Генрих Сапгир
Собрание сочинений. Том 1. Голоса
ЗИГЗИГЗЕО
ЗИГЗИГЗЕО сидит на стуле, руки-ноги в стороны, голова свесилась, как неживая. Поднимает голову, недоуменно оглядывается.
Сегодня просыпаюсь
и чувствую: разобран весь, развинчен.
Рука – отдельно. И нога – отдельно.
И голова болтается. И мыслей
не соберу – куда-то раскатились.
Ну, думаю, завистники, враги
во сне меня на части разобрали.
А вечером придут еще друзья!..
Пока не растащили по деталям,
скорей себя свинчу и соберу.
(Из-под стула достает разные инструменты.)
Тут надобен слесарный инструмент.
Так! плоскогубцы, молоток и клещи…
Ключ гаечный, шурупы и винты…
А как же мысли собирать? В кулак!
Или ловить на клейкую бумагу?
Прихлопнешь полотенцем, а она
уж не живет… Все мысли разлетелись…
Вот и не знаю… Это я о чем?
(Задумывается.)
Да! голову сначала привинчу,
Но надобно найти ее сперва.
Где голова?.. Серьезно, кроме шуток.
Я помню, здесь на тумбочке лежала…
А с чем там на полу играла кошка?..
Нет, голова – не пуговица, не брошка…
Товарищ – на минуточку… У вас
случайно – не моя?.. Нет?.. А похожа…
Эй ты – в берете! Голову отдай…
Да не моя, сам вижу… Пошутил…
(Ищет.)
Тут нет… Здесь – тоже… Может быть – в углу?
(Выметает из угла мусор.)
Какие-то бумажки, пробки, стружка.
Допустим – содержимое. Но где же
сама шкатулка?.. Не соображу.
(Пауза.)
А! поживу пока без головы.
Ведь есть же безголовая селедка
копченая в продаже – и берут.
А руки где?.. По счастью, руки – тут.
Вот правая. Рычаг и семафор,
который изначально указует
высоким жестом, подражать которому
стремится всякий юноша, который…
(Прикручивает правую руку.)
Ура! Живет и действует. Моя!
Теперь поставить надо каждый палец
на место и защелкнуть на замок.
(Щелкает пальцами поочередно. Боксирует правой.)
Можно сказать, вооружен рукой.
Безрукий или устрица теперь
Мне могут позавидовать, возможно.
Безрукий, правда, может бить башкой
иссиня-бритой и хватать зубами,
и раковина створками кусать.
Но быстрота, маневренность не та.
Да! правая – серьезная рука.
Вот левая, ее не одобряю.
(Небрежно прикручивает левую руку.)
Пусть. Как у всех. Но думать не моги.
Я слышал. Мне рассказывали. Точно —
для них и лагерь в Коми АССР.
Бетонная ограда! вертолеты!
Там левыми все скованы попарно,
а правыми ударно рубят лес…
Инакомашущие! надо же – инако —
подписывающиеся! Собака
и та его понятливей. Однако
и кличка нехорошая: левша…
Спаси и огради меня Начальство!
От левых я подальше. У меня
вообще-то обе правых. Если надо,
обеими руками крылышкую.
Меня еще не просят, я сдаюсь.
Так и хожу с поднятыми руками
по улицам, плечом толкаю двери,
здороваюсь решительным кивком.
Меня не запугаешь – карандаш
держу в зубах, привык за много лет,
зато и видят: чистые ладони…
Привинчивать мне ноги или нет?
Есть ноги, побежишь куда-то сразу —
на улицу. Наедет мотоцикл,
спасибо, изуродует… Они же
летят, как сумасшедшие, всегда.
Или облава в проходном дворе.
Облава на собак, а ты попался,
недаром у тебя – собачья шапка.
Запрут в сарай с полдюжиной дворняжек,
доказывай потом, что ты – не пес.
Спокойней – дома… Да! подумать могут,
что ты уже и по родной земле
ходить не хочешь, так избаловался,
Париж тебе – и Лондон подавай!
(Привинчивает ноги.)
Нет лучше ноги – даже обезьяньи,
а еще лучше – длинные протезы
суставчатые – пластик и железо
несут. Куда – не знаю. Не свои.
