Генрих Гад Бровман
Сны о Брурии
Post Scriptum
Тем вечером мы с Леной приложили максимум усилий для того, чтобы обещание Брурии исполнилось. А ночью, после долгого перерыва, меня вновь посетил сон. Я обрадовался ему, как бывает, радуешься неожиданно встреченному старому приятелю, за секунду до того, как понимаешь, что тебе нечего ему сказать. К счастью, сон тоже не хотел обсуждать долгие годы нашего расставания. Он взял меня за руку и повел за собой по пустынному морскому побережью. Теплый весенний ветер нежно теребил мои волосы, мелкая морская галька приятно согревала ступни босых ног. Несколько минут спустя мы уже взбирались на небольшой зависший над водою утес.
Вершина утеса оказалась гладкой площадкой, как будто специально обработанной, чтобы служить моим наблюдательным пунктом. Открывавшийся с нее пейзаж был поделен надвое прямой береговой линией. Слева уходила в бесконечность морская гладь, усеянная мелкими белыми барашками, справа тянулся пологий каменистый ландшафт, а на кромке прибрежного песка стояла кровать из темного красного дерева. Волны мерно разбивались о берег, омывая ее резные ножки белой морской пеной, и умиравший на кровати старик безотрывно следил за ними. Когда же мятущаяся душа Меира, задержавшаяся на границе между мирами, продолжила свой путь25, седовласая Брурия, все это время державшая его за руку, закрыла его широко открытые глаза. Затем она отошла и уселась на берегу, прикрывая руками заплаканное лицо. Волны приподняли кровать с телом мудреца, и она поплыла, постепенно удаляясь от каменистого побережья.
Брурия долго провожала взглядом удаляющегося в бесконечность Меира. Когда же далекое марево поглотило его, она опустила голову. Внутренним взором она продолжала видеть перед собой темную морскую гладь, покрытую белыми барашками волн. Затем морские воды обрели очертания черных квадратных букв, а барашки превратились в скупые пробелы между словами. Склонившись над листом рассказывавшего о ней с Меиром предания, странно одетый молодой человек с удивительно бледным лицом записывал на полях дикую, нелепую, невозможную историю: “Однажды (Брурия) насмехалась над словами мудрецов “Женщины – легкомысленны”. Он (р. Меир) сказал ей: – В конце концов, ты признаешь их правоту. – И он приказал одному из своих учеников соблазнить ее, а тот домогался ее много дней, пока она не согласилась. Когда же она узнала, (что произошло) она повесилась, и бежал р. Меир со стыда”26. Вокруг послышались тысячи голосов, они обсуждали его выдумку, и на ее основании осуждали ее – Брурию, и Меира, ее Меира. Нет, это ложь, этого никогда не было, кричит Брурия, стараясь заглушить их голоса, но они не слышат ее, и продолжают говорить. Ее отчаянный крик звенит в моих ушах, и я просыпаюсь.
2009-2010
Дневник Ненаписанной Повести
Рассказ / дневник
20 Октября 2012
Багаж принимала Лена, я в это время развлекал Яэльку на детской площадке напротив нашего комплекса. В последнее время Яэль не любит качели, она предпочитает собирать мягкие опилки, которыми застланы детские площадки Беллевью и одаривать ими всех окружающих. Тремя месяцами ранее, в 6735-ти милях отсюда, она, помнится, обожала качели. Леночка в это время отсылала наши вещи, создавая багаже-площадный цикл, лишний раз подтверждающий набившие оскомину слова Екклесиаста. Тогда команда из пяти человек набросилась как саранча на нашу трехкомнатную квартиру и за несколько часов упаковала ее в 183 картонных коробки разных размеров. Эти коробки на три четверти заполнили собой стандартный двадцатифутовый контейнер. Вдвое меньше максимального объема багажа по условиям моего контракта. Намного больше тех двух квадратных метров, к которым когда-нибудь сведется мое послежизненное пространство. Ровно столько, сколько было нужно.
Для разгрузки хватило двух человек. К тому времени, когда мы с Яэлькой вернулись с площадки, Леночка уже успела все распаковать. Брахма с Шивой нервно курили в сторонке, а Вишну вкалывал по полной программе, восстанавливая нарушенное Леной мировое равновесие. И лишь посреди спальни оставалась недоразобранная горка книг, а на ее вершине красовался своей яркой обложкой со ступенчатыми европейскими крышами блокнот с красной надписью “Оснабрюк”. И я понял, что это знак и никуда мне от этого блокнота не деться.
