише! Давай послушаем что ли!
Человек в телевизоре сказал, что куда-то уходит и взял долгую паузу. Потом он продолжил говорить про то, куда он уходит, зачем и почему. Он долго прощался и закончил фразой:
– Будьте счастливы! Вы заслужили… счастье… и спокойствие. С Новым годом. С новым веком. Дорогие… мои.
Потом всё стихло, и какое-то время было слышно только тиканье настенных часов. Тик-ток, тик-ток, тик…
– И чё, и всё?
– Ну нет, сейчас новый поди что-то скажет.
На смену усталому голосу пришёл новый: мягкий, но одновременно острый как бритва. Сначала он будто бы постарался кого-то напугать своими словами, и лишь после перешёл к поздравлениям, которые хоть и были поздравлениями, но звучали безапелляционно и повелительно.
– Всё доброе и всё хорошее, задуманное вами, обязательно сбудется.
А если не сбудется, то чё?
Вопрос повис где-то во тьме безвременья, пробудив желание выйти и потолковать с хозяином бритвенного голоса. Всё прочее, что он сказал после, отошло на второй план. Однако какое-то время он, всё-таки, ещё что-то говорил. Потом закончил. Потом кто-то из людей за столом подытожил всё сказанное:
– Ну… Как говорится, лишь бы не было войны, х-ха-ха!.. Ты чего это, эй?
– Да что-то…
– Что такое?!
– Ой-й, по-моему всё…
– Ох-х, ё-ё…
– Что?! Началось? Началось что ли, а?!
– Наверное… О-о-ой!..
– Ё-ёлки палки!
– Ну всё, отец семейства, иди машину заводи!
– Так я же пил!
– ТОГДА ДАВАЙ ТАКСИ ВЫЗОВЕМ!!!
– Да я телефона здесь не зна…
– Какое, блядь, такси!.. О-о-ох-х… Тачку выгоняй! Или скорую…
– Ну-ну, не ругайся, доча! Сейчас, сейчас всё будет…
– Ладно, ладно, я щас… Где ключи?
Всем вдруг стало не до телевизора. Никто не убавил ему звук, и хоровод перебивающих друг друга голосов пустился в пляс под бой курантов.
«БОМ-М-М-м!»
– Водички может, а?
– Да какая водичка, полотенца неси!
– О-охо-хоо-о, что-то мне…
«БОМ-М-М-м!»
– Говорила тебе, не надо было пить!
– Да какая разница, оно б и так и так началось!.. Ох-х-хо…
– Полотенце вот…
«БОМ-М-М-м!»
– НЕ ЗАВОДИТСЯ!!!
– О-о-ох, пизде-е-ец…
– Не ругайся! Значит, скорую надо.
«БОМ-М-М-м!»
Курантов пробило ещё несколько, а потом заиграла музыка: всё те же торжественные трубы, дудки и весь духовой оркестр. Звенели рюмки, падавшие на стол, их содержимое разливалось на скатерть, впитывалось ею, а затем глухо капало на ковёр. Разбилась тарелка, упав на оголённый участок деревянного пола. Кто-то выругался:
– Ёб-б твою мать!
А потом другой голос в противоположном конце комнаты дозвонился куда хотел и радостно завопил в трубку:
– АЛЁ!!! СКОРАЯ??? Тут рожают у нас! РОЖАЮТ ГОВОРЮ!!!
Потом в телевизоре смолк оркестр и продолжилась дискотека:
– Но-о-о-о-вы-ы-ый год к нам мчится! Ско-о-о-ра-а-а всё случится!
И туц-туц-туц, и так до самого утра.
Потом вспышка, яркий свет, и я напрочь забыл всё, что было до этого.
Глава 2
Я помню, как катился на жёлтом трёхколёсном велосипеде по деревянному полу небольшой комнаты. Тогда я ещё не знал, что это за комната, где она, надолго ли она, и как я вообще в ней оказался. В тот момент я жил велосипедом, его педалями и деревянным полом, на котором шумели мои три колеса.
Следующее моё воспоминание – новый цветной телевизор с пультом, который откуда-то принёс папа. С этой обновкой мои мультики стали ярче и чётче, чем раньше. Я радовался, хлопал в ладоши и смеялся.
