Генрих Штолль
Классические мифы Греции и Рима
21. Эак
(по „Метаморфозам" Овидия)
Однажды Зевс, приняв вид орла, похитил нимфу Эгину – дочь бога реки Асопа. На острове Энона, Эгина родила Зевсу сына Эака, который, достигнув зрелого возраста, стал властвовать над этим островом, который переименовал в честь имени матери своей в Эгину.
Эак был добродетельнейший муж во всей Греции и за свою правдивость, благочестие, набожность и кротость был любимцем и другом богов. Так правдив был Эак, что сами боги избирали его судьей в своих спорах, и, по смерти, посадили его вместе с Миносом и Радамантом судьей в царстве теней.
Когда вся Греция страдала от страшной засухи, Дельфийский оракул предсказал, что бедствие не прекратится до тех пор, пока не помолится богам любимец их, благочестивый Эак. Со всей Греции собрались в Эгину послы, и по просьбе их Эак принес на Панелленской горе жертву Зевсу, защитнику всех эллинов, и тогда, по воле Зевса, пролился на землю обильный дождь.
Эака любили все боги, кроме одной лишь Геры: не могла она забыть, что Эак – сын Зевса от ее соперницы. Самый остров, носивший имя ее соперницы, был ей ненавистен, и решилась она поразить этот остров великим бедствием – страшной болезнью, моровой язвой.
Густой туман спустился над Эгиной, и только через четыре месяца теплый, но зловредный ветер рассеял туман. Тысячи ядовитых змей появились тогда в источниках, реках и на суше, все отравляя своим прикосновением. Первыми жертвами язвы были: домашний скот, птица и дичь. Внезапно падал бык в плуге; обессилев, валился ретивый конь у своих яслей; вяло бродил олень; робко поникли головою вепрь и медведь; трупы их заражали воздух, загрязняли леса, поля и дороги. Ни пес, ни хищная птица не касаются их; они гниют и распространяют заразу среди народа в селениях и в пригородах, И вот стали гибнуть и люди. Первыми признаками болезни были: внутренний жар и горячее дыхание. У больного опухал язык, сохли губы и глотка, и горячечное тело не могло выносить ни одежды, ни постели. Чтоб освежиться, больные бросались на голую землю, рвались к колодцам, источникам и рекам, желая утолить свою жгучую жажду; но все напрасно. Многие, припав к воде или погрузившись в нее, так и не вставали; а вслед за ними другие с жадностью бросались к той же воде и гибли. Дома опустели. Чуть живые, бродили по улицам их обитатели, пока могли держаться на ногах, или валялись по земле. Сначала трупы хоронили или сжигали, но скоро для могил не находилось места, а для костров – дров. Помощи, спасения ждать было не откуда, – исчезла всякая надежда, всякое мужество.
С отчаяньем в сердце видел царь бедствия свох граждан: куда ни взглянет он, всюду гибнет народ, всюду грудами распростерты по земле трупы. Как опавшие яблоки под яблоней, как желуди под истерзанным бурею дубом, лежат на земле умирающие и уже испустившие последнее дыхание. У кого есть еще силы, те идут в храм Зевса, приносят ему жертвы, молят его о спасении; но и во время молитвы вдруг падают, и тьма покрывает их очи. Сам Эак пожелал принести пред алтарем Зевса жертву за себя, за троих сыновей своих и за народ. Вдруг с ревом упал на землю жертвенный бык. Жертвоприношение не удалось; посмотреть во внутренности животного, узнать по ним волю богов – не было возможности. Спасения нигде нет. Перемер весь эгинский народ, остались в живых лишь Эак да сыновья его.
Безутешный, поднял тогда Эак руки к небу и воскликнул: «О, Зевс! если правда, что я сын твой, возврати мне народ мой или дай и мне последовать за ним в область Аида».
Не успел он окончить, как заблистала молния и раздались страшные раскаты грома. Обрадовался Эак и воскликнул:
– Зевс, отец мой, пусть этот гром и эта молния будут для меня знамением грядущего счастья!
