Генрик Сенкевич
Камо грядеши
Петроний, который положительно не подозревал, что молодой человек может так любить и так желать, видя эти слезы отчаяния, с удивлением подумал: «О могучая владычица Киприда! Ты одна царишь над богами и людьми!»
XII
Дома Петронию сказали, что ни один из рабов, поставленных у ворот, не вернулся. Заведующий атриумом послал им пищу и новый приказ, чтобы, под угрозой розог, они внимательно следили за всеми, кто выходит из города.
– Вот видишь, – сказал Петроний Виницию, – они, несомненно, в городе, и мы в таком случае разыщем их. Но и ты, со своей стороны, пошли рабов к воротам, особенно тех, которые сопровождали Лигию: они легче узнают ее.
– Я их велел отправить на тяжелые работы в деревню, – ответил Виниций, – но тотчас отменю приказание, пусть идут к воротам.
И, написав несколько слов на вощеной дощечке, он подал ее Петронию, который тотчас велел отнести ее в дом Виниция.
Они вошли во внутренний портик и там, сев на мраморной скамье, стали беседовать.
Златокудрая Евника с другой рабыней пододвинули им под ноги бронзовые скамейки, потом, поставив перед ними столик и чаши, налили вина из чудесных сосудов с узким горлом.
– Есть ли среди твоих рабов хоть один, который знал бы этого лигийца в лицо? – спросил Петроний.
– Его знали Атакин и Гулон. Но Атакин пал вчера в схватке, а Гулона убил я.
– Мне жаль его. Ведь он носил на руках не только тебя, но и меня также.
– Я хотел отпустить его на свободу, – сказал Виниций. – Но оставим это. Будем говорить о Лигии. Рим – море…
– Именно в море и ловят жемчужины… Может быть, мы не найдем ее сегодня, завтра, но когда-нибудь найдем непременно. Ты обвиняешь меня, что я подал тебе дурной совет, но совет сам по себе был хорош и стал дурным лишь тогда, когда дурно повернулось все дело. Ведь ты сам слышал от Авла, что он собирается со всей семьей переехать в Сицилию. Тогда Лигия была бы от тебя очень далеко.
– Я поехал бы с ними, – ответил Виниций. – Во всяком случае, она была бы в безопасности, теперь же, в случае смерти дочери Нерона, Поппея и сама поверит и внушит цезарю, что Лигия виновата в этом.
– Да. Это и меня беспокоит. Но эта кукла может выздороветь. Если же она умрет, мы найдем другое какое-нибудь средство.
Петроний подумал немного, потом сказал:
– Говорят, Поппея исповедует еврейскую религию и верит в злых духов. Цезарь суеверен… Если мы распустим слух, что Лигию похитили злые духи, то слуху могут поверить, потому что если ее отбил не цезарь и не Авл, то исчезла она в самом деле таинственно. Один лигиец сделать этого не мог. Ему должны были помогать, а откуда раб в один день мог бы набрать большое количество людей?
– Рабы поддерживают друг друга во всем Риме.
– И Рим когда-нибудь жестоко поплатится. Да! Они поддерживают друг друга, но не затем, чтобы на твоих рабов заведомо обрушилась за это жестокая кара. Если ты подскажешь им мысль о злых духах, они тотчас подтвердят это, скажут, что видели их собственными глазами, потому что таким образом снимается с них часть вины… Спроси на пробу одного из них, не видел ли он, что Лигия поднялась на воздух, и он тотчас поклянется Эгидой Зевса, что это было именно так.
Виниций, который и сам был суеверен, посмотрел вдруг на Петрония с большим страхом.
– Если Урс не мог иметь помощников и не мог унести Лигию один, то кто же в таком случае похитил ее?
Петроний стал смеяться.
– Вот видишь, непременно поверят, раз ты сам начинаешь верить этому. Таков наш мир, который смеется над богами. Поверят и не станут искать, а мы тем временем спрячем ее в какой-нибудь далекой вилле, твоей или моей.
– Кто же все-таки мог помочь Урсу?
– Его единоверцы, – ответил Петроний.