Как хорошо! Собрал себя. Все пальцы
нашел и яйца уложил в мошонку.
Могу еще собрать чужие мысли —
с чужими жить, конечно, веселей.
(Танцует.)
Но отчего я странно так танцую,
как будто кто-то дергает меня
за ниточки? Обеими ногами
подскакиваю, знает я – паяц.
Я – лягушонок, знает – кенгуру.
Я семь кузнечик, прыгаю покуда.
Шутить – опасно, прыгать – тоже худо.
Я – зигзигзео вывихнутый весь!
ОМЕГА, ИЛИ ИММИТАЦИЯ
ОМЕГА появляется решительно. Вдруг видит зал, это для него неожиданность. Некоторое время разглядывает нас молча. Особых примет сам не имеет, в очках.
Вон сколько лиц! Изображают зал
Глазами улыбаются. Массовка —
ну просто в микроскоп не отличить.
А между тем к любому подойти,
просунь – смелее! – руку между глаз.
Насквозь пройдет – не колыхнется даже
изображенье. Видимость одна.
Ну что разволновался бородач!
Не надо. Вижу: материально плотен,
сработан даже каждый волосок…
Но где-то там на уровне молекул
почувствовал себя ты человеком?..
Ведь ты – телепортации кусок!
Нет сахарин сам знает, что – не сахар,
а маргарину ясно: он – не масло
и если даже он совсем как масло
то все равно он – только маргарин.
Про колбасу мы и не говорим:
нет естества, нет даже существа.
От колбасы в ней – ни одной частицы.
Пластмассовый цилиндр для насыщенья
обозначает слово «колбаса».
Ну в общем, я сейчас к вам задом стану,
сниму штаны – планеты покажу
или похуже – черную жужу.
Кого мне – телевизоров стыдиться?
Один остался – сам и говорю.
(Кричит.)
Я говорю: совсем один остался!
(Вздыхает.)
Один остался, что ни говори.
(Рассудительно.)
И с кем ни говори, один остался.
Кругом слова – членораздельный шум,
потоки слов, словесные вулканы
словесные чащобы, испаренья
и башни вавилонские из слов…
Карабкаются, будто муравьи.
«Мы – соль земли! Мы – антресоль земли!»
«Мы – моль земли!» «А мы – фасоль земли!»
Словесный бой! словесное сраженье!!
Вдруг колыхнулось все сооруженье
и чистым осыпается песком…
Лишь я своим скрипучим голоском
пустынную округу раздражаю…
Что бородач притих? А ты со мной
не согласись! Скажи: все – чепуха
Нет! вырви три-четыре волоска
из бороды, подуй на них, поплюй
и все кругом преобрази, Просперо.
Пускай театр затопит шум людской,
нахлынут люди, как прибой морской.
Поденные проблемы, интересы:
тот – против мяса, этот – против мессы,
та – против рясы, эта – против расы.
А ужасы! А стрессы! а карассы!
Ведь тем и отличается живое,
что не согласно! лезет на рожон! —
непредсказуемо!
Послушай, борода,
положим, мы с тобою в горы.
Идешь ты по дороге, размышляешь,
Признайся, ты ведь любишь размышлять.
Вдруг камешки посыпались – глядишь,
нет не коза – я лезу по откосу,
оскальзываюсь, яростно хватаюсь
за корешки какие-то, за ветки.
Кругом – колючки, синий воробейник,
козлобородник, воронцы… Зачем,
боярышником злостно исцарапан,
куда-то лезу вверх и напролом?
Да жив я! жив! Взбрело – я и полез…
Вы знаете, конечно, люди были.
А вот какие – вы давно забыли
Нет, лучше ты послушай, борода.
Проснешься, помню, ночью, а она
глядит в тебя огромными зрачками
и шелестит: «Такого не люблю».
«Какого дура, спрашиваю, любишь?»
«Люблю тебя другого» – шелестит.
Вот борода, как у людей бывало…
Кругом осталось множество идей,
остался мир – игрушка; без людей.
Дома, деревья, фонари и небо
с набором звезд с новехонькой луной,
такие декорации построить,
устроить даже море горы воздух —
и все это для одного меня!
Неужто Бог – играющий младенец?