Спустя некоторое время я научился видеть сны и фантазировать, и мне стало сложно отделить настоящие воспоминания от ложных. Я помню, как ехал в автобусе и блевал в бумажный пакетик, который мама держала у моего рта. Блевал я много и долго, какими-то белыми шариками, напоминавшими творог, блевал и плакал, потому что всё это мне не нравилось. Потом снова помню автобус, но уже ночью. Я сидел в нём и смотрел в окно. За окном были мои родители. Они стояли у какого-то ларька и что-то покупали. Я боялся, что автобус уедет и увезёт меня от них, и, когда меня снова укачает, я заблюю весь пол и все сиденья, потому что некому будет дать мне бумажный пакетик. И кто мне, кстати, покажет мультики?
Когда я научился более-менее связно говорить, я спросил у родителей, зачем они тогда оставили меня в автобусе. Они сказали, что этого на самом деле не было, и что они бы никогда так не сделали, и вообще, зачем им вместе ездить на автобусе, если у папы есть машина? Я им не поверил. Хрень какая-то: я же всё видел своими глазами! Как это «на самом деле не было»?
Мало-помалу я начал ближе знакомиться с родителями. Мама много работала, готовила еду и приглашала нас за стол. Папа любил боевики по телевизору и иногда – тишину, и тоже, вроде бы, работал. Комната, по которой я тогда катался на велосипеде, была домом моих родителей. Она находилась в квартире, в которой было ещё много таких комнат, но все они были не наши, а жили там «чужие дяди и тёти». Двоих таких дядь, живших в одной из комнат, папа называл «джентельменами». Мне нравилось это слово – «джентельмены». С джентельменами родители часто оставляли меня, когда сами куда-нибудь уходили. Джентельмены были классными ребятами: пили какую-то жёлтую газировку, ели рыбу и писали всякие буквы в тетрадях. И часто повторяли одни и те же слова: «Бля, бля, бля, сука, бля, хахаха».
– Бля, бля, бля, сука, бля! – приговаривал я, болтая головой, в день, когда родители впервые повели меня в детский сад.
– Так, это что такое?
– Ты чего, сын?
– Это кто тебя научил? Это папочка?
– Чё сразу папочка?
– Откуда взял такое, ну-ка говори!
– Не знаю, – ответил я, тут же поняв, что раз эти слова заставляют маму так нервничать, то и говорить их не стоит, как не стоит и рассказывать о том, откуда я их взял и почему мне захотелось вдруг их сказать.
– Ладно, слушай, сын, – включился в разговор папа, – Значит, есть некоторые слова, которые как бы можно говорить, но лучше не говорить. Детей за такие слова ругают, поэтому если не хочешь, чтобы тебя ругали – не говори их нигде, понял?
– А как я узнаю, какие слова говорить, а какие нет?
– Давай начнём с «бля, бля, бля, сука, бля».
– Лёш, ну повторять-то зачем, ну?!
– Вот эти слова лучше при посторонних не говорить, чтобы тебя не ругали.
– А при вас можно?
– Нет, не надо.
– Но вы же не посторонние!
– Посторонние – это все, кроме тебя самого. Понял?
– Понял.
С этим напутствием я и отправился в детский сад. Сначала мне там не нравилось. В саду была тётка в леопардовой водолазке, с высокой причёской и чёрными глазами. Она на всех рычала. «Р-р-р-р», – настоящая корольвица джунглей и роковая кошка саванн. Я плакал и просил родителей не оставлять меня здесь на целый день.
– Не хочу-ю-ю-ю-ю-ю!!!
– Ну надо, малыш, ну сынок, ну нам с папой работать надо, на работу ходить, мы ж не можем тебя с собой брать, ну ты пойми!
Как и любому разумному человеку моего возраста, мне было начхать на их тупые взрослые проблемы. Подумаешь, трагедия: на работу вы не пойдёте. Ну и не ходите, сядьте дома, посмотрите телевизор. Поешьте что-нибудь. С машинками поиграйте, гараж из конструктора сделайте. Чё вам эта работа? Мучение одно: всем проблемы создали с этой работой, всем сделали нервы.
Мама уходила резко и внезапно, когда я отворачивался, отвлекаясь на леопардовую тётку или на что-нибудь ещё. Хоп! И нет её.
Папа же уходил долго: чуть ли не до самого завтрака.
