Генри Лайон Олди
Сто страшных историй
Глава третья
Какой красивый!
1
«Твое любимое блюдо?»
– Итак, заявитель Мэмору, разносчик тофу…
– Котонэ! Котонэ я, мать этого…
– Заявитель! Не сметь перебивать дознавателя!
– Прощения просим…
– Итак, заявитель Мэмору, разносчик тофу с Малого спуска. Ты утверждаешь, что произошло фуккацу, и ты – Котонэ, мать Мэмору, в его теле?
– Да! Да! Так и есть! Вот же подлец…
Кисть слуги порхала над листом рисовой бумаги. О протоколе можно не беспокоиться.
– Сейчас я буду задавать вопросы заявителю. Потом вопросы зададут свидетели. Внимательно слушайте ответы! Если кто-то из присутствующих сочтет, что ответ не соответствует истине, он должен об этом заявить вслух. Всем ясно?
Я обвел взглядом присутствующих. Каждый из свидетелей поспешил ответить поклоном. Кроме Эйта и Асами, присутствовал еще один сосед, горшечник Сэберо. Долговязый, нескладный, усы уныло обвисли; и тело, и лицо Сэберо состояли из углов, торчащих невпопад. Кто угодно предположил бы, что и горшки из его рук выходят кособокие. Нет, горшки радовали глаз приятной округлостью: видел я товар у него во дворе, когда звал Сэберо в свидетели.
Говорят, красивые цветы хороших плодов не приносят. Горшечник служил живым подтверждением того, что у некрасивых цветов с плодами, напротив, все в порядке.
– Ты утверждаешь, – обратился я к хозяину дома, – что твой сын Мэмору тебя убил?
– Убил, мерзавец! Как есть убил!
– Каким способом?
– Утопил, чтоб ему в аду скорпионов в кишки напихали!
– Он сделал это намеренно?
– Ась? Это как?
– Он нарочно тебя утопил или случайно?
– Нарочно, гадюка! Давно избавиться от старухи хотел! Лишний рот, пользы никакой… Это про родную-то мать! Эх, сейчас бы пожевать чего…
Мой желудок откликнулся неподобающим бурчанием.
– Итак, ты утверждаешь, что твой сын утопил тебя, понимая, что делает? Зная о последствиях? О фуккацу? И все равно утопил?
Глазки Мэмору забегали. Вряд ли сын старухи был безумцем, забывшим о фуккацу. С другой стороны, утопил же он мать, раз дух старухи сидит в его теле? Наличие намерения не столь уж важно: факта перерождения это не меняет. И все же этот момент стоит прояснить.
– Что скажешь, Мэмору? Или, если угодно, Котонэ?
Мать без сомнения зла на сына-убийцу. Когда злость застит разум, случайность легко принять за преступный умысел.
– Про фуккацу всем известно, ваша правда, – перерожденец тяжко вздохнул. – Позвал меня этот негодяй на берег реки. Облаками, значит, любоваться. Мы любуемся, а он и саке с собой прихватил. Все мне подливает, щедрый какой! Матушка да матушка, да любимая… Я и захмелела. Он меня подводит к берегу, где самая круча: погляди-ка, мол, какие на том берегу ивы распрекрасные! И назад, назад пятится! А меня уж ноги не держат. Смекнула я, что он замыслил, уцепилась за него, чтоб не упасть. А он с перепугу меня оттолкнул. Ну, я с кручи в воду… А есть у кого-нибудь пирожочек? Да хоть лопух вареный, а?
– Выходит, твой сын столкнул тебя в воду случайно?
– Вроде как случайно. А все одно нарочно! Он моей смерти хотел!
Что ж, похоже на правду.
– Кто-нибудь это видел?
– Что?
– Как вы пили саке, как сын повел тебя к берегу? Как толкнул?
– Не было там ни души! Только я и этот…
Ну да, кто ж такое при свидетелях проделывает?