в младенчество впадающий безумец?
Презумпция рождает ирокез!
(Слабея.)
Как юноши трепещущая дева
аккумулятор бойся перегрева…
(С новой силой.)
Я! Я! Я! Я! – поет стеклянный ключ,
протянутый сквозь время Я! Я! Я!
Я! Я! Я! Я! распластанный в пространствах
Засело и лукавит Я! Я! Я!
Размножено огромным тиражом
в четыре миллиарда, все равно —
пусть я безумен и впадаю в крайность,
все это Я, лишь вышелуши яйность…
Появляется СТОРОЖ, выключает ГОВОРЯЩЕГО – щелчок. Уносит его как куклу. Возвращается.
СТОРОЖ (заикаясь). Оп-пять выключить забыли. Неп-п-порядок в учреждении. Как бы-бы чего не случил-ось. Эт-та штука секретная, последний выпуск. Так и до конца света доболтаться может. Ом-мега, одним словом. У нас вооб-бще здесь у всех клички су-сумасшедшие. Меня, например, прозвали… К-К-КРЕЗИ Понимаете, К-К-К…
Между тем появляется ВТОРОЙ СТОРОЖ, щелчок, выключает ПЕРВОГО, уносит его, как куклу. Возвращается как бы забыв что-то. Поднимает ключ.
ВТОРОЙ СТОРОЖ. Вот, ключ уронил. Ведь все время на виду был. А тут не уследил, на сцену выскочил. Говорить не умеет, а тоже человеком себя воображает. Ну и работенка у меня – Ночной сторож КРЭЗИ. Иными словами – Кибернетического Реальноощущающего Эмоционального Заики. Это надо же такое приду…
ОМЕГА появился снова. Он подкрадывается, резкий щелчок, выключает ВТОРОГО СТОРОЖА.
ОМЕГА. Вот так и развлекаюсь каждый вечер.
Как будто я – безмозглый ржавый кибер,
но думающий, будто он – живой…
Один остался, что не говори.
Омега уносит ВТОРОГО СТОРОЖА, как куклу.
ФОКУСНИК
На сцене стол и стул. Появляется ФОКУСНИК в черном плаще с алой подкладкой, в цилиндре. Показывает нам обычный бумажный пакет.
Пакет. Бумажный. Можете взглянуть —
В нем – ничего. Сейчас пакет поставлю
вверх донышком и по нему ладонью
легонько хлопну…
(Пакет с громким треском сминается.)
Выстрелили? Где?
(Хватается за плечо, недоуменно рассматривает свою ладонь.)
Что это?.. кровь?.. Я ранен… Вот так фокус.
Нет, только поцарапало… Смешно!
Мой трюк совсем не в этом заключался,
такой игры я вовсе не хотел…
А между тем мой фокус получился!
Вот. Демонстрирую. Пакет. Бумажный
А где, скажите, банка с огурцами,
Которая, конечно, в нем была?..
(Застывает в ожидании аплодисментов, затем церемонно раскланивается, прижав левую руку к груди.)
Благодарю… Но и прошу учесть,
здесь – никакого чуда. Есть в журнале
НАУКА И РЕЛИГИЯ отдел
«евангельские фокусы», и я
всегда статьи внимательно читаю.
(Фокусник берет черный цилиндр, показывает его зрителям.)
Вот мой цилиндр, мой черный шапокляк.
Показываю. Пуст, как черный космос…
А между тем мой космос забросает
вас валенками, зайцами, мячами,
подушками, врачами, басмачами,
и денежными знаками, и градом
медалей, орденов и оскорблений,
удачами и дачами, любовью,
бокалами, могилами и мылом,
морскими свинками и целой кучей
цветных платков, мышей и обещаний,
смотрите все внимательно… Сейчас!
(Хлопает ладонью по цилиндру, он с треском складывается. в тот же момент Фокусник с криком хватается за бедро.)
Попало! Снова… Кажется, в бедро.
Нет! в ягодицу, в мякоть… Сумасшедший!
(Кричит.)
Садист и хам! Мазила! Педераст!
Не знаю, где ты, положи винтовку!
Стрелять сначала, дура, научись!
(Садится на стул, с криком вскакивает, плаксиво.)