– Какие? Какому божеству поклоняется она? Я должен бы знать об этом лучше тебя…
– Почти у каждой женщины в Риме есть свое божество. Несомненно, Помпония воспитала Лигию в той религии, какой придерживается сама, а как называется ее религия, я не знаю. Одно достоверно, что никто не видел Помпонии, приносящей жертву нашим богам в каком-нибудь из римских храмов. Подозревают даже, что она христианка, но это вещь невозможная. О христианах говорят, что они не только почитают ослиную голову, но и являются врагами человеческого рода и закоренелыми преступниками. Поэтому Помпония не может быть христианкой, ведь добродетель ее известна всем, и враг человеческого рода не мог бы так обходиться с рабами, как обращается она.
– Нигде с ними не обращаются так, как в доме Авла.
– Вот видишь. Помпония говорила мне о каком-то боге, который един, всемогущ и милосерд. Куда она девала остальных – ее дело, довольно того, что этот ее Логос недостаточно всемогущ, вернее, это было бы совсем жалкое божество, если бы у него насчитывалось лишь две поклонницы: Помпония и Лигия, да прибавь к ним Урса. Их, конечно, должно быть больше, последователей этого бога, – и они-то и помогли Лигии.
– Эта вера велит прощать, – прервал Виниций. – Я встретил у Актеи Помпонию, которая сказала мне: «Пусть Бог простит тебе обиду, которую ты причинил нам и Лигии».
– По-видимому, их бог очень добрый и заботливый. Так пусть он простит тебя в самом деле и в знак прощения пусть вернет девушку!
– Я завтра же принес бы ему в жертву гекатомбу. Я не хочу пищи, бани, сна. Надену желтый плащ и буду бродить по городу. Может быть, найду ее переодетой. Я совсем болен!
Петроний сочувственно посмотрел на него. Глаза у Виниция ввалились и лихорадочно горели; небритое лицо было темным, волосы в беспорядке. Он действительно похож был на больного. Златокудрая Евника и Ирида смотрели на него также с сочувствием, но он, казалось, не видел их, и оба они с Петронием совершенно не обращали внимания на присутствующих рабынь.
– Тебя мучит лихорадка, – сказал Петроний.
– Да.
– Послушай меня… Не знаю, что предписал бы тебе врач, но хорошо знаю, что сделал бы, будучи в твоем положении, я сам. Прежде чем отыщется та, я поискал бы в другой того, чего не хватает мне с исчезновением возлюбленной. Я видел у тебя в доме прекрасные тела. Не спорь… Знаю, что такое любовь, и знаю, что когда хочешь одной какой-нибудь, то никакая другая не может ее заменить. Но в красивой рабыне всегда можно найти хотя минутное наслаждение…
– Не хочу!.. – ответил Виниций.
Но Петроний, питавший к нему слабость и действительно хотевший облегчить страдания юноши, задумался над тем, чем бы можно было помочь ему.
– Может быть, твои не имеют для тебя прелести новизны, – сказал он через минуту и перевел глаза на Ириду, а потом на Евнику, пока наконец не остановился на златовласой гречанке; положив руку на ее бедро, он продолжал: – Но посмотри на эту красавицу. Несколько дней тому назад молодой Фонтей Капитон предлагал мне за нее трех прекрасных мальчиков из Клазомены, потому что более прекрасного тела не создавал даже Скопас. Не знаю сам почему, я до сих пор остался равнодушен к ней, и меня менее всего удержала бы мысль о Хризотемиде! И вот я дарю ее тебе, возьми!
Златокудрая Евника, услышав это, мгновенно побледнела как полотно и, глядя испуганными глазами на Виниция, затаив дыхание, ждала его ответа.
Но он вдруг вскочил и сжал руками голову, как человек, мучимый невероятной болью. Потом он быстро заговорил:
– Нет! Нет!.. Она мне не нужна! Мне не нужно других!.. Благодарю, но я не хочу! Пойду искать ту по всему городу. Вели мне подать галльский плащ с капюшоном. Пойду за Тибр… Мне бы встретить хоть Урса!..