– Ну я пойду, сын.
– Нет, не уходи!
– Ну я пойду…
– Не уходи-и-и-и!!!
– Ну как, ну? Ну я это… ну мне идти надо, я пойду?..
– А-а-а-а-а-а!!!
Право выхода за дверь детского сада папа у меня выторговывал. Он говорил, что сейчас выйдет и сразу появится во-о-он в том окошке – как в телевизоре! – и я смогу на него посмотреть и помахать ему ручкой. Мне нравилась эта игра, и звучала она интересно. Я соглашался. Папа выходил на улицу, я вытирал слёзы и подходил к окну. А там – он! Как в телевизоре! Х-ха-ха! В шапке такой, стоит на морозе, машет и улыбается! Я махал ему в ответ и, когда понимал, что он вот-вот уйдёт, и наша игра закончится, то снова начинал плакать. И тогда он, каким-то образом увидев это, возвращался к окну и говорил что-то вроде: «Ку-ку!» – и так повторялось несколько раз. Я смеялся, когда он появлялся и плакал, когда он снова собирался уходить.
Когда родители исчезали, в садике со мной оставалась только моя мышка – мягкая игрушка, размером примерно с мою голову: мой плюшевый мостик в привычный мир. Шерсть у неё была красная, а не серая, как у всех нормальных мышей. Да и выглядела она скорее не как мышь, а как дитя человеческое: одетая в пёстрый комбинезончик, на ручках варежки, на лапках – ботиночки. Одна рука у неё была нездорова: из неё куда-то делся весь синтепон, и эта рука свисала у неё как варёная макаронина. Но даже такой – и особенно такой – я любил свою красную мышку и прижимал её к себе сильно-сильно, когда родители уходили, и я оставался один.
Как-то раз, после того, как кто-то из родителей оставил меня в саду, я по обыкновению стоял у окна и плакал. И тут ко мне подошла девочка с фломастерами и листом бумаги.
– Хочиш палисуим? – спросила она.
Я отвернулся от окна и посмотрел на неё: на горсть фломастеров в её руке, на лист бумаги с оторванным уголком, на её мягкий и очень-очень тёплый свитер с узорами и на её длинные светлые волосы, убранные в тугую и толстую косу. На момент меня увлекло её предложение, но потом я вспомнил про свою печаль и снова начал плакать.
– Аааа-а-а-а-а-хаа-ха-а-а!.. ыы-ы-ы-м-м-м!!
Девочка смотрела на меня и ничего не говорила. И тут к нам подошёл другой ребёнок, на этот раз – мальчишка.
– Ну чиво ты плакаиш? Не нада плакать! Не плакай! Ладители забелут тебя потом, и нас забелут, и всех забелут. А пока давай палисуим.
Я хотел заорать с новой силой, но застыл, поражённый его мудростью. Это и так было очевидно, но он пришёл сюда и облёк сырую идею в слова, придав ей смысл. Говоря, он не навешивал на меня своё тяжёлое знание, не заставлял переваривать его и не пытался меня в чём-то убедить – нет. Он говорил то, что я и так знал, но на момент забыл, утонув в своих печалях. Он говорил то, что мне нужно было услышать! Я вытер слёзы и сопли, посмотрел на мудреца и, желая узнать его имя, спросил его:
– Как тебя зовут?!
– Егол.
Мудрец не говорил букву «р», и я не сразу понял, что на самом деле он не нанаец и не селькуп, и что настоящее его имя звучит по-другому.
– Егол… – задумчиво повторил я.
Потом я перевёл взгляд на девочку и спросил уже у неё:
– А тебя как зовут?
– Эля, – ответила она. Потом, то ли подумав о чём-то, то ли собравшись с мыслями и силами, добавила: – Эля Гр-р-р-рин.
Эля тоже не говорила букву «р», но для своей фамилии делала исключение. Егол на эту тему, по всей видимости, не парился и воспринимал мир и себя самого в нём как данность, как что-то, что хорошо само по себе.
С Еголом и Элей у нас получилась отличная компания. Мы рисовали, играли в прятки и догонялки, лепили снеговиков на прогулках. Возвращаясь домой, я без умолку рассказывал родителям о своих новых друзьях. В садик я теперь ходил с большой охотой.