Я сижу с лэптопом на коленях на той точке, где возвышалась эта горка два с лишним месяца назад. За окном накрапывает мелкий осенний дождь и колышутся ветви елей с желто-красными, почти оранжевыми, похожими на апельсины, крупными шишками. Апельсины на елях. Возможно, именно их мне и не хватало для того, чтобы воплотить то, что уже несколько лет записано на страницах этого блокнота. Я открываю его со страхом и смущением. В начале блокнота – несколько страниц Ленкиного анализа моих “Снов о Брурии”, сделанного вскоре после их написания. А за ними – десяток страниц на иврите моим мелким почерком, с режущими строки нунами и тавами. На этих страницах – наброски нового рассказа, разбивка на главы, развитие сюжета, характеристики персонажей. Этим страницам уже несколько лет, и они терпеливо ждали своего часа. Я не хочу больше от них убегать. Я не знаю принесет ли мне работа над ними душевное спокойствие и помогут ли мне мои елочные апельсины, этот смутный образ из далекого детства. Через две недели ожидается Хэллоуин, за ним наступят Рождество и Новый Год. Вчера начались дожди, которые, как говорят старожилы, продлятся до следующего Дня Независимости. А мне предстоит узнать легко ли писать об Израиле в сотне миль к югу от канадской границы.
28 Октября 2012
Горная дорога петляла, как умеют петлять только горные дороги. Иногда за поворотом ненадолго открывалась водная гладь озера Кинерет, на момент ослепляющая отраженными в ней лучами яркого полуденного солнца только для того, чтобы тут же исчезнуть за очередным лесистым пригорком. Водитель молчал. Он молча сел утром в машину, не ответив на мое приветствие, молча вел ее, почти не отрывая взгляд от дороги, изредка переводя радиоприемник с одной станции на другую, надолго застревая на трансляциях заунывных средиземноморских песен. Песни ведали водителю о тяжелой судьбе простого средиземноморца, сурового, но справедливого, бесконечно и безответно влюбленного, плачущего по ночам на своей холодной и одинокой постели в родительском доме. Меня одолевала жалость к простому средиземноморцу, к водителю и к себе самому, столь недальновидно забросившему захваченный на дежурство томик Мураками в багажник, вместе с остальными вещами. Сколь же было велико мое удивление, когда водитель на мгновение повернулся ко мне и показал язык. Секунду спустя он вновь уставился на дорогу, оставив меня в замешательстве. Может мне это почудилось? Прошу прощения – смущенно обратился я к нему впервые за поездку. – Как мы вас, а? Значит, все-таки не почудилось. Кто это мы, и кого это вас? – переспросил я. Мы – это те, кто набрали 17 мандатов, а вы – те, которые набрали всего 6. А 17 больше шести, заметил он, на секунду замолчал и добавил – намного больше, почти в три раза. Что ж, считать он умел, но что-то в его раскладке меня все-таки напрягало. Наконец до меня дошло. Немного поколебавшись, я спросил не смущает ли его что это результаты позапрошлых выборов. Всегда приятно вспомнить – ответил он без тени улыбки и увеличил громкость радиопередачи, дав понять, что беседа завершена. Вот и поговорили…
Лишившись собеседника, я вновь уставился в окно. Интересно, долго еще до склада? Вспомнив склад, я задумался о дежурстве. То, что меня, отсидевшего всю армию перед компьютером, посылают дежурным офицером на склад боеприпасов, мне не мешало – в армии на каком-то этапе надоедает удивляться, а я служил уже более пяти лет. Смущало другое – уже отдежурившие ребята, обычно весьма многословные, на мои расспросы о дежурстве отвечали короткими малопонятными фразами – привет Майору, Охотник Рыбака видит издалека, Раз и Два – два дурака, собачку жалко, бедная Эльфесса. Господи, какая еще эльфесса…