Естественно, теперь я буду дамам
в метро и всюду место уступать…
(Рассматривает цилиндр.)
Друзья, ура! наш фокус получился.
Все наши генералы и улитки,
все наши танки и морские свинки,
все тени наших смутных настроений
сейчас, пока я хныкал, перед вами
проехали, прошли и пробежали.
Вот – мышь!.. Сейчас поймаю!.. Не успел.
(Замирает в ожидании аплодисментов, раскланивается.)
Но повторяю: никакого чуда.
И мистики здесь тоже ни на цент
– простите мне грузинский мой акцент —
(С акцентом.)
Уверенности здесь большой процент.
(Из-за кулис достает воздушный шарик.)
Воздушный шарик, он тугой и гладкий
Откуда взялся? Никакой загадки.
Его своим дыханьем породил
я сам – и завязал суровой ниткой.
Он весь наполнен углекислотой.
Теперь, владея этой красотой,
я втихомолку подношу иголку…
Что думаете: с ним сейчас случится?
Нетрудно догадаться, шарик хлопнет —
да, выпустит он стаю голубей,
и голуби по залу разлетятся,
и вас овеет ветер – тени крыльев.
Одни, воркуя, сядут на плафоны,
другие тотчас выпорхнут в окно.
Но фокус в том и будет заключаться,
что станете вы птицами – взлетите
и каждый по желанью своему:
одни, воркуя, сядут на плафоны,
другие тотчас выпорхнут в окно.
А журавлями, чайками хотите —
и чайками вас сделаю сейчас.
Расслабились и приподняли плечи…
(Шарик лопается. Фокусник падает, схватившись за сердце.)
А! Я ранен… Нет! Убит…
Но вижу я: наш фокус получился,
со стульев – белый вихрь – вспорхнули птицы,
вверх, вверх – и снегом в зале закружились,
спеша, толкаясь, вылетают в окна,
над крышами летят, материками…
Друзья, прощайте!.. Никакого чуда!..
Единственно – запомните – любовь!..
(Фокусник умирает.)
СЕАНС ПРОДЛЕННОЙ ЛАСКИ
ОНА выходит на сцену, делает пассы. Из зала на сцену, как загипнотизированный, поднимается ОДИН ИЗ ЗРИТЕЛЕЙ. Она усаживает его в удобное кресло.
ОНА
Не выпрямляйтесь, не тяните шею
Расслабьтесь и слегка откиньтесь. Руки
безвольно легли на подлокотники. Свободней,
как будто вы полулежите в ванне
разнежено под белой шубкой пены —
даю сеанс продленной длинной ласки —
и лопаются пузырьки. Не надо
сопротивляться, дергаться. Спокойно
гляди и слушай – я тебя веду.
Вот протянула я к тебе ладони.
Ты чувствуешь: от рук моих тепло
идет волнами, мягкими толчками,
вот – ямку согревает у ключицы.
Расслабьте узел галстука, рубашку
расстегните – стало жарко,
шерсть будто задымилась на груди.
Вот! чувствуешь. Мои ладони. Гладят.
И все в тебе обрадовалось, будто
всю жизнь ждало – терпело неуют,
вражду и холод – наконец-то дома.
И две ладони, как сестра и брат…
ЗРИТЕЛЬ
Две ласки – два зверька по мне скользят.
ОНА
Вот – волосы мои! – смотри – змеятся
в прожекторе, как воплощенный грех —
и каждый волос тянется к тебе,
и каждый, как иголочка, щекочет.
Сними рубашку, чувствуешь: течет,
как конский хвост, моя мужская сила
с затылка по канавке меж лопаток.
Поток пересекает поясницу —
и все это ликующее войско
сползает вниз в овраг меж ягодиц
черными от пота боками лошади,
которые сжимаешь коленями
мучительно – почти что без конца…
Нет! Ты – мой конь! Отрыжка печенежья!
Собачий сын, помучаю тебя!
Тебя кусаю, распаляясь, всем:
словами, злостью, шпильками, косынкой
в цветах – и розы лапают тебя.
Тебя ласкает кресло гнутой спинкой
и кожаным сидением – терпи.
Тебя ласкает свет, ласкают тени.