Глава 3
Во многом благодаря моим новым друзьям я научился различать сон и реальность. Мама с папой и раньше рассказывали мне про сны, но я никак не мог взять в толк, как то, что я вижу во сне, может быть нереальным. Что вообще значит «нереально»? Егол показал мне это: сначала во сне, а потом – наяву.
Однажды ночью мне приснилась очередная хрень. Как это обычно бывает со снами, в моменте хрень казалась осмысленной и выпуклой. Я стоял в очереди к лифту: такому старому лифту, с коричневыми дверями, исписанными фломастерами, и с прожжённой кнопкой вызова. Лифт барахлил: двери, едва-едва открывшись, могли резко захлопнуться и зажать собой того, кто заходил внутрь или выходил наружу. В очереди, помимо меня, людей не было – только мягкие игрушки. Голубые бегемоты, слоны всякие, пчёлы, утки с попугаями. Моей мышки с отвисшей и помятой ручкой там не было.
Вдруг кто-то похлопал меня по спине. Я обернулся и увидел Егола.
– А ты что тут делаешь? – спросил его я.
– Да вот, на лаботу ходил, – ответил он.
– О, ты из лифта? И как там?
– Он мне луку зажал, какашка!
Егол вытащил из-за спины свою руку и показал мне. Она болталась так, словно в ней не было кости. На ней была большая и глубокая рана, но вместо крови из неё сочилась прозрачная с желтоватым оттенком жидкость, напоминавшая мазь от комаров.
– Ну ты чего, ну ты как так, ну что же теперь делать?! – запричитал я, заволновавшись, и тут же проснулся.
Я заплакал и разбудил родителей.
– Что случилось? – спросили они.
– Еголу руку лифтом прищемило!
– Когда?
– В лифте!
– Это понятно. А когда?
– Не знаю. Сейчас!
– Так ты же дома сейчас, какой лифт? Друга твоего здесь нет, он тоже дома, тоже спит. Как ему могло руку прищемить?
– …
– Его, кстати, наверное не Егол зовут, а Егор. Просто он букву «р» не выговаривает. Ладно, ложись спать, малыш, всё хорошо.
Я вернулся в кровать в глубочайшей задумчивости. Слова родителей звучали разумно, однако я должен был сам во всём убедиться, чтобы окончательно успокоиться.
Утром я пришёл в группу вторым. Первым пришёл мой друг, которого я всего несколько часов назад видел изувеченным.
– Привет. Покажи руку, – потребовал я.
– Чего?
– Руку покажи!
– На.
Рука была в порядке и выглядела как обычная рука обычного ребёнка.
– Тебе лифт её не зажимал?
– Нет, что ты за елунду несёшь?
– Хм… А правда, что тебя Егор-р-р зовут, а не Егол?
Егор посмотрел на меня как неофит на гуру, приобщённого к тайному знанию древних прорицателей и обладающего запретным навыком живущих высоко в горах мастеров-отшельников.
– Кто тебя научил эту букву говолить???
– Я и сам умел всегда.
– Везёт! Да, меня Егол зовут. Лодители хотят, чтобы я тоже себя Еголом называл, а я не могу.
Сочувствие, которым я проникся к Егору, было настолько глубоким, что казалось, будто губы мои навсегда разучились улыбаться, а рот так и останется навеки открытым, и из него будет вытекать скапливающаяся в нём слюна.
– Давай в челепашек иглать, – предложил Егор.
Я радостно улыбнулся и ответил:
– Давай.
После этого случая, если мне снилась какая-нибудь очередная хрень, я уже не плакал и не воспринимал её всерьёз, потому что теперь точно знал разницу между сном и тем, что родители называли «реальностью». Сон – это что-то, чего не может быть или чего обычно не бывает. Реальность же – это комната, родители, садик, жёлтый трёхколёсный велосипед, Егор с Элей, тётенька-леопард, другие дети в садике, сам садик и всё то другое, что я уже видел и трогал или что мне ещё только предстояло увидеть и потрогать.
Жизнь становилась понятнее и полнее, и с каждым новым открытием я полагал, будто теперь-то уж точно узнал всё, что можно узнать об этом дивном мире. Каждую вещь, каждую сторону бытия я открывал для себя так, словно это была буква на большом белом табло в капитал-шоу «Поле чудес», которое вёл тот усатый мужик с микрофоном. Стоило мне занести руку над утюгом, почувствовать его тепло и из праздного любопытства потрогать его раскалённую подошву, усатый мужик с микрофоном восклицал:
– Откр-р-ройте букву «А»!
– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!
«Па-ра-ра-рам, па-па-па-па-а-а рарам!..»
Или, например, если я нечаянно ломал любимую игрушку – скажем, пластмассовую машинку:
– Горечь утраты – в студию!
Или, если мне очень хотелось заполучить то шоколадное яйцо со стойки возле кассы в магазине, а родители в очередной раз напаривали мне голову своим скучным взрослым нытьём про то, что прежде чем получить яйцо, его нужно купить, и что оно дорогое, и что они сейчас не могут его себе позволить:
– Сектор «Каприз» на барабане! Буква?
– У-у-у-у-у-у-у-у-у!!!
И так далее, и далее, и далее, и каждый день как новое путешествие, полное открытий и роскоши познания законов и порядков мира людей.
Когда я привык к садику, жизнь слилась для меня в единый и безмятежный поток. Дома мне было хорошо, в садике мне было хорошо – везде мне было хорошо и радостно. Дома папа учил меня читать и писать. Учился я охотно. Никто в садике ничего подобного делать ещё не умел, и мне очень хотелось стать первым. Я запоминал очертания букв и буквосочетаний скрупулёзно, методично, день за днём, пока в один прекрасный вечер я не прочитал своё первое слово.
– Это что за буква? – спросил папа, указывая синей шариковой ручкой на начало слова, написанного на тетрадном листке в клетку.
– «Ж», – ответил я.
– А это?
– «О».
– А это?
– «П».
– А это?
– «А».
– А теперь всё слово вместе?
Я нахмурил брови и, собрав все свои силы и накопленные знания в кулак, приступил к сдаче своего первого в жизни экзамена.
– Ж-ж-ж, о-о-о, п-п-п, а-а-а. Жопа, – преисполненными счастья глазами, блестевшими в свете комнатной лампы, я посмотрел на отца.
– Молодец, сынок! – ответил он, глядя на меня и видя перед собой уже не мальчика, но мужа, наследника, только что вступившего в пору интеллектуальной зрелости, на которого в будущем не страшно будет оставить престол, полцарства или ещё чё.
Мама снисходительно посмотрела на него как на царя балбесов и, вытирая мокрую тарелку вафельным полотенцем, висевшем на шее, спросила:
– Умнее ничего не мог придумать?
– Хааа-ха-ха-ха! – ответил папа.
– Ну Лёш, ну серьёзно, ну взялся учить – учи чему доброму. Зачем чё попало-то собирать, ну?
– Ладно, ладно. Давай теперь писать потренируемся.
Медленно, внимательно и с упорством я стал выписывать слово «ЭЛЕКТРИЧКА» в тетради под папину диктовку.
Придя в садик следующим утром, я первым делом взял карандаш, подошёл к тётеньке-леопарду, чтобы попросить лист бумаги. Подойти к ней с какой бы то ни было просьбой само по себе было серьёзным шагом, и обычно я старался этого шага избегать, обходясь без вещей, которыми распоряжалась тётенька-леопард. Даже когда мне хотелось в туалет или у меня что-то болело, я старался не обращаться к ней. Она рычала, кричала и источала опасность, а с такими взрослыми лучше лишний раз дел не иметь, чтобы не навлечь на себя беду. Но ради особого случая я решил переступить через свои привычные опасения.
– Александрапетровна, – имя и отчество воспитательницы я говорил одним словом, думая, что это всё только её имя.
– Ну??? Чего тебе???
– Можно пожалуйста листик?
Воспитательница посмотрела на меня своими чёрными глазами так, что у меня сморщились кишки. Потом она упёрла руки в боки, увеличилась в размерах и превратилась в грозовую тучу, нависшую надо мной и закрывшую собой свет лампы. Было похоже, что близится либо конец всего, либо начало чего-то великого.
– А зачем. Тебе. Листик??? – раскатами грома прозвучал её вопрос.
– П-п-порисовать, – соврал я.
– Ну на. Возьми!!! – сказала она, вырвала из лежавшей на её столе тетрадки лист и протянула его мне.