Неожиданно машина подскочила, и я больно ударился головой. Эй там, аккуратней, не дрова везешь, услышал я голоса с заднего сидения. Меня пробрала дрожь – в машине были только мы с водителем. Я осторожно обернулся. Сзади сидели двое на первый взгляд неотличимых парней. Их лица выражали легкую добрую насмешку. Привет, Новенький, нарушил молчание тот, что слева, давай знакомиться. Меня зовут Раз, а этот, справа, мой брат – Два. Как вы тут очутились – крайне неоригинально спросил я (впрочем, но что еще я мог спросить)? Да мы все время тут были, просто ты с Водителем заболтался, и нас не приметил. Он у нас такой болтун – вступил в разговор правый брат. И политаналитик – добавил левый. И они оба засмеялись громким заразительным смехом. А вы – кто? Как кто – удивился Раз – сопровождающие, конечно. По уставу положено, а иначе на Склад никак нельзя. Но мы не простые сопровождающие, – он понизил голос почти до шепота, – а особые, потомственные. От самого Вергилия род ведем. Кстати, у нас традиция есть, хорошая, древняя – проводникам следует заплатить. Немного – перенял эстафету брат Два – шекелей по пять, так сказать – по оболу на оболтуса. У меня кошелек в багажнике остался, со всеми вещами, удивленно ответил я, можно водителя попросить остановиться, я достану. Останавливаться не положено, так недолго и на Склад не попасть. Ты в кармане поищи, может чего и найдется. Я засунул руку в карман и, к своему удивлению, обнаружил там две потертые пятишекелевые монеты. Взяв их у меня, Раз положил по монете на каждую ладонь и шутовски изобразил весы. Сначала перетягивала правая рука, затем левая, а потом, после нескольких колебаний, ладони уравновесились. Затем Два забрал монеты из рук брата и положил их на свои глаза. Мне стало не по себе. Тут машина остановилась, и я каким-то непостижимым образом оказался снаружи. У моих ног лежал находившийся в багажнике рюкзак, машина уже успела развернуться, а на моем месте сидел мой знакомый, которого я должен был сменить на дежурстве. Он махнул мне рукой и крикнул – привет Майору. Водитель нажал на газ, и я не успел ему ответить.
8 Января 2013
Обряд Перехода. Шаг, за ним еще шаг – и ты превращаешься из ребенка во взрослого, оставляешь радости жизни ради холодного и сумрачного царства Аида, переступаешь через порог Бытия, за которым, как всегда, затаился Исход. Иногда место шага заполняет фраза или материя, будь то вода, огонь или металл. Но всегда рядом с тобой будет он – Проводник – тот без которого Переход не состоится, без которого ты собьешься с пути и будешь вечно блуждать на границе миров. Обычно Переход осуществляется с помощью транспортного средства – ведь путь далек, вам с Проводником предстоит преодолеть непостижимые метафизические пространства, и как же в столь дальнем странствии обойтись без ладьи, колесницы, корабля, трамвая, самолета. Проводница-стюардесса устало улыбнется и предложит стакан воды. Ты примешь его и каждый отпитый глоток приблизит тебя к Цели.
За окном все так же идет дождь, хотя с написания предыдущей главы прошло почти три месяца. В Израиле была очередная война, и пока на Тель-Авив и Иерусалим падали ракеты, израильтяне расставались с еще одним, которым уже по счету, мифом о собственном могуществе. Мантра “Если ракета упадет на Тель-Авив, Газа превратится в пустырь” не пережила столкновения с реальностью. Затем ураган затопил Нью-Йорк, Америка переизбрала президента, а два десятка детей были перебиты вооруженным до зубов неврастеником. Полный мужик с глазами навыкат объяснил, что убивают не ружья, а люди, а единственная защита от плохого парня с пистолетом – это хороший парень с автоматом.
Я устал. Ничего не понимая в этой чужой и слишком большой стране, я начинаю сомневаться в своем восприятии той, другой, из которой уехал более полугода назад. Сегодня Аялон вышел из берегов, в Хадере затоплена электростанция, в Иерусалиме ожидается снегопад, а я зачем-то пишу рассказ о жарком израильском лете.
20 Апреля 2013
На улице все еще идет дождь. Согласно старым записям в блокноте со ступенчатыми европейскими крышами на обложке, этот рассказ должен был окончиться следующими словами: “Стоило нам сесть в машину, как на дорогу вновь выбежала давешняя собака, призывно виляя хвостом. Майор улыбнулся и что есть мочи нажал на газ”. Эта фраза отсылает читателя к самому началу, ко второй, так и ненаписанной, главе “Склада”. Эта повесть должна была провести моего Героя – Новенького – сквозь череду пестрых архетипных персонажей – Майора и Прапорщика, Рыбака и Охотника, Духовного и Эльфессы, Грустной и Пропавшего, Связистки и Че, сквозь гротеск и иронию армейских порядков к подножию Белой Башни, опоясанной девятью рядами выдолбленных в скале бункеров с боеприпасами. А еще – помочь своему Автору пережить смену среды обитания и ломку самоидентификации вдали от страны, которую он с детства считает своей Родиной.