И он поспешно вышел. Петроний, видя, что Марк действительно не может усидеть на одном месте, не пытался удерживать его. Принимая, однако, отказ Виниция за минутное отвращение ко всякой женщине, которая не была Лигией, и не желая, чтобы великодушие его было впустую, обратившись к рабыне, сказал:
– Евника, вымойся, натрись маслом и оденься – ты отправишься в дом Виниция.
Но она упала к его ногам и, сложив руки, умоляла не отсылать ее. Она не хочет идти к Виницию и предпочитает здесь носить дрова в уборную, чем там быть первой из слуг. Она не хочет, она не может, она умоляет сжалиться над ней! Пусть он велит ее истязать, но пусть не отсылает из дома.
Дрожа как лист от страха и волнения, она протягивала к нему руки с мольбой. Петроний изумился. Рабыня, которая смеет отказываться от повиновения, которая говорит: «Не хочу, не могу», была чем-то настолько неслыханным в Риме, что Петроний сначала не верил своим ушам. Наконец он сдвинул брови. Он был слишком изящным, чтобы быть жестоким. Его рабам, особенно в области разврата, позволено было больше, чем где-либо в другом месте, с тем, однако, условием, чтобы они образцово несли службу и волю господина почитали наравне с волей богов. В случае уклонения от одного из этих условий он умел не жалеть наказаний, каким они подлежали по общему для рабов праву. Кроме того, он не переносил противоречий и всего, что нарушало его спокойствие, поэтому, посмотрев на склоненную рабыню, он сказал:
– Позови Терезия и приди сюда вместе с ним.
Евника встала со слезами на глазах и вышла; она вскоре вернулась со смотрителем атриума, критянином Терезием.
– Возьми Евнику, – сказал ему Петроний, – и дай ей двадцать пять ударов, но так, чтобы не испортить кожи.
Сказав это, он пошел в библиотеку и, сев у стола из розового мрамора, углубился в свою работу «Пир Тримальхиона».
Но побег Лигии и болезнь маленькой августы отвлекали его мысли, и он не мог долго работать. Особенно болезнь беспокоила его. Если цезарь поверит, что Лигия сглазила малютку, то ответственность за это может пасть и на Петрония: ведь по его просьбе девушка была доставлена в дом цезаря. Но он рассчитывал при первом же свидании с Нероном доказать ему всю нелепость подобного предположения; он также немного надеялся на слабость, которую питала к нему Поппея, правда, она очень скрывала ее, но не настолько, чтобы он не мог заметить. Он пожал плечами, перестал думать об этой истории и решил пойти в триклиниум, подкрепить себя пищей, а потом, побывав еще раз во дворце, отправиться на Марсово поле и к Хризотемиде.
Но по дороге в триклиниум, в коридоре, предназначенном для слуг, он увидел среди других рабов прижавшуюся к стене стройную фигуру Евники и, вспомнив, что он велел Терезию наказать ее и не сказал, что делать с ней дальше, искал его теперь глазами, нахмурив брови.
Не найдя его среди слуг, он обратился к Евнике:
– Была ли ты наказана?
Она снова упала к его ногам, прижала губы к краю его одежды и сказала:
– Да, господин! Да!
В голосе ее звучала благодарность и радость. По-видимому, она думала, что наказание заменило ей необходимость идти к Виницию и теперь она может спокойно остаться дома. Петрония, который понял это, удивило такое страстное упорство рабыни, но он слишком хорошо знал человеческую природу, чтобы сразу угадать, что только любовь могла быть причиной такого упорства.
– Есть ли у тебя возлюбленный в доме? – спросил он.
Она подняла на него голубые глаза и ответила так тихо, что ее едва можно было услышать:
– Да, господин!..
И с этими глазами, с золотыми локонами, откинутыми назад, с выражением страха и надежды на лице она была столь прекрасна, смотрела на него с такой мольбой, что Петроний, сам в качестве философа славивший силу любви, а в качестве эстета чтущий красоту, почувствовал к ней нечто вроде жалости.