И лошадиный раздражает ноздри
влюбленности и пота запах острый,
стоялый дух подмышек и духов.
И как подростка чтение стихов,
твою гортань и легкие твои
ласкает воздух и мое дыханье.
ЗРИТЕЛЬ. Такое я испытывал в детстве, когда меня мыли, водили по телу скользким мылом и терли мочалкой… И еще – солдатом в полковой парикмахерской…
ОНА (показывает и называет разные предметы). Тарелка. Белый фаянс. Круглая. Орудие для ласки. Пучок сухого ковыля. Ничем не пахнет. Легко щекочет будто муха. Орудие для ласки. Монашеская ряса. Грубая. Дырявая. Орудие для ласки. Обида. Жгучая. Тяжелая. Орудие для ласки.
Радость. Внезапная. Головокружительная. Орудие для ласки.
Рыба. Скользкая. Противная. Орудие для ласки.
Толпа. Вся разгоряченная. Разная. Орудие для ласки.
Дождь. Кино. Чужая чья-то жизнь. Все это – орудие для ласки.
Пятки обжигающий песок. Волосы хватающий ветер. Обнимающая воду волна. И в крови текущее море.
ЗРИТЕЛЬ
Творится что-то странное вокруг
с предметами: то все разобщены —
бра отчужденно смотрят на портреты
и занавес от рампы убегает.
«Я» мыслями куда-то отвернулся
и свет разъят – присутствует – и все…
то жадно все слипается кругом,
свет слипся с темнотой и позолотой,
ее лицо, и груди, и кулиса
и весь театр течет как пастила…
ОНА
Но дальше, дальше – от себя к себе
тебя уносит теплый полумрак.
Он снизу постепенно затопляет.
Ты смутно виден, как из-под воды —
и быстрые русалочьи касанья
затягивают дальше в глубину.
ЗРИТЕЛЬ
Рука чужая. Ногу не согну.
ОНА
Здесь люди и предметы изнутри
как будто светятся пушистым светом.
Пушистые олени и фазаны,
пушистые постели, телефоны,
пушистая луна, как одуванчик,
и женщина в пушистой наготе.
И все это пушистое тебя
касается, почти что не касаясь.
И пробегают огненные волны,
так быстро и почти неуловимо,
что все в тебе от холода зашлось.
ЗРИТЕЛЬ
Пронизывает ток меня насквозь!
ОНА
Но это я тебя насквозь пронизываю!
Нанизываю на себя тебя!
Пронизываю огненными стрелами!
Нанизываю огненными кольцами!
Где ты где я – уже не различить.
Я начинаюсь где-то за пределами.
Я не кончаюсь пятками и пальцами.
Я излучаюсь радостными птицами.
Я солнцами и криком исхожу —
криками щекочущими, мятными
синими, оранжевыми пятнами…
ЗРИТЕЛЬ
Себя ищу – тебя лишь нахожу.
РОМЕТТА
В полусвете-полумраке склепа среди обрывков парчи и шелка возникает прекрасное юное лицо.
Но если ночь темна, как юный полдень,
то щебетом, как ранний соловей.
Пора расстаться… Нет, еще помедли.
Прижмись ко мне. Плотнее. Крепче. Ну!
Предутренняя хмарь – цветы, и небо,
и соловей сливаются в одно.
В восторге наступающего дня
ты вся во мне – и мы нерасторжимы.
Не разлепить, как десять тысяч братьев.
И если вам придет такая мысль,
нас разлучить разнять, то не иначе,
вам действовать придется топором.
Рометта – я! Мой девичий румянец
и юношеский над губой пушок,
присущая мне женская стыдливость,
движенья угловатые подростка,
мальчишеская пылкость, легкий шаг —
когда бегу по улицам Вероны,
я царственно ступаю по земле —
все! – двойственность и зыбкая слиянность,
ромашки в колокольчики вплетая,
свидетельствует миру об одном,
что вместе мы, что сплетены и слиты
два существа, две сущности, две ветви.
Не скажет вам ученый садовод,
искусствовед вам даже не докажет,
хоть будь он трижды кандидат наук —
привит к Джульетте черенок Ромео
или к нему Джульетты черенок.