– Где это произошло?
– Говорю же, на нашей речке. Рядом тут, иначе б не дошла. Там ива приметная, кривая. Валун на собачью башку похож. Как раз между ними, ивой и валуном, этот подлец – лучше б и не рожала его!..
– Достаточно. Я понял. У тебя имеются родственники?
– Родственники? Да откуда у меня родственники? Старая я, родители померли – уж и забыла, когда. Сестра была, брат… Тоже померли. Одна я на всем белом свете!
Мэмору пригорюнился, по-старушечьи подпер сухим кулачком щеку:
– Сынок-убивец? Так он, небось, в аду уже. В аду же, верно? Жена его? Тоже мне родственница! Она ему жена, а не мне. Внучок разве что, Арэта? Больше и нет никого…
Я оглядел собравшихся. Все молчали.
– Верно ли говорит заявитель? У кого-нибудь есть, что возразить?
Асами втянула голову в плечи, уставилась в землю перед собой. Соседи пожали плечами: про невестку и внука верно сказано, а об остальном нам-то откуда знать?
Формальности, да. Пустые формальности.
А для меня – пытка.
Мэмору, злополучный перерожденец, ты совсем не похож на моего отца – отец бы оскорбился, вздумай я вас сравнить. Да я скорее отрезал бы себе язык, чем произнес такое вслух! Асами ничуть не напоминает мою матушку, как и я – малыша Арэту. В пять лет я уж точно не сидел за домом в бурьянах и не кормил крошками деревянную куклу. Но как ни гони прочь возмутительные мысли, они все равно лезут в голову. Ломятся грабителями, входят незваными гостями. Считай, три года прошло, все должно было забыться – и вот на́ тебе…
Отец – не отец, а бабушка. Да, мой отец не знал, что дает матери яд вместо лекарства, но для фуккацу это не имеет значения. И то, что я сейчас сижу на месте Сэки Осаму и сам веду дознание, ничего не значит для моей упрямой памяти. Или наоборот, только это и имеет значение?
Неудивительно, что с губ моих сорвался тот, давний вопрос господина Сэки:
– Твое любимое блюдо?
– Ась? Чего?
– Что ты больше всего любишь есть?
– Есть? – лицо Мэмору расплылось в мечтательной улыбке. – Жевать, глотать? Все люблю! Все! Любимое блюдо? Любое, что ни дайте, все съем! Вот бы и сейчас перекусить, а? Чем найдется, а?
Соседи и жена разносчика дружно закивали: мол, чистая правда. Все любит. Все ест. Я уже ясно видел: разносчик не врет, в теле Мэмору – дух его матери. Можно спокойно выписывать грамоту о перерождении. Но протокол есть протокол, дознание следует довести до конца.
– Я предоставляю слово свидетелям…
2
Дела семейные
– Рэйден! Рэйден вернулся!
Каори с разбегу повисла на мне:
– Какой красивый!
Я закружил девчонку, слушая ее счастливый визг – и ворчание матушки, всемерно поддержанное О-Сузу, нашей старой служанкой. Юные девушки так себя не ведут, со знанием дела утверждали опытные дамы. Юным девушкам приличествует скромность, потупленный взор и усердие в домашних делах. И что самое прискорбное: некому как следует наказать юных невоспитанных девушек за их развязность, достойную осуждения. А все почему? Все потому, что мужчины в доме бессовестно потакают буйным девицам в их непростительных забавах, а женщины в доме слишком добросердечны для наказаний, и значит, тоже в общем-то потакают…
При этом О-Сузу не забывала чистить и потрошить угрей, купленных у рыбаков прямо на пристани, а матушка готовила к рыбе сладкий соус. В корзинке перед ней ждали своего часа древесные грибы, водоросли и мисочка со стружкой тунца.
– Какой красивый!
Я и впрямь был красивый. Чего зря скромничать?