– Который же из них твой любовник? – спросил он, указывая на слуг.
Но ответа не последовало, Евника склонилась к его стопам и осталась неподвижной.
Петроний посмотрел на рабов, среди которых были красивые и стройные юноши, но не прочел ответа ни на одном лице; все они как-то странно улыбались; потом он еще раз взглянул на лежавшую у его ног Евнику и молча пошел в триклиниум.
Насытившись, он велел нести себя во дворец, а потом отправился к Хризотемиде, у которой остался до поздней ночи.
Вернувшись домой, Петроний велел позвать Терезия.
– Наказал ли ты Евнику? – спросил он.
– Да, господин. Но ты велел щадить кожу.
– Не сделал ли я какого-нибудь еще распоряжения относительно ее?
– Нет, господин, – ответил тот с тревогой.
– Прекрасно. Кто из рабов ее любовник?
– Никто, господин.
– Что ты знаешь о ней?
Терезий стал говорить неуверенным голосом:
– Евника никогда не покидает ночью спальни, в которой помещается со старой Акризионой и Ифидией; никогда после твоей бани, господин, не остается там с рабами… Другие невольницы смеются над ней и зовут ее Дианой.
– Довольно, – сказал Петроний. – Мой племянник Виниций, которому я сегодня утром подарил Евнику, не принял подарка, поэтому пусть она остается в доме. Можешь идти.
– Можно мне еще сказать об Евнике, господин!
– Я велел тебе говорить все, что знаешь.
– Все слуги говорят о бегстве девушки, которая должна была жить в доме благородного Виниция. После твоего ухода, господин, пришла ко мне Евника и сказала, что знает человека, который сумеет найти беглянку.
– А! Что же это за человек?
– Я не знаю его, но полагал, что должен сказать тебе об этом, господин!
– Хорошо. Пусть завтра он ждет у меня прихода трибуна, которого ты от моего имени попросишь завтра утром навестить меня.
Терезий склонился и отошел.
Петроний невольно стал думать о Евнике. Прежде всего ему показалось совершенно естественным, что молодая невольница хочет, чтобы Виниций нашел Лигию, главным образом потому, чтобы ей не пришлось идти в дом трибуна. Потом он подумал, что человек, на которого указывает Евника, может быть ее любовником, и эта мысль вдруг показалась Петронию неприятна. Можно было просто узнать всю правду, стоило лишь позвать Евнику, но час был поздний, Петроний чувствовал себя усталым после посещения Хризотемиды, и ему хотелось спать. Проходя в спальню, он неизвестно почему вдруг вспомнил, что сегодня заметил в уголках глаз у Хризотемиды морщинки. Он подумал, что красота ее пользовалась большей славой в Риме, чем заслуживала на самом деле, и что Фонтей Капитон, который предлагал ему трех мальчиков за Евнику, хотел купить ее слишком дешево.
XIII
На другой день утром, когда Петроний кончал одеваться, пришел приглашенный Терезием Виниций. Он знал уже, что у городских ворот нет ничего нового, и это известие скорее опечалило его, чем обрадовало. Он боялся, что Урс увел ее из города тотчас после похищения и, значит, раньше, чем рабы Петрония начали караулить у ворот. Правда, осенью, когда дни становились короче, ворота закрывались раньше, но их все-таки открывали для отъезжающих, число которых было велико. Кроме того, выйти из города можно было и другими способами, о которых прекрасно знали рабы, замышлявшие бегство. Виниций послал своих людей также и на дороги, ведущие в провинцию, к вигилям ближайших городков с объявлением о двух бежавших рабах, подробным описанием примет Лигии и Урса и обещанием крупной награды за их задержание. Однако было сомнительно, чтобы это средство могло оказаться действенным и местные власти удовольствовались частным распоряжением Виниция о задержании беглецов, не скрепленным подписью претора. Выполнить эту формальность не было времени. Весь вчерашний день Виниций в одежде раба искал Лигию в самых глухих закоулках города и не нашел ни малейшего следа, никакого указания. Правда, он видел слуг Авла, но и те, по-видимому, кого-то искали. Это утвердило его в мысли, что не Авл похитил ее и что старый вождь сам не знает, где Лигия и что с ней случилось.