Тут взглянул Эак на стоявший подле него дуб, выросший от желудя додонского священного дуба, и увидел целый рой муравьев, усердно работавших над своим хозяйством. Подивился Эак их многочисленности и воскликнул:
– Столько граждан дай мне, отец мой, чтоб я мог заселить ими опустелый город!
Задрожал тогда высокий дуб, зашумел ветвями, а ветра не было в то время никакого. Содрогнулся Эак, пал на землю, облобызал он ее и священный дуб Зевса. Мало надеялся он на то, что Зевс исполнит его желание, но все же надеялся, и желанье свое затаил в сердце.
Настала ночь, и сон объял его усталые члены. Во сне привиделся ему тот же ветвистый дуб, а на ветвях те же хлопотливые муравьи. Вдруг затрясся дуб, и муравьи попадали на землю. Вот как будто становятся они все больше и больше, выпрямляются, теряют худобу и черноту свою и принимают человеческий образ. Увидев это, пробудился Эак и проклял свое виденье, и посетовал на богов, что не помогают они ему. Но вот слышит он в доме своем сильный шум: послышались человеческие голоса, от которых уже отвык он.
«Не сон ли и это?» думает Эак, но к нему бросился сын его Теламон и сказал:
– Погляди, отец мой, ты увидишь то, о чем ты никогда не думал, на что никогда не надеялся.
Царь пошел за ним и увидел тех же людей, что явились ему в видении. Мужчины подошли к Эаку и приветствовали его, как своего царя.
Эак возблагодарил Зевса за милость; новому же народу отдал опустелый город и лишенные владельцев поля. Народ свой он назвал мирмидонами, потому что они произошли из муравьев. Люди эти остались верны прежней своей природе: они по-прежнему деятельны, настойчивы в труде, малым довольны и бережливы.
Род Эакидов отличался необыкновенной, вошедшей в пословицу, силой. У Эака было три сына: от Эндеиды – Пелей и Теламон, а от нереиды Псамафеи – Фок. Позже Пелей и Теламон убили Фока за то, что он одержал над ними верх в военных состязаниях, и должны были бежать от разгневанного отца. Пелей удалился в Фессалию и основал там свое владычество во Фтии, где родился у него сын Ахилл; Теламон же поселился на острове Саламине, где избран был царем. Сын Теламона, Аякс (или Эант), был – после Ахилла – всех храбрее и сильнее в войсках осаждавших Трою греков.
22. Тантал и Пелопс
Тантал, сын Зевса и богини богатства Плутос, царствовал в городе Сипиле, на горе того же имени в Лидии. Больше чем кого-нибудь из людей его любили и жаловали боги. Гора Сипил в изобилии давала ему золото; обширны были его роскошные нивы, виноградники и плодовые деревья; многочисленные стада быков и овец паслись на его пажитях. Боги почитали Тантала за равного себе, и не раз приглашали к себе на Олимп, где он принимал участие в их пирах и совещаниях. Боги посещали его также в Сипиле и пировали с ним в его блестящем, украшенном золотом замке. Но, будучи простым смертным, Тантал не мог выдержать такого редкого счастья: он забыл о разнице между ним и богами, возгордился, и преступление погубило его. Тайны небожителей, вверенные ему Зевсом, Тантал выдавал людям; за столом бессмертных похитил он нектар и амброзию и угощал ими своих смертных гостей.
Однажды Зевс позволил Танталу обратиться к нему с какой-либо просьбой. Но надменно и хвастливо ответил ему Тантал: «Ни в чем я не нуждаюсь, ибо участь моя подобна участи богов и не нужно мне твоей милости».
Как-то раз царь Пандарей[14] отдал Танталу на сохранение золотого пса. Пес этот когда-то охранял малютку Зевса на острове Крит и впоследствии приставлен был Зевсом стеречь критский храм, но был украден Пандареем.