Двоящееся вечно колдовство,
то юноша, то девушка, то нечто,
встречая, говорят: – Привет, Ромео.
Смотри, Парис идет к своей невесте…
И тут же обернувшись: – Синьорина,
простите, здесь был, кажется, Ромео…
Ромео! Слушай, что за наважденье.
Мне показалось только, что Джульетту
я видел здесь… Простите, синьорина,
вы часом не Ромео?.. Мама миа!
Допустим, у меня в глазах двоится.
Но не настолько все же я набрался,
чтобы о д н о из них мужчиной было,
д р у г о е – женщина… Так говорят
Бенволио, Бальтазар и все другие
Влюбленные, я – тайна ваших грез.
Любовники, я – цель желаний ваших.
Ромбаба – я, а может быть Джульбарс.
Для чуда, для чудовища такого
ни прошлого, ни будущего нет,
лишь вечное блаженство в настоящем.
Но вечно невозможно продолжаться
блаженству
У меня есть враг – семья,
вернее две – два тигропоппотама.
Враждуя, Капулетти и Монтекки
так резво ненавидели друг друга,
что все передрались, перепились,
перееблись, затем переженились.
Меркуцио женился на Тибальде,
Сеньора на кормилице женилась.
Ночной горшок сеньора Капулетти
женился на исподнице Монтекки,
а супница Монтекки вышла замуж
за бронзовый подсвечник Капулетти.
Ха-ха-ха, смешно! Сегодня ночью
он вставит ей претолстую свечу.
А в результате – страшная семья,
чудовищный мой недруг Монтолетти,
всей гидрою – драконом стоголовым,
все эти Капунтекки! Обступили,
испанскими клинками мне грозят.
И в мысль еще совсем не приходило:
меня хотят зарезать, как ягненка,
на площади Вероны у фонтана.
За что вы ненавидите меня?
Мне говорят: «Ты кашлял у стены
и кашлем разбудил собаку нашу.
У нас – глаза орехового цвета,
а ты орехи щелкала вчера».
Мне говорят: «Ты – наша дочь, племянник,
племянница, троюродный кузен,
сестра и брат! Ну разве это не
причина, чтоб тебя возненавидеть?!»
Вы правы все: я – чудище, я – монстр.
Но ты не меньший монстр – семья Контекки.
Родня Молетти – в неопрятной злобе,
ты вся срослась, как новый Лаокоон:
кормилица, но с головой Бенволио,
Тибальд, но с бородою фра Лоренцо,
Меркуцио с турнюром Розалины,
а у тщедушного Монтекки – грудь
и томный голос мамы Капулетти:
«О-о мадонна бедное дитя!»
Все прыгают, визжат и шпаги тычут.
Жабо, лохмотья, ржавые колеты,
смешливые глаза, гнилые зубы,
сквозь жирный грим бездарные гримасы,
грифоны, львы, знамена цеховые —
блевотиной, цветами разложенья
воняет эта рыжая парча.
За что? – За то! Им ведомо за что,
за то, что их слепили кое-как,
за то, что душу в глину не вдохнули —
забыл вдохнуть забывчивый Создатель
и глиняные толстые обрубки
по улицам Вероны разбросал.
Да что – обрубки! кажется, клинки
кинжалы всюду прыгают – не люди!
Словами ранят, мыслью убивают.
Здесь обоюдоостро слово «здравствуй»,
а слово «ласка» сизое как сталь.
Не я – себя! меня, меня убили.
В клоаки моя изорвана рубаха.
Смотрите все: на теле сорок ран.
И здесь. И тут. И Кассир. И Брут.
Любая бездарь воет: «Аве Цезарь!»
И тычут прямо в раны будто дети:
«Нет повести печальнее на свете».
БЕДНЫЙ ЙОРИК
(почти диалог)
Есть многое на небе и земле,
что и во сне, Горацио, не снилось
Твоей учености.
ГАМЛЕТ
В классической позе, став одной ногой на могильный камень, ГАМЛЕТ разглядывает ЧЕРЕП, который держит в руке.
ГАМЛЕТ. Бедный Йорик…
Здесь и далее ЧЕРЕП говорит устами ГАМЛЕТА.
ЧЕРЕП. Я… Не бойся, Гамлет.