– Пасиба! – сказал я и убежал прочь.
Я позвал Егора и Элю, чтобы показать им, как я умею писать. Несколько минут ушло у меня на ту самую «ЭЛЕКТРИЧКУ», которую мы вчера выучили с папой. Где-то между буквами «Ч» и «К» Егор задумал было уйти, соблазнившись затеянной в другом конце комнаты игрой в черепашек, но я схватил его за руку и, глядя прямо в глаза, процедил сквозь зубы:
– ПОДОЖДИ!!!
Егор повиновался, и я, разделавшись с последней буквой «А», взял лист в руки, показал написанное друзьям и с царственной торжественностью декламировал:
– Э-ЛЕ-КТРИ-ЧКА!
– Ого! – сказала Эля.
– Ого! – сказал Егор.
Оба они отныне и впредь смотрели на меня по-другому. Эля, однако, смотрела иначе, чем Егор, который секунду спустя со словами:
– Пойду лебятам ласскажу! – воспользовался случаем и улизнул в дальний угол, играть в своих черепашек.
– А напиши ещё что-нибудь, – попросила Эля, глядя на меня так, будто я – черепашка, а она – Егор.
– Сейчас, – ответил я, призадумался и стал выводить второе из двух слов, которые мы с папой проходили вчера вечером. Действовать приходилось наобум, поскольку писать это слово я ещё не научился – только читать. Но и так, помня лишь очертания букв, я смог графически их воспроизвести. Когда я закончил, за моей спиной прогремело:
– ТАК, ЭТО ЧТО ТАКОЕ???
Я дрогнул, и палочка посередине последней буквы «А» получилась чуть длиннее, чем нужно было. Потом я обернулся, держа в руках лист, и похолодевшими от ужаса губами прочитал написанное слово, мечтая удивить тётеньку-леопарда и тем самым, может быть, заслужить её расположение.
– Жопа.
– ДА ЗА ТАКИЕ СЛОВА… В УГОЛ!!! ЕЩЁ РАЗ УСЛЫШУ ТАКОЕ – ЯЗЫК ТЕБЕ ВЫМОЕМ С МЫЛОМ!!! БЫСТРО В УГОЛ!!!
И я ушёл в дальний угол комнаты, неподалёку от которого Егор и другие ребята играли в черепашек.
– За что тебя наказали? – спросил Егор.
Я ничего не ответил. Мне было обидно, стыдно и ничего не понятно. Хотелось плакать и ломать вещи, но я не понимал, чего мне хочется больше, поэтому я стоял, упершись насупленным лицом в угол, и не делал ничего.
После этого случая Эля совсем не отлипала от меня. Она всё время хотела играть со мной, а я не хотел её обижать, и поэтому играл с ней, иногда жертвуя ради этого игрой с Егором. Как-то раз за мной и за Элей одновременно пришли наши папы, и Элин папа захотел познакомиться с моим. Они познакомились, и мы вместе с ними пошли к Эле в гости. Там наши папы пили и ели что-то на кухне, а мы с Элей были в её комнате, и она показывала мне свои девчачьи игрушки.
Однажды мы даже обменялись игрушками: я дал ей на целый день свою мышку с дряблой и отвисшей рукой, а она мне дала какого-то пупса, которого я тут же спрятал подальше, чтобы меня с ним не увидели мальчики.
Когда настала пора выбирать себе костюм на новогоднюю ёлку, я своё решение принял не задумываясь.
– Дорогие родители, уважаемая мама, уважаемый отец, спешу вам сообщить, что в этот Новый год я бы хотел быть зайчиком и никем больше. Прошу принять это к сведению и обеспечить пошив соответствующего костюма для меня к означенному времени.
Именно так выглядела в моих глазах речь, которую я держал перед родителями после того, как они спросили меня, кем я буду наряжаться на свою первую ёлку в саду.
С Егором мы на следующий день тоже всё обсудили и решили, что оба будем зайчиками, чтобы таким образом подчеркнуть и укрепить наш дружеский союз.
Эля же нарядилась мышкой, и я был бы самым гениальным ребёнком на свете, если бы понял уже тогда, почему она выбрала такой костюм. Умей я уже тогда нырять в суть вещей на такую глубину, кто знает, какими красками заиграла бы моя дальнейшая жизнь.