Покинув жилище разносчика Мэмору, я отправил Широно в управу, велев ему вкратце пересказать суть дела секретарю Окаде и просить секретаря подготовить для меня – точнее, для Мэмору – грамоту о перерождении. Все спорные или неизвестные секретарю сведения в грамоте пусть оставляет в виде пустых мест, я завтра утром все заполню. Широно умчался, наконец-то не сдерживая свой журавлиный шаг, а я, мучимый голодом, направился перекусить в лапшичную дядюшки Ючи, где и встретил старого знакомца – полицейского Хизэши.
Да-да, того самого, который зимой из рядового досина возвысился до звания ёрики, после чего оказал мне услугу, согласившись приглядывать за одним не в меру ретивым лавочником, любителем собачьих боев. Услуга эта изрядно обогатила Хизэши, превратившись в регулярный, а главное, не известный начальству источник дохода – прознай о лавочнике в управе городской полиции, и Хизэши пришлось бы делиться. Так что я мог не считать себя в долгу у приятеля – мы были квиты.
«Братья! – завопил Хизэши. – Мы теперь с тобой братья!»
Я начал лихорадочно прикидывать, с чего это вдруг Хизэши записал меня в братья, но он сам прояснил ситуацию. Каким-то чудом – полицейские все чудотворцы в смысле сплетен – Хизэши разузнал, что меня сегодня публично поздравляли во дворе нашей управы и даже (пресветлый Будда!) пили саке за казенный счет. С чем меня поздравляли, он не знал, но справедливо решил, что с повышением. Суть повышения также осталась для Хизэши тайной, только он и не стремился вызнать всю подноготную. Его повысили зимой, меня повысили на пороге лета – братья, кто еще, если не братья!
Он, понятное дело, старший, я младший.
Как младший, я заплатил за выпивку. Потом заплатил еще раз. Потом Хизэши взял добавку, как старший. Потом нас угостили за счет заведения. Дальше гуляла вся публика, какая только собралась в лапшичной, а дядюшка Ючи не брал платы за каждую третью чашку лапши и каждую пятую бутылочку саке. Потом Хизэши увидел мою новую одежду, подаренную преемнику господина Абэ от лица службы – я забрал ее у Широно, прежде чем отправить слугу в управу, потому что из лапшичной собирался идти домой.
Я и опомниться не успел, как меня раздели и сразу одели, но уже в дареное.
«Какой красивый! – горланил Хизэши, предвосхищая мою встречу с приемной сестрой. – Да ты просто бог Идзанаги! Как чудесно, я встретил прелестного юношу!»[9]
И гуляки вторили ему:
«Хорош! Давайте женим красавца! Зовите певичек…»
Тут я и удрал. Певичек все равно позвали, только я уже этого не видел. В голове играли флейты и стучали барабаны, но я все-таки сообразил, что старую одежду надо прихватить с собой. Никуда бы она не делась, хозяин лапшичной прислал бы одежду завтра ко мне домой с мальчишкой-посыльным, но я хорошо представлял, во что превратится наряд, случайно сброшенный на пол кем-то из забулдыг, после явления веселых девиц и бурного восторга собравшихся.
Увидь это тряпье моя матушка – попреков не оберешься!
– Хидео-сан еще не вернулся?
Сняв с себя Каори, недовольную завершением потехи, я повернулся к матери. Та только руками развела: сам, мол, видишь! В последнее время образ жизни отца резко изменился: он теперь не проводил ночи в патруле, зато уходил на службу рано и засиживался допоздна.
Да, засиживался. А что, я еще об этом не рассказывал?