Когда Гермес, посланный Зевсом, прибыл в Сипил, чтобы вытребовать пса, Тантал уверял, что у него такового нет, и, в подтверждение своих слов, произнес ложную клятву. Еще и в другом важном преступлении был он виновен. Раз, когда пришли к нему в Сипил боги на пир, он убил сына своего, еще мальчика, Пелопса, рассек его на части, сварил и изжарил и предложил в пищу богам. Он хотел испытать, заметят ли обман бессмертные, во всеведении которых он сомневался. Но боги погнушались ужасным яством и не дотронулись до него. Одна Деметра[15], горюя о похищенной дочери Персефоне, ничего не подозревая, рассеянно съела плечо мальчика. Боги положили куски убитого в котел и поручили Гермесу какими-нибудь волшебными средствами возвратить ему жизнь. Когда вынули они мальчика из котла, у него не доставало плеча. На место его боги приделали плечо из слоновой кости: вот отчего все потомки Пелопса отличаются ослепительно-белым пятном на одном плече.
Всеми этими преступлениями Тантал истощил терпение Зевса. Он низверг его в подземное царство и казнил его страшною казнью.
В озере светлом стоял он по горло в воде и, томимый
Жаркою жаждой, напрасно воды захлебнуть порывался.
Только что голову к ней он склонял, уповая напиться,
С шумом она убегала, внизу ж под ногами являлось
Черное дно, и его осушал во мгновение Демон.
Много росло плодоносных дерев над его головою—
Яблонь, и груш, и гранатов, златыми плодами обильных,
Также и сладких смоковниц и маслин роскошно цветущих.
Голодом мучась, лишь только к плодам он протягивал руку,
Разом все ветви дерев к облакам подымалися темным.
(Одиссея. XI, 582–592).
Но этого мучения Зевсу показалось мало, и он воздвиг над ним огромный утес, постоянно грозивший ему падением: несчастный мучился еще и вечным страхом.
Пелопс же наследовал власть отца своего в Сипиле, но был изгнан троянским царем Илом и с богатыми своими сокровищами прибыл на полуостров, который стал называться Пелопоннесом (т. е. Пелопсовым островом). Там искал он руки Гипподамии, дочери царя города Писы Эномая. Но это сватовство сопряжено было с большой опасностью. Гипподамия была единственной дочерью царя. Так как имелось предвещание оракула, что Эномай погибнет от руки зятя, то он не хотел выдавать дочь замуж. Чтоб отдалить многочисленных искателей руки дочери, являвшихся из ближних и далеких стран, он объявил, что за того отдаст ее, кто победить его в ристании на колеснице; кого же он победит, тому наказанием станет смерть. Эномай был самый лучший возница во всей Греции, и кони его были быстрее северного ветра. И все-таки к его двору являлись женихи за женихами, привлекаемые красотой царской дочери и богатым царством – ее приданым. Но сватовство это всем приносило погибель. Ристалище, на котором они состязались с царем ради прекрасной награды, простиралось от Пизы до алтаря Посейдона на Коринфском перешейке. Эномай давал каждому жениху опередить себя на все то время, пока он приносил Зевсу в жертву барана.
По окончании жертвы он ступал на колесницу, которой правил возница его Миртил, и, замахнувшись копьем, гнался за своим противником. Настигнув его, Эномай бросал ему копье в спину. Так погибли многие; их головы Эномай прибивал к воротам своего дома, в острастку будущим искателям руки Гипподамии.
Юный Пелопс, с мужеством в сердцу и со светлыми надеждами, прибыл в Пису; но как только он увидел головы своих злосчастных предшественников, страх проник в его душу, поколебалась его вера в собственное счастье, в свою счастливую судьбу. А потому стал искать он союзника против такого опасного противника. Вначале он подкупил царского возницу Миртила, Гермесова сына, и взял с него обещание не приставлять к колесам чек. Оба состязавшиеся понеслись на своих гремящих колесницах, Пелопс впереди, а позади него, еще быстрее жестокосердый Эномай, с поднятым на юношу копьем. Он уже настигал его, как вдруг колеса соскочили с осей его колесницы, он пал на землю и убился до смерти. Пелопс же остался цел: он победил и стал обладателем прекрасной Гипподамии и царем Писы. Выступил тогда перед ним Миртил и потребовал обещанной за измену награды. Пелопс обещал ему половину царства, но теперь, обладая им, и не подумал делиться. Он повел Миртила на морской берег и коварно сбросил его в море, которое и зовется с тех пор Миртийским. Умирая, Миртил проклял Пелопса со всем его родом, и хотя Пелопс, чтоб умилостивить дух Миртила, воздвиг ему великолепный надгробный памятник, а чтоб смягчить гнев Гермеса, воздвигнул этому божеству храм, – все-таки проклятие убитого исполнилось, и род Пелопидов своими злодействами и бедствиями приобрел печальную известность.