Когда Терезий объявил ему, что есть человек, который берется отыскать Лигию, он поспешил в дом Петрония и, едва успев приветствовать его, стал тотчас же расспрашивать об этом человеке.
– Сейчас мы увидим его, – сказал Петроний. – Он знакомый Евники, которая сейчас придет поправить складки моей тоги и расскажет о нем подробно.
– Та, которую ты вчера хотел мне подарить?
– Та, которую вчера ты отверг, за что, впрочем, я тебе благодарен, потому что она лучшая служанка во всем городе и чудесно оправляет мне тогу.
Она вошла, как только он произнес последние слова, и, взяв тогу, которая лежала на кресле, инкрустированном слоновой костью, развернула ее, чтобы набросить на плечи Петрония. Лицо ее было тихое, светлое, а в глазах сияла радость.
Петроний взглянул на нее, и она показалась ему очень красивой. Обернув его тогой, она стала расправлять складки, и ей приходилось низко нагибаться, выравнивая их сверху и до самого низа. Петроний заметил, что руки ее имеют чудесный светло-розовый цвет, а грудь и плечи прозрачный блеск перламутра и алебастра.
– Евника, – сказал он, – здесь ли человек, о котором ты сказала вчера Терезию?
– Здесь, господин.
– Как зовут его?
– Хилон Хилонид.
– Кто он такой?
– Лекарь, мудрец и гадатель, умеющий читать судьбу людей и предсказывать будущее.
– Предсказал ли он и тебе твое будущее?
Евника покраснела, так что порозовели даже ее шея и уши.
– Да, господин.
– Что же он наворожил?
– Что встретит меня страдание и счастье.
– Страдание приняла ты вчера от руки Терезия, а значит, должно прийти и счастье.
– Оно пришло, господин.
– Какое же?
Она тихо прошептала:
– Я осталась.
Петроний положил руку на ее золотую голову:
– Ты прекрасно уложила сегодня складки, и я доволен тобой, Евника.
От его прикосновения глаза ее затуманились счастьем.
Петроний и Виниций перешли в атриум, где ждал Хилон Хилонид, отвесивший им низкий поклон. Петроний вспомнил о своей вчерашней догадке, что человек этот может быть любовником Евники, и невольная улыбка появилась на его лице. В странной фигуре грека было что-то и смешное и жалкое. Он не был очень стар: в всклоченной бороде и растрепанных волосах лишь кое-где серебрилась седина. Грудь впалая, шея согнутая, на первый взгляд он казался горбатым, и над горбом возвышалась огромная голова, лицо обезьяны и лисицы в одно и то же время; острый взгляд. Желтоватая кожа его пестрела от прыщей, а красный нос явно свидетельствовал о его пристрастии к вину; небрежная одежда, состоящая из темной туники козьей шерсти и такого же дырявого плаща, свидетельствовала о подлинной или притворной бедности. Петронию вспомнился гомеровский Терсит, и, отвечая жестом руки на поклон Хилона, он сказал:
– Здравствуй, божественный Терсит! Как поживают шишки, которые набил тебе Одиссей под Троей, и что он сам поделывает в Елисейских полях?
– Благородный господин! – ответил Хилон Хилонид. – Самый мудрый из мертвых, Одиссей, присылает через меня мудрейшему из живых Петронию привет и просьбу, чтобы он покрыл новым плащом мои шишки.
– Клянусь тройной Гекатой, – воскликнул Петроний, – ответ стоит плаща.
Но дальнейший разговор прервал нетерпеливый Виниций, который прямо спросил:
– Знаешь ли, зачем тебя позвали?
– Если два дома, два самых знаменитых дома, не говорят ни о чем другом, а за ними эту новость повторяет половина Рима, нетрудно знать, – ответил Хилон. – Вчера ночью похищена девица, воспитанная в доме Авла Плавтия, по имени Лигия, собственно Каллина, которую твои рабы, господин, несли из дома цезаря в твой дом, а я берусь отыскать ее в городе, а если она, что маловероятно, покинула город, то указать тебе, благородный трибун, куда она бежала и где прячется.