Не только мы с Хидэши получили повышение. Отец был третьим в нашей компании, хотя назвать его братом я бы не рискнул. Мне и без того хватало нашего сложного родства. Господин Хасимото, начальник городской стражи, не ограничился благодарностью, объявленной старшине Хидео в моем присутствии. Уж не знаю, что больше повлияло на решение господина Хасимото: благодарность, высказанная вслух, или общие заслуги моего отца? Так или иначе, месяц назад он вызвал старшину к себе в кабинет и объявил, что у него – у начальника, в смысле – освободилась должность третьего младшего помощника. И господин Хасимото никого не хочет видеть на этой должности, кроме как Торюмона Хидео, самурая опытного, сурового к подчиненным, знающего всю кухню (он так и сказал: кухню!) охраны порядка не понаслышке.
Отец пал ниц и возблагодарил.
Новые обязанности требовали от отца личного присутствия в управе. Он уже не мерял шагами темные улицы в компании сослуживцев, а сидел в отдельном помещении, деля его с двумя другими помощниками начальника стражи. Сидел и, что называется, марал бумагу. Закрывал старые, утратившие смысл маршруты караулов и прокладывал новые; рассчитывал время, достаточное для патрулирования тщательного, с вниманием к мелочам, а не такого, когда стражники последнюю треть дороги бегут сломя голову, волоча за собой на веревке задержанного пьяницу, потому что не успевают завершить свой дозор к положенному часу. Менял состав караулов, следя, чтобы новичок попадал в общество людей опытных, а двое забияк, готовых в любой момент помериться силами, не шлялись переулками бок о бок, ища малейший повод опозорить звание стражника.
Помощники господина Хасимото, как мне передали сведущие люди, сперва опасались отца, полагая, что он возжелает подсидеть одного из них и двинуться дальше по служебной лестнице. Но вскоре стало ясно, что хмурый и неразговорчивый Хидео к карьере не стремится, интриг не плетет, зато работу свою делает лучше лучшего. Заодно он делал и треть работы сослуживцев, позволяя им сбегать домой раньше срока, к заждавшимся женам, или в веселый квартал к «цветам сливы».
Падать ниц помощники не стали, но тоже возрадовались.
Если кто здесь и был недоволен, так разве что мой отец. Привыкнув к ночному образу жизни, он с трудом перешел на дневной. Кроме того, сидячая работа претила его характеру. И под страхом смерти он не признался бы в том, что с большей радостью прочесывал бы в кромешной тьме квартал за кварталом, охраняя покой горожан, нежели помогал бы это делать другим стражникам, сам оставаясь в управе. Отказаться от повышения он не мог, поэтому стал мрачней обычного, а на кисть с тушечницей смотрел, как на заклятых врагов.
О, вспомнил! Еще недовольство изъявляли стражники караула, ранее возглавляемого моим отцом. Даже то, что старшиной стал Нисимура Керо, а не кто-то посторонний, назначенный сверху, не примирило караул с потерей. Впрочем, мнением стражников в управе не интересовались, а их сетования, которые я слышал, когда они забегали к нам повидаться с отцом и выпить чашечку-другую, не выходили за пределы нашего дома.
Раньше обычного отец теперь покидал управу лишь в тех случаях, когда шел в додзё сенсея Ясухиро – обучать молодых самураев владению плетями, палкой и боевым ухватом. Сенсей и начальник стражи наконец-то восстановили добрые отношения в полной мере, и господин Хасимото выписал отцу разрешительную грамоту. В такие дни отец возвращался домой даже позже, чем со службы. Посещая додзё, я видел, как ученики после занятий донимают его расспросами, которые выходили далеко за пределы секущего удара или двойного перехвата. И мой отец, из которого слова не вытянешь иначе как клещами, рассуждал о высоких жизненных принципах, низменных страстях и благородных устремлениях. В такие мгновения я старался прятаться за чужими спинами – завидев меня, отец вновь становился прежним молчуном.
Не знаю, что в этом мире могло смутить Торюмона Хидео. Но мне, похоже, это удавалось.
– Ладно, – вздохнул я. – Дождемся возвращения отца.