Этот рассказ так и не был написан, так как Автор сбился с пути и замерз. Вместе со своим Героем он оказался в Белой Башне с обшарпанными стенами и обрывками старых стенгазет. Закрыв глаза, Герой должен был увидеть мириады черных квадратных букв, витающих в пробивающихся сквозь окна-бойницы ярких лучах южного солнца. Автор закрыл глаза и увидел перед собой сплошную пелену дождя. Старожилы говорят, что так оно и будет продолжаться до Дня Независимости.
Октябрь 2012 – Апрель 2013
Путеводитель по Сиэтлу (Doomsday Edition)
Рассказ
Глава 1
Мы с трудом втиснулись в двери монорельса, отбывавшего в Сиэтл-Центр, и заняли последние, чудом оставшиеся пустыми, сидячие места. Яэль моментально уткнулась в телефон. Плохо, конечно, но я и сам такой. Интересно, их поколение научится совмещать жизнь и технологию лучше, чем мы и миллениумы, или окончательно сольется с электронными гаджетами? Хотелось бы надеяться, что пост-гуманизм так и останется очередной футурологической теорией. Я устало закрыл глаза. Жалко, что маршрут от Вестлейка до Сиэтл-Центра занимает всего пару минут, а потом – что у нас там по плану, а, да, с вещами на выход и бегом под струи Ежа-Переростка, безумного творения Хидеки Шимицу и Казуюки Мацушиты, обозначенного на карте как Международный Фонтан. Странно подумать, что, если бы не Всемирная выставка 1962-го года, у нас не было бы ни Ежа, ни монорельса, ни символа города – башни Спейс Ниддл, Космической Иглы. Какой же Сиэтл без Иглы, а от Иглы, как известно, лишь шаг до Нирваны.
С музыкой у меня отношения как-то не сложились. Судя по всему, я воспринимаю мир через текст и изображение, звуки музыки проносятся сквозь меня, колебля ушные мембраны, но не задевая более тонких материй. Кажущиеся исключения, такие как бардовская песня или старый русский рок, редуцируются моим мозгом до текста, таким образом лишь подтверждая общее правило. С английскими песнями этот механизм не срабатывает, так что, в отличии от многих моих сверстников, Нирвана оставила меня равнодушным. Несмотря на это, с Куртом Кобейном у меня связаны два важных воспоминания. Одно из них относится к моему первому приезду в город. Стоял февраль, в лицо дул леденящий ветер, падал мерзкий мокрый снег, я, не заметив знака, поехал под кирпич и чудом разминулся со школьным автобусом. В общем, не самое приятное получилось знакомство. Но когда я остановил машину, и, перемежая мат молитвой, вылез наружу, на нависавшей над парковкой высокой кирпичной стене висел яркий, пробивающийся сквозь серую февральскую грусть, плакат. Под знакомым меланхоличным лицом, обрамленным копной длинных светлых волос, красовалась надпись «Курт, с днем рождения». Город отмечал сорокапятилетие своего любимца, он просто не признавал его выбора, мало ли кто делает глупости в 27 лет, на то она и молодость, чтобы ошибаться, с днем рождения, дорогой, мазл тов. Второе воспоминание на восемнадцать лет старше первого. В тот день мой сосед вбежал в нашу комнату в интернате, и, срываясь с крика на шепот, а с шепота на крик от переполнявших его эмоций, прокричал, зашептал, зашипел, прошелестел – он сделал это, сукин сын, он все-таки сделал это – и в его голосе было больше восхищения, чем грусти и сожаления.
Далеко, в смытом дождями и высушенном пустыней прошлом, пятнадцатилетний пацан все еще восхищается самоубийством двадцатисемилетнего в недрах памяти сорокалетнего, везущего свою девятилетнюю дочь купаться в фонтане, построенном сумасшедшими японцами шесть десятилетий назад. Несущийся вдоль верхних этажей зданий 5-ой авеню монорельс рассекает время, а в воздухе ощущается запах гари, видимо, где-то жгут небо.