У Пиндара встречается другой рассказ про Пелопса. Поэт сообразно со своими чистыми понятиями о богах и со своим уважением к великому герою Пелопсу, изменяет и как бы исправляет общеизвестный миф о нем.
Не может поэт допустить, чтобы боги пожирали человеческое мясо и чтобы любимец богов Пелопс запятнал себя коварством и убийством.
Когда парка Клото омыла новорожденного Пелопса в чистом, ничем еще не запятнанном котле, плечи младенца заблистали белизною, будто слоновая кость. Красавца Пелопса полюбил Посейдон, могучий сотрясатель земли. И вот, однажды, когда Тантал, отец младенца, столь часто деливший трапезу с богами, пригласил их к себе на пир, Посейдон увез младенца в златой колеснице и сокрыл в высоком чертоге Зевса, куда впоследствии был перенесен и Ганимед. Исчез Пелопс, и гонцы, посланные его матерью на розыски, возвратились ни с чем. И прошла тогда молва между соседями Тантала, будто боги, пировавшие у него, изрезали младенца на куски, разварили их в кипятке и посъедали эти куски – все до единого. Но да будут далеки от нас столь хульные речи о богах! Бессмертные любили Тантала, но сам он не сумел удержать за собой своего счастья: надменность вовлекла его в великую беду. Зевс повесил над головой своего сына Тантала тяжеловесный камень, каждый миг угрожавший ему падением и отнимавшиий у него все радости жизни. На такую горькую жизнь обречен он был безвозвратно за то, что похитил у богов нектар и амброзию и предложил их в снедь своим собутыльникам на земле. За это отвергли бессмертные его сына и поселили его снова на земле, среди недолговечного рода людского. В годы расцвета молодости, когда темный пушок только еще начинал оттенять ланиты Пелопса, он задумал искать руки дивной Гипподамии Элидской. Темною ночью пошел он к серому морю и воззвал к Посейдону, мощному сотрясателю земли. И Посейдон предстал пред ним.
– Если ты любил меня когда, владыка Посейдон, – взмолился Пелопс, – если дорога тебе моя любовь, отстрани от меня медно-острое копье Эномая, на быстролетных конях унеси меня в Элиду и даруй мне победу. Эномай предал смерти уже тринадцать искателей руки царевны, – та же участь грозить и поныне всякому искателю. Но опасности привлекают сильного духом. Никому из нас, земнородных, не избежать смерти: что же за охота влачить дни в ленивом бездействии, дожить до старости, не стяжав себе славы громкими подвигами? Нет, не уклонюсь я от боя, мне предстоящего; ты же, владыка, помоги мне увенчать мое дело счастливым успехом!
Так молил Посейдона Пелопс, и мольба его не осталась втуне.
Бог доставил ему золотую колесницу и крылатых, не ведавших устали, коней: одержал Пелопс победу и овладел рукой царевны. По смерти он был погребен в Олимпии, там, где протекает Алфей; здесь он чествуется богатыми жертвами, ибо считается покровителем олимпийских состязаний.
Став богатейшим и могущественнейшим царем на всем острове, Пелопс соединил под одною властью Олимпию и Пису и с пышным великолепием возобновил Олимпийские игры.