Это значило, что ужин откладывается. Он и так откладывался – судя по возне женщин с угрями, матушка с О-Сузу не собирались никого кормить, прежде чем глава семьи объявится во дворе. Даже если в доме и есть иная еда, а угри предназначались на завтра – ни мне, ни Каори не достанется и крошки. Хоть я и отменно закусил в лапшичной – и отменно выпил, каюсь! – призрак дневного голода ворочался в животе. Хихикал, бормотал старушечьим голоском, драл по живому острыми коготками…
Гром и молния!
Я-то закусил, перетерплю. Но ведь я теперь не один!
– Широно?
– Я здесь, господин.
3
«Еще одна маска, господин!»
Он стоял у забора, как всегда неприметен.
Он ждал распоряжений, а я, словно городской дурачок, пялился на его ноги. На белые носки из плотной ткани, в которых Широно проходил весь день по улицам Акаямы из-за сломавшейся сандалии. Стемнело, но не слишком, и я отчетливо видел: носки белые, по-прежнему белые, хотя по всем правилам к вечеру они должны быть черными от грязи.
Этого не могло быть. И тем не менее…
– Я починю, господин. Не надо беспокоиться.
Широно неправильно истолковал мой взгляд. Протянул вперед сандалии, которые держал в руках, зажав ремешки в кулаке:
– Я починю. Это несложно. Вот, смотрите: уже целая…
Наверное, мой пристальный взгляд смутил его. Широно забеспокоился и, желая как можно быстрее отвлечь от себя внимание нового хозяина, допустил ошибку – сделал то, чего делать не следовало бы. Он хлопнул ладонью по той сандалии, которая утром сломалась на улице. От этого удара опорный брусочек не мог встать на место, не мог закрепиться, как родной, будто и вовсе не ломался – и тем не менее встал и закрепился, как сустав под ловкими действиями костоправа.
– Видите, господин?
– Да, – ошалело пробормотал я.
За свою жизнь я сносил много разных гэта. Из ивы и липы, с широкими и узкими «зубами», как назывались опорные брусочки; с ремешками из кожи и ткани; на низкой подошве для хорошей погоды и на высокой для дождей. Ходил и в таких, что стоит перенести вес на носок – и сразу «клюешь» вперед, проклиная все на свете. Но сандалии, подобные тем, что носил Широно, я не надел бы под страхом самого ужасного наказания, потому что сломал бы себе шею, не сделав и десяти шагов.
Иппонба-гэта – их деревянная подошва опиралась на один-единственный, чудовищно высокий «зуб». В иппонба-гэта, случалось, расхаживали по сцене особо ловкие актеры, восхищая публику своей изысканной походкой – или записные щеголи Акаямы, согласные лучше остаться калекой на всю жизнь, чем испачкаться в грязи.
– Ты в этом ходишь? – выдохнул я.
– Хожу, господин.
– Всегда?
– Всегда, господин.
– Завтра же куплю тебе нормальную обувь. В твоих только хурму с веток доставать.
– Не делайте этого, господин.
– Почему? Мне не жалко денег.
– В другой обуви я не могу ходить, господин. В другой обуви я спотыкаюсь.
Он спотыкается. В другой обуви, значит, спотыкается, а в этой порхает как птичка. И грязь к носкам не липнет. И «зуб» встает на место от легкого хлопка. Если остатки саке еще бродили у меня в голове, то сейчас весь хмель выветрился без остатка.
– Сними маску, – велел я.
– Не надо, господин.
– Почему?
– Это лишнее.
– Ты у меня не первый слуга. Думаешь, в моем доме не видели безликих? Снимай, ты не можешь все время ходить в маске. Тебе надо есть, спать…
– Позвольте мне остаться в маске, господин.
– Снимай! – рявкнул я, теряя терпение. – Немедленно!
Он подчинился.
Во дворе воцарилось потрясенное молчание. Первой его нарушила неугомонная Каори.
– Какой! – взвизгнула девчонка, не в силах сдержать восторг. – Какой красивый!