– Хорошо, – сказал Виниций, которому нравилась откровенность и точность ответа, – какими же средствами располагаешь ты?
Хилон лукаво улыбнулся:
– Средствами располагаешь ты, господин, а у меня есть один лишь ум.
Петроний тоже улыбнулся; он был очень доволен своим гостем. «Этот человек может отыскать девушку», – подумал он.
Виниций сдвинул густые брови и сказал:
– Негодяй, если ты обманываешь меня ради выгоды, я велю избить тебя палками.
– Я – философ, господин, а философ не может быть жадным до выгоды, особенно такой, какую ты сулишь мне.
– А, ты философ? – спросил Петроний. – Евника говорила мне, что ты и лекарь и гадатель. Откуда ты знаешь Евнику?
– Она приходила ко мне за советом, ибо слава моя дотекла и до ее слуха.
– Что за совет нужен был ей?
– Ей нужно было вылечиться от любви без взаимности.
– И ты ее вылечил?
– Я сделал больше, господин, потому что дал ей амулет, который приносит взаимность. В Пафосе на Кипре есть храм, в котором хранится пояс Венеры. Я дал ей две нитки из этого пояса, спрятанные в скорлупе миндаля…
– И велел хорошо заплатить себе.
– За взаимность никогда нельзя заплатить достаточно щедро, я же, не имея двух пальцев на правой руке, собираю на раба-писца, который записывал бы мои мысли и сохранял мое учение для потомства.
– К какой школе принадлежишь ты, божественный мудрец?
– Я циник, господин, потому что у меня дырявый плащ, стоик, ибо терпеливо сношу несчастья, перипатетик, так как не имею лектики и хожу пешком от виноторговца к виноторговцу и по дороге учу тех, которые обещают заплатить за кувшин.
– При кувшине ты становишься ритором?
– Гераклит сказал: «Все течет», и неужели ты будешь спорить, господин, что вино не жидкость?
– Он говорил также, что огонь – божество, следовательно, божество пылает в твоем носу.
– Божественный Диоген утверждал, что сущностью вещей является воздух, и чем теплее воздух, тем совершеннее существо, а из наибольшего тепла получаются души мудрецов. А так как осенью наступают холода, то истинный мудрец должен подогревать свою душу вином… Потому что ты ведь не возразишь, господин, что кувшин лучшего вина не разносит тепла по всем косточкам тленного человеческого тела.
– Хилон Хилонид, где твое отечество?
– Над Понтом Евксинским. Я родом из Мезембрии.
– Хилон, ты велик!
– И знаменит, – меланхолически добавил мудрец.
Однако Виниций стал снова выражать нетерпение. Он хотел, чтобы Хилон немедленно отправился на поиски, и весь этот разговор казался ему напрасной тратой времени, за что он даже зол был на Петрония.
– Когда же начнешь свои поиски? – сказал он, обращаясь к греку.
– Я их уже начал, – ответил Хилон. – И когда я здесь, когда разговариваю с тобой, я тоже ищу. Верь мне, благородный трибун, и знай, что, если бы у тебя пропал ремешок от обуви, я сумел бы найти тебе его и даже человека, кто этот ремешок поднял на улице.
– Исполнял ли ты раньше подобные поручения? – спросил Петроний.
Грек поднял кверху глаза:
– Слишком низко ныне расценивается добродетель и мудрость, чтобы даже философ не постарался найти иных источников для жизни.
– Каковы же твои источники?
– Знать все и приносить новости тем, кто их жаждет.
– И кто за них платит?
– Ах, господин, ведь мне нужен писец. Иначе моя мудрость умрет вместе со мной.
– Если ты не справил себе до сих пор нового плаща, то заслуги твои в этом деле, по-видимому, не столь велики.