23. Зет и Амфион
Во время несовершеннолетия Лабдака, Фивами правил Никтей. Была у него красавица дочь Антиопа, и красавицу эту полюбил Зевс. Предстал он перед девушкой в образе сатира и хитрыми ужимками соблазнил девушку. Страшась гнева отца, Антиопа бежала в Сикион к царю Эпопею, и вступила с ним в брак. Никтей не раз требовал возвращения дочери, но, получая постоянные отказы, собрал большое войско и пошел войной на Сикион. Но счастье не благоприятствовало Никтею в этой войне: он был разбит и, тяжело раненый, привезен назад в Фивы. Умирая, передал он опеку над Лабдаком брату своему Лику и завещал ему – отомстить Эпопею и Антиопе. Лик исполнил завещание брата: победил и умертвил Эпопея, Антиопу же взял с собою в Фивы, где и жила она с тех пор, томясь в горе и перенося жестокие обиды от дяди и жены его Дирки. Тайно родила в Фивах Антиопа двух близнецов – Зета и Амфиона, сыновей Зевса. Страшась своих мучителей, снесла она младенцев в горы и оставила там – в надежде, что Зевс не покинет своих детей. Младенцы были найдены и вскормлены каким-то пастухом. Когда они подросли, между ними не было никакого сходства. Зет был сильный, грубый пастух и охотник: воинские доспехи, стук оружия и охотничьи крики были ему утехой. Амфион же был кроток и тих, и любимой забавой ему было пение и игра на лире.
Была у него лира, подаренная ему Аполлоном; юноша играл на ней так искусно, что при его игре двигались деревья и скалы.
Отроки стали уже юношами, но все еще жили вместе с пастухом, считая его за отца и не подозревая ничего о своем истинном происхождении. Мать их все еще томилась в цепях, мучимая лютой Диркой и ее мужем, терпя каждодневно обиды. Только однажды, действием тайной божественной силы, сами собою упали оковы с тела узницы Антиопы, свободная от уз, устремилась она в горы, в то место, где жили ее сыновья. Но едва подошла она к их жилищу, как лицом к лицу столкнулась с мучительницей своей Диркой, которая забрела сюда случайно: вместе с другими женами она справляла в горах шумный праздник Диониса.
Увидав освободившуюся Антиопу, Дирка пришла в великую ярость. Коварством и клеветами убедила она юношей привязать Антиопу к шее дикого быка и таскать ее до смерти. Но, к счастью, вовремя подоспел к юношам старик-пастух: он узнал Антиопу, и известно ему было, что Зет и Амфион – сыновья ее. Тут открыл пастух своим питомцам, что Антиопа их мать, и не попустил совершиться ужасному делу, не дал сыновьям убить свою мать. Исполнясь гнева, юноши схватили лживую Дирку, мучительницу их матери, и, привязав ее к дикому быку, обрекли ее тем мукам, которые готовила она Антиопе. Изуродована была Дирка диким зверем, носившимся с ней по скалам и колючему терновнику. Растерзанный труп ее братья бросили в поток, протекающий вблизи Фив, и с тех пор поток тот стал именоваться Диркой.
После всего этого Амфион и Зет вместе с матерью отправились в Фивы, убили Лика и овладели его царством. В городе Кадмее была сильная крепость, ее выстроил никогда Кадм, сам же город не был обнесен стеной и оставался беззащитным. Зет и Амфион принялись возводить вокруг города крепкую стену. Силач Зет, напрягая всю свою мощь, таскал тяжеловесные камни и накладывал их один на другой: стоила ему эта работа великих трудов и усилий.
Амфион же спокойно, не трогаясь с места, звуками струн своей лиры заставлял каменные глыбы двигаться и слагаться в плотную стену. Долго братья правили городом сообща, жили счастливо и дружно между собою; но впоследствии им обоим пришлось испытать великое горе. Супругой Амфиона была Танталова дочь Ниоба, супругой Зета – Аэдона, дочь царя Пандарея Эфесского.