Воспользовался я твоей гортанью,
а также позаимствовал язык.
Живой и красный плещет, будто рыбка,
свистит, хлопочет, будто птичка в клетке.
Отвык от плоти. Тесно, горячо…
Поговорим? Тем более что зубы
свои, как видишь. Зубы – не прошу.
ГАМЛЕТ. Ты шутишь, череп.
ЧЕРЕП. Череп – вечный шут.
Скажи-ка мне, ты можешь отличить
одно зерно пшеницы от другого?
ГАМЛЕТ. Пожалуй, нет.
ЧЕРЕП. А как же ты берешься
мой череп отличить от своего?
Я вправду «бедный Йорик», угадал.
Ты угадал, а мог бы промахнуться,
попасть не в куропатку, а в соседа.
Я той же формы, благородной лепки
и, как у всех датчан, крутой и крепкий,
хоть мой хозяин карлик был – и шут.
ГАМЛЕТ. Ты прав, мой драгоценный белый ларчик,
ты мог принадлежать кому угодно.
пощелкай крышкой.
ЧЕРЕП. Вместе – и потом.
Меня Шекспир тебе подсунул, Гамлет,
чтоб мог ты разразиться монологом
о знатной даме, что ее лицо,
каким бы толстым слоем ни лежали
на нем румяна, вроде моего…
Другую тему мы с тобой поищем.
ГАМЛЕТ. А разве есть другая?
ЧЕРЕП. Видно, есть.
ГАМЛЕТ. Меня одна лишь занимает – месть!
ЧЕРЕП. Не долго ждать козленку. В пятом акте
всех забодаешь: петушка Лаэрта,
куницу Клавдио и кошку королеву —
и тут же в тронном зале на закате —
как мне живописать картину эту? —
разорванная белая рубаха,
растрепанные волосы до плеч…
ГАМЛЕТ. Мне кажется, ты чересчур увлекся, маляр.
Так я нетерпелив?
ЧЕРЕП. Потому что – влюблен.
ГАМЛЕТ. Значит, я глуп?
ЧЕРЕП. Как все влюбленные.
ГАМЛЕТ. В кого же, шут, я, по-твоему, врезался?
ЧЕРЕП. Ты втюрился в смерть, дураку ясно.
ГАМЛЕТ. Как же можно втрескаться в такой предмет, дурак?
ЧЕРЕП. А так что даже покончить с собой из‐за безнадежной любви, умник. Смерть – известная кокетка. Она и привлекает, и отталкивает в одно и то же время, и не открывается никому. Вспомни, с каким упоением ты слушал, что нашептывает тень твоего отца… А когда ты проткнул шпагой портьеру и острие вошло в живую плоть… И разве ты не полюбил утопленницу?.. Лучше брось все, ложись на этот могильный холмик и усни, дурачок. Сон – репетиция смерти. Кто – спит, разучивает свою роль. А раньше или позже будет премьера.
ГАМЛЕТ. Кроме шуток, шут, что – т а м ?
ЧЕРЕП. З д е с ь ?
ГАМЛЕТ. Т а м.
ЧЕРЕП. Прежде всего расскажи, что видишь вокруг.
ГАМЛЕТ. Пожалуйста, философствующая кость. Вот, разрытая мокрая яма, из которой торчат гнилые доски. На дне ее – два могильщика в капюшонах, видны только носы и взъерошенные бороды. Свежая глина в отвале. Вокруг – кресты, надгробия, склепы. Поодаль кладбищенская часовня. Дальше на пустоши пасется стадо свиней. Все в веерных и бурых пятнах, худые, как кошки, разбредаются между могил, похрюкивая. Из часовни вышел бородатый монах, бранит свинопаса. Свинопас палкой гонит свиней с кладбища. Свинцовое небо, несколько мазков белилами сверху – вот и вся картина. Недаром у художника-итальянца я учился новейшим законам перспективы.
ЧЕРЕП. А теперь, художник, посмотри сквозь мои очки.
Гамлет подносит череп к своим глазам.