– Скромность мешает мне говорить о своих заслугах. Но подумай, господин, ведь теперь нет таких благодетелей, каких много было прежде и которым так же приятно осыпать золотом заслугу, как проглотить устрицу из Путеоли. Не заслуги мои малы, а людская благодарность мала. Когда убежит какой-нибудь ценный раб, кто отыщет его, как не единственный сын моего отца? Когда на стенах появятся надписи, поносящие божественную Поппею, – кто укажет виновных? Кто отыщет в книжной лавке стихи на цезаря? Кто донесет, о чем говорят в домах сенаторов и патрициев? Кто передает письма, которых нельзя доверить рабам? Кто слушает новости под дверями виноторговцев и булочников, кому верят рабы, кто сумеет быстро осмотреть весь дом насквозь от атриума до сада? Кто знает все улицы, переулки, тупики, кто знает, о чем говорят в термах, в цирке, на рынке, в фехтовальных школах, среди работорговцев и даже на арене?
– О боги! Довольно, благородный мудрец! – воскликнул Петроний. – Мы, пожалуй, утонем в твоих заслугах, добродетели, мудрости и красноречии. Достаточно! Мы хотели знать, кто ты, и теперь знаем.
Виниций был доволен. Он думал, что этот человек похож на гончую собаку, которая, будучи пущена по следу, не остановится до тех пор, пока не отыщет зверя.
– Прекрасно. Нужны тебе указания?
– Мне нужно оружие.
– Какое? – спросил удивленный Виниций.
Грек раскрыл ладонь, а другой рукой сделал жест, словно отсчитывая деньги.
– Такое теперь время, господин, – сказал он со вздохом.
– Видно, ты будешь ослом, – сказал Петроний, – который берет крепость с помощью мешков золота.
– Я только бедный философ, господин, – ответил покорно Хилон, – золотом владеете вы.
Виниций бросил кошелек, который грек поймал на лету, хотя действительно на его правой руке не хватало двух пальцев. Потом он поднял голову и стал говорить:
– Господин, я знаю сейчас больше, чем ты думаешь. Не с пустыми руками пришел я. Знаю, что девушку похитили не Плавтии, потому что я переговорил с их рабами. Знаю, что нет ее на Палатине, где все заняты больной дочерью цезаря; кроме того, я, пожалуй, догадался, почему вы предпочитаете искать девушку с моей помощью, а не с помощью вигилей и солдат цезаря. Знаю, что побег устроен с помощью слуги ее, который родом из того же племени, что и она. Ему не могли помочь в таком деле рабы, потому что они поддерживают друг друга и не пошли бы против твоих рабов. Ему могли помочь только его единоверцы.
– Слушай, Виниций, – прервал Петроний, – разве я говорил тебе не то же самое слово в слово!
– Это честь для меня, – сказал Хилон. – Девушка, господин, – продолжал он, обращаясь к Виницию, – конечно, исповедует то же божество, что и лучшая из римлянок, истинная матрона Помпония. Слышал я также и то, что Помпонию судили семейным судом за почитание каких-то чужих богов, но я не мог выведать у слуг, что это за божество и как зовут его почитателей. Если бы я узнал это, я пошел бы к ним, стал самым горячим последователем их, снискал бы их доверие. Ты, господин, провел, как мне известно, в доме благородного Авла несколько дней, не можешь ли дать мне теперь каких-нибудь сведений об этом?
– Не могу, – ответил Виниций.
– Вы долго спрашивали меня о разных вещах, благородные господа, и я отвечал вам на все вопросы, позвольте теперь мне задать вам несколько. Не видел ли ты, трибун, каких-либо статуй, жертвоприношений, амулетов у Помпонии или у божественной Лигии? Не видел ли ты каких-либо знаков, которые они чертили и которые понятны им одним?
– Знаки?.. Постой!.. Да! Я видел однажды, что Лигия начертила на песке рыбу.
– Рыбу? Аа! Оо! Сделала она это один раз или несколько?
– Один раз.
– Уверен ли ты, господин, что она действительно изобразила… рыбу?
– Да, да! – ответил заинтересованный Виниций. – Знаешь ли ты, что это означает?
– Знаю ли я?! – воскликнул Хилон.