24. Ниоба
(по „Метаморфозам" Овидия)
Hиo6y, супругу фиванского царя Амфиона, боги любили не меньше, чем отца ее Тантала; но надменная подобно отцу, дерзнула она равнять себя с богами, и тем разрушила все свое счастье. Гордилась Ниоба родом своим и родом мужа, своим могуществом и искусством Амфиона, который звуками лиры своей приводил в восторг даже камни. Но всего больше гордилась Ниоба своими детьми. Было у нее семь сыновей и столько же дочерей, и была бы она счастливейшею матерью на свете, если бы не воображала так много о себе.
Был как-то праздник бога Аполлона и матери его Латоны. Объятая неземным восторгом, прорицательница Манто призывала дев и жен фивянских почтить молитвою и жертвой богиню с ее детьми.
– Собирайтесь, фивянки, – взывала она к ним, – украсьте лаврами ваши волосы и воскурите фимиам Латоне и божественным ее детям. Так повелевает Латона моими устами.
Все фивянки повиновались ей, украсили волосы свои лавровыми венками и с благоговейными молитвами воскурили фимиам на священном огне. Но вот приближается к ним царица Ниоба, окруженная толпою прислужниц, в златотканной, лучезарной одежде, прекрасная, насколько можно быть прекрасной в гневе. Окинула она взором собравшихся фивянок и так говорила:
– Безумные! вы почитаете богов, которых никогда не видали; а тех, кто среди вас, оставляете без жертв и курений. Вы приносите Латоне жертву, а мне, божественной, не покланяетесь? Тантал, отец мой, сиживал за трапезой богов; мать моя – одна из плеяд; дед мой, великий Атлант, держит на плечах своих небо. Зевс также мне дед, да и к тому же еще и свекор. Мне повинуются народы Фригии, мне принадлежит Кадмова крепость и фиванские стены, воздвигнутые звуками Амфионовой лиры. Куда ни обращу я взоры, всюду вижу несметные богатства. К тому же и лицом я богине подобна; семь сыновей у меня, семь дочерей, да столько же снох и зятьев. Могу ли я не гордиться? Неужели осмелитесь вы предпочесть мне дочь титана Латону, отверженную когда-то землею, морем и небом и блуждавшую по земле до тех пор, пока не сжалился над нею Делос и оказал ей гостеприимство? На острове этом Латона родила своих близнецов. Только и есть двое детей у богини: почти бездетна она в сравнении со мною. Я блаженна, – кто может отрицать это? Я буду вечно блаженна, – кто может усомниться в этом? Прочь же от алтарей, уходите скорее, сбросьте с себя лавровые венки!
Объятые ужасом фивянки повиновались царице, оставили недовершенной жертву, но оставляли они ее с тихой молитвой, – этого не могла им запретить царица.
Вознегодовала Латона, и к детям своим, бывшим с нею на Киносской горе, обратилась с такими словами:
– Дети мои! Меня оскорбила смертная. Вашу мать, не уступающую кроме Геры ни одной богине, не хотят считать богиней; если не поможете вы мне, меня лишат алтарей, на которых искони приносились мне жертвы. Но этого мало: гордая дочь Тантала дерзнула вас, мою гордость, унизить пред своими детьми и, надменная, назвала меня – о, да падет на нее то название! – бездетной.
Так говорила богиня и к словам этим хотела присоединить мольбы о мести, но..
– Довольно! – воскликнул Феб, – довольно, мать моя: уже давно пора покарать преступную!
То же сказала и Артемида. Быстро понеслись брат и сестра над землею и, окутанные облаком, достигли Кадмейского кремля, мысля стрелами своими отметить за оскорбление, нанесенное их матери.
Перед фиванскими городскими воротами была широкая и гладкая поляна, куда молодежь собиралась на состязания в верховой езде и ристании на колеснице. Там забавлялись играми и сыновья Ниобы. Старший из них, Исмен, на ретивом коне бодро кружился по гладкой поляне, как вдруг воскликнул он:
– Горе мне! – и выпустил из рук поводья. Пронзенный стрелой прямо в грудь, упал он с коня на землю.