Но и без этого грех было жаловаться. После Нового года я долгое время купался в сладостях и других съедобных подарках, которые мама выдавала мне порционно, уча тем самым знать меру и растягивать удовольствие. И, разумеется, таким образом мама старалась не допустить того, чтобы я на радостях обожрался конфетами и шоколадками, схватив какую-нибудь аллергию с сыпью и приступом слипшейся жопы.
Многие из нас приносили частички своих новогодних подарков в садик. Один мальчик как-то принёс жвачку и на весь оставшийся день сделался самым популярным человеком на планете. На прогулке мы выстроились перед ним в очередь и уповали на то, что на нас хватит его щедрости и запаса жевательных подушечек. Он же, поймав настроение и почувствовав себя первым после Бога, пользовался своей властью для того, чтобы показать всем собравшимся, кто ему нравится, а кто нет.
– Тебе дам, – говорил мальчик с жвачкой, давая подушечку кому-нибудь из своих друзей, с которыми он постоянно играл.
– А тебе не дам, – говорил он же кому-нибудь, с кем не дружил.
– Тебе дам. Тебе не дам. А тебе дам. И тебе дам.
Мало-помалу очередь дошла до нас с Егором и Элей.
– Тебе не дам, – сказал мальчик, когда к нему подошла Эля.
– Почему??? – спросила она.
– Ты девочка, а я с девочками не играю и девочкам жвачку не даю. А ещё ты маленькая, тебе три годика всего.
– Ой, ну и ладно, мне не надо! – сказала Эля и ушла, если и расстроившись, то только самую малость.
– А нам? – спросил за нас обоих Егор.
– Тебе, Егорка, дам. А другу твоему не дам, он с девчонками много играет.
– Тогда и мне тоже не надо! – сказал Егор.
– Ну подожди…
– Пошли! – сказал Егор и утащил меня за руку прочь.
После долгого и вдумчивого переваривания произошедшего в тот день я решил, что, чем зависеть от воли какого-то мальчика и уповать на то, что он снизойдёт и дарует мне кроху сладости, лучше выклянчить у родителей собственную жвачку и сожрать её всю одному, ни с кем не делясь. Жадность и жажда отыграться за тот случай, когда мне не досталось жвачки, поглотили меня, и ни о чём другом я больше думать не мог.
В конце концов, я выпросил у родителей детскую жвачку в розовой упаковке с зайцем. В упаковке были большие – больше, чем во взрослых жвачках – подушечки. Но, как и с конфетами, мама желала, чтобы я знал меру и потреблял счастье порционно.
– Ну ма-а-ам! – капризничал я.
– Нет! По одной в день и не больше! А вечером – никаких жвачек. Вредно. Завтра утром, так и быть, дам, если сегодня вовремя ляжешь спать.
Ох уж это «завтра». Нет для ребёнка хуже, тупее и ненавистнее слова, чем «завтра». Глупые взрослые, оболваненные своей работой и погрязшие в бесконечных планах и распорядках, всё-таки ничего не понимают в этой жизни. Им невдомёк, что «завтра» не существует, что его нет, что оно выдумано так же, как «послезавтра», и что толку от него не больше, чем от «месяц назад». «Завтра» – химера, абстракция, миф, подобный мифу о необходимости ходить на работу, мифу о необходимости экономить деньги и не покупать шоколадные яйца в магазине, когда нестерпимо хочется съесть шоколадное яйцо. Экономить чтобы что? Чтобы купить все яйца во всех магазинах в будущем, то есть когда-нибудь «завтра»? Сущая ерунда.
Но спорить с мамой бесполезно. Вредно даже: можно нарваться на неприятности. Поэтому я решил попробовать постичь эту чудную взрослую науку: жить предвкушением завтрашнего сладенького, довольствуясь сегодня пресным ничем и отвлекая себя от тоски каким-нибудь делом.
Пока я ждал, я строил планы. Времени у меня было много, и я придумал дьявольскую месть: завтра я возьму жвачку в садик и сожру её прямо перед лицом того мальчишки, который обидел меня, не удостоив и половинки подушечки из своей взрослой упаковки. Я съем свою большую детскую подушечку и скажу, что у меня есть ещё, но я ему не дам, х-х-хахаха, не дам!