И, сделав глубокий прощальный поклон, прибавил:
– Пусть Фортуна равно рассыплет на вас свои дары, достойные господа!
– Вели подать себе плащ! – сказал ему Петроний.
– Одиссей приносит тебе благодарность за Терсита! – ответил грек. И еще раз поклонившись, вышел.
– Что скажешь об этом благородном мудреце? – спросил Виниция Петроний.
– Скажу, что он найдет Лигию, – воскликнул обрадованный Виниций, – но скажу также, что, если бы существовал бог негодяев, Хилон мог бы быть царем.
– Несомненно. Я должен ближе познакомиться с этим стоиком, но теперь нужно все-таки окурить атриум после его посещения.
Хилон Хилонид, завернувшись в свой новый плащ, подбрасывал на ладони под его складками полученный от Виниция кошелек и равно радовался тяжести его и звуку. Шествуя медленно и постоянно оглядываясь, не идет ли за ним по следам кто-нибудь из дома Петрония, он миновал портик Ливии и, дойдя до угла, свернул на Субурру.
– Необходимо зайти к Спорусу, – говорил он сам с собой, – и сделать небольшое возлияние Фортуне. Наконец я нашел то, чего давно искал. Молод, горяч, щедр, как копи Кипра, и за эту лигийскую маковку готов отдать половину своего богатства. Именно такого я давно ищу. Но с ним необходимо быть очень осторожным: его сдвинутые брови не сулят ничего доброго. Ах! Волчьи щенки владеют теперь миром!.. Я гораздо меньше боюсь Петрония. О боги! Неужели сводничество оплачивается ныне лучше, чем добродетель? Ха! Начертила тебе на песке рыбу? Пусть удавлюсь я куском козьего сыра, если знаю, что это значит! Но я узнаю. Но так как рыба живет в воде, а поиски под водой более трудны, чем на суше, следовательно, за эту рыбу он мне заплатит особо. Еще один такой кошелек – и я смогу бросить суму нищего и купить себе раба… Но что бы сказал ты, Хилон, если бы я посоветовал тебе купить не раба, а рабыню?.. Знаю тебя прекрасно! Конечно, ты согласишься!.. Если она будет такой красивой, как, например, Евника, ты сам при ней помолодел бы, а кроме того, имел бы честный и верный доход. Я продал этой бедной Евнике две нитки из моего дырявого плаща… Дура, но, если бы Петроний подарил ее мне, я бы, пожалуй, взял… Да, да, Хилон сын Хилона!.. Ты потерял отца и мать… Ты остался сиротой, купи себе в утешение хоть рабыню. Нужно будет ей где-нибудь жить, поэтому Виниций наймет для нее помещение, в котором приютишься и ты; нужно ей прилично одеться – Виниций купит наряды; нужно есть – он будет кормить ее. Ох, как тяжела жизнь! Где те времена, когда за обол[49] можно было взять столько бобов со свининой, сколько помещалось на обеих ладонях, или кусок козьей кишки, налитой кровью, такой длинный, как рука двенадцатилетнего мальчика!.. Но вот и этот вор – Спорус! В кабачке легче всего узнать что-нибудь.
Говоря так, он вошел к виноторговцу и велел подать кувшин «темного». Заметив недоверчивый взгляд хозяина, он вынул из кошелька золотую монету и, положив ее на стол, сказал:
– Я проработал сегодня с Сенекой от рассвета до полудня, и вот чем меня снабдил мой друг на дорогу.
Круглые глаза Споруса при виде золота стали еще круглее, – и вино тотчас очутилось перед Хилоном. Грек помочил палец в вине и начертил им на столе рыбу.
– Знаешь, что это значит?
– Рыба? Рыба значит рыба!
– Дурак, хотя и подливаешь в вино столько воды, что могла бы в ней очутиться и рыба. Это – символ, который на языке философов означает: улыбка Фортуны. Если бы ты угадал его, может быть, она улыбнулась и тебе. Почитай философию, говорю я тебе, потому что в противном случае я переменю виноторговлю, – меня давно уговаривает сделать это мой друг Петроний.