Второй сын Ниобы, Сипил, услышал, как в воздухе зазвучала стрела; желая избегнуть опасности, пустил он во весь опор коня своего: так корабельщик, завидя тучу – предвестницу бури, распускает все паруса, чтобы спастись от грозы неминучей. Но не спасся и Сипил: роковая стрела поразила 6егущего, пронзив насквозь ему шею. Наклонившись вперед, падает он и орошает землю своею горячею кровью. В это время Файдим и Тантал – наследник имени деда – пробуют юные силы свои в единоборстве: грудью примкнули они друг к другу, и вот разом пронзила их обоих одна и та же стрела. Разом застонали оба вместе упали, с согбенными от боли членами, на землю и в один и тот же миг испустили дыхание. Видит это Алфенор. Ударяя себя в грудь, подбежал он к братьям, обнимал холодные их трупы, но вот падает и он, – губительной стрелой своей Аполлон угодил ему прямо в грудь.
Вынимая стрелу, Алфенор вырвал зубцами ее кусок легких; потоком хлынула из раны его кровь, а с ней отлетела и жизнь. Юного Дамасихтона дважды поразил бог сребролукий. Раненый в подколенок, мальчик силился извлечь рукой губительную стрелу, но другая стрела пронзила ему гордо. В ужасе поднял тогда к небу руки Илионей, самый младший из братьев.
– О, пощадите меня все, на Олимпе живущие боги!
Так он воскликнул: бедный, не знал, кого умолять надлежало. Тронут был Аполлон сребролукий мольбою отрока, но уже поздно: не вернуть ему страды роковой. Пал юный Илионей, но пал от самой легкой раны: стрела едва лишь коснулась его сердца.
Быстро разнеслась по городу страшная весть; проникла она и в царский чертог. Не мог пережить горя своего Амфион, и наложил на себя руки. Видит Ниоба народную скорбь, слышит рыдания домашних: нельзя ей не верить страшной молве. Дивится только она, как могли, как дерзнули боги нанести ей такой удар, – ужели имеют они на это право?
О, как не похожа теперь Hиo6a на ту гордую Ниобу-царицу, которая так величаво шествовала по улицам Фив и отгоняла народ от алтарей Латоны! Тогда позавидовали бы ей даже друзья, теперь же пожалел бы о ней и недруг. Полная скорби и гнева, поспешила она с дочерьми и со всем народом в поле, бросилась на холодные трупы сыновей своих милых, стала обнимать и целовать их в последний раз.
– Насыться, насыться, Латона, скорбью моею! – восклицала несчастная мать, подняв к небу бледные руки, – горем моим утоли жестокое сердце. Гибель семерых детей низводит меня в могилу. Ликуй, торжествуй, злобная победительница! Но от чего ж победительница? При всем своем несчастии я имею больше, чем ты, счастливая!
Едва лишь вымолвила это Ниоба, как взвыла тетива невидимого лука; трепет объял всех, кроме одной Ниобы, – горе придало ей мужества.
Пред погребальными носилками братьев, в черных одеждах, с распущенными волосами стоят дочери Нюбы. Но вдруг одна из них падает лицом на брата: стрела засела ей прямо в сердце. Другая спешит утешить бедную мать, но вдруг умолкает, – подкашиваются ноги у нее от невидимой раны. Третья хочет бежать, но падает. Гибнут за ней и другие. Осталась, наконец, младшая из всех дочерей: она ищет спасенья в объятиях матери. Мать прикрывает ее одеждой, хочет защитить ее собою.
– Оставь хоть одну мне! – умоляет Ниоба богиню, – хоть самую меньшую из стольких дочерей, хоть одну оставь мне, Латона!
Но тьмою покрылись уже очи и той, за которую молилась царица.
Осиротелая, сидит она среди трупов детей и супруга и цепенеет от горя. Ветерок не шевельнет волос ее, в лице – ни кровинки; глаза без движения: окаменела Ниоба.
Холодная смерть объяла ее, но из глаз льются слезы, как будто скорбь жива еще в ее груди. И схвачен был камень вихрем и перенесен на родину Hиoбы. Там, на вершине Сипила, стоит ее мраморный образ, и точат этот мрамор обильные слезы.