ГАМЛЕТ. Пространство заполнено разнообразными плотными формами. Яма. Налита до краев клеем, в котором лениво шевелятся фигуры, поднимаются и опускаются заступы. Между могилами разлеглось зеленое… как бы это назвать?.. межмогилье! Между крестами расположились красивые междукрестья. Между бегающими свиньями – междусвинье то вытягивается, то сжимается. А между монахом и свинопасом ворочается толстое, как змей, монахосвинопасье. Над равниной простирается бледное надравнинье, как засохший сыр. А река вся серебрится и течет навстречу себе… Ergo, обычно мы видим не все яблоко, а ровно половину.
ЧЕРЕП. Меньше, принц, крошечный огрызочек, даже не откусить. Поднеси меня ближе и посмотри в мои окна снова.
Гамлет смотрит через глазницы черепа.
ГАМЛЕТ. На дне глубокой ямы – могильщики. А это что?.. Над капюшонами плавает полупризрачное, сдвоенное, колышется, как медуза… отсвечивает лиловым, красным, почти пурпуром…
ЧЕРЕП. Это э р р о е. Оно всюду, где люди. Только всюду разное. Над тобой, как сине-желтый колпак. Над монахом ясное, как серп полумесяца. У свинопаса – тоже серп, багровеющий, кверху рожками.
ГАМЛЕТ. А этот кристалл, светящийся у корней ивы?
ЧЕРЕП. Этот сам по себе. М е с т а к р и з.
ГАМЛЕТ. А эти, плавающие над водой, как волосы Офелии! И еще – похожие, мохнатые клубки! Катаются всюду. И эти – длинные бледные полосы! Черные мельтешащие точки! Они пронизывают меня – и какая-то неуловимая часть моего существа испытывает неизъяснимое блаженство, тогда как остальное замирает от ужаса.
ЧЕРЕП. Спокойно принц. Такое всегда бывает в сумерках. А точки – атомы темноты, мы их зовем м е т ч о т ы.
ГАМЛЕТ. Над нашим унылым Эльсинором обозначаются зыбкие длинные дворцы, однообразно уходящие ввысь и сливающиеся с темным небом. И там вверху и здесь вокруг зажигаются миллионы звезд и светильников…
ЧЕРЕП. Призраки, кочующее будущее… Хотя далекое, близкое, большое и малое – все человеческое, слишком человеческое Гамлет… Вот подул ветер, заколыхались, исчезли… Закрой глаза и посмотри опять.
ГАМЛЕТ (смотрит). Постой, сквозь расплывчатые контуры одного могильщика проступает какая-то жуткая сцена: растерзанная мегера душит его самого, пьяного! забавно! А другой копает заступом глину и в то же время бьется в конвульсиях, на соломенной подстилке, чадящий факел. Чума! Это чума! А кругом кусты, памятники – тоже шевелятся, меняют свое обличье. Мраморный ангел превратился в белую глыбу. Всюду хрюкают толстые свиньи, разрешаясь от бремени. Из них сыплются горохом поросята, которых кормят, ловят, насаживают на вертел, поджаривают на огне и пожирают одновременно. А монах, который вышел из часовни, его обнимает голая девка, и он уже истлевает! А свинопас не успел родиться, уже сгорбленный старик! А сколько кругом процессий! Как людно на этом заброшенном кладбище! Пищат дудки, гудят волынки! Сверху валятся синие… внизу просвечивают зеленые… Розовые проходят сквозь лиловых… Время ускорило свой бег… Вихрем кружатся стрелки и показывают: нет, нет, нет небытия! (Закрывает лицо руками.) Вар, Вар, верни мне мою скудную реальность!
ЧЕРЕП. Что, струсил, принц?
ГАМЛЕТ. Не струсил, а страшусь.
ЧЕРЕП. Чем дальше, тем забавней, дурачок.
Показывать?
ГАМЛЕТ. Показывай.
ЧЕРЕП. Смотри.
ГАМЛЕТ (с закрытыми глазами).
Боюсь открыть глаза, а вдруг увижу,
что видит червь со дна глубокой ямы
или что видят звезды с высоты.
Положим, входишь в комнату свою
и зришь: неизъяснимо все вокруг,
а комната твоя полна существ
и лиц, тебе доселе неизвестных…
ЧЕРЕП. Открой глаза. Что видишь, говори.
Гамлет открывает глаза, видит нас.