Безликий? Если я ждал появления омерзительной массы, серой и губчатой, заменяющей каонай утраченные черты лица, я непростительно ошибся. О, у Барудзироку Широно было лицо! У него было лицо, которое следовало прятать под маской карпа с еще большей тщательностью, чем это делают каонай.
Кожа Широно была ярко-красного цвета. В сумерках она выглядела багровой, как если бы слуга кипел от ярости, не имеющей выхода. Казалось, в любой миг Широно готов сорваться, забыть о приличиях и ударить тебя чем-нибудь по голове. Ощущение усиливалось, едва на тебя падал его бешеный взгляд. Возможно, бешенством тут и не пахло, просто глаза Широно вылезли из орбит так далеко, что их блеск внушал собеседнику безотчетный страх. Страх усугублялся еще и тем, что из-под губы Широно, даже когда он не открывал рта, торчали кончики клыков, острых и блестящих.
А нос? Всем носам нос! Длиной в ладонь, не меньше, этот нос словно был создан для того, чтобы прятаться от насмешек под длинной рыбьей маской. На свой восхитительный нос Широно мог бы повесить пять, а то и шесть шнурков с монетками – и клянусь, ни один шнурок не соскользнул бы на землю.
Передо мной стоял тэнгу[10], «небесная собака».
Вернув себе самообладание после внезапного потрясения, я отметил, что во внешности моего нового слуги все-таки больше человеческого, чем это могло бы показаться на первый взгляд. Да и на руках Широно было по пять пальцев, а вовсе не по два, как рассказывали о тэнгу. По улице ему не стоило бы расхаживать без маски, но мне не составило труда довольно быстро привыкнуть к удивительному облику Широно.
– А что? – внезапно, ни к кому не обращаясь, заметила О-Сузу, наша неугомонная служанка. – Очень даже представительный мужчина. Ноги, руки. Ест, наверное, за двоих. И вообще, кто имеет длинный нос, тот имеет длинный…
Крепкий подзатыльник, отвешенный ей матушкой, помешал нам узнать, какими завидными качествами обладают длинноносые мужчины. О-Сузу прикусила язык, всхлипнув от боли и внезапности, а матушка рукой, вернее, только что очищенной морковкой указала на Каори: мы-то, зрелые дамы, все понимаем, но дитя? Невинное дитя?! Держи рот на замке, дура!
– Ты человек? – на всякий случай спросил я у Широно.
Он выпрямился, расправил плечи:
– Я Широно из деревни Барудзироку! Разумеется, я человек!
Гордость превыше неба звучала в ответе.
– У тебя есть что-то, – продолжал я, не заботясь его гордыней. Сейчас мне было не до того, чтобы щадить самолюбие Широно, кем бы он ни был, – что ты захочешь скрыть от меня! Что-то, что утаишь?
– Ни на земле, ни на небе нет ничего, что природный самурай скрыл бы от своего господина! Долг превыше всего!
Он поник, сгорбился:
– Ну, или слуга от хозяина. Спрашивайте, господин.
– Твои сандалии, носки… Это обувь, одежда – или части твоего существа?
– И то, и другое, господин. Сейчас уже больше обувь. Если все пойдет хорошо, правильно, станет просто обувь и одежда. Для этого я и пошел на службу к господину Абэ.
– Веер?
– Хватит, – приказали от ворот. – Не сейчас. Не при всех.
Во дворе стоял мой отец. Увлечены внешностью Широно, мы проморгали, когда Торюмон Хидэо вернулся домой. Было ясно, что отец устал. Было видно, что уже какое-то время он наблюдает за нами и в первую очередь за Широно, не вмешиваясь. Приблизясь к моему слуге, отец продолжил изучение примечательной внешности Широно. Если гордости слуги сейчас и наносился ущерб, Широно никак этого не выказывал.
– Соседи, – сказал отец, обращаясь к Широно. – Соседи твоего прошлого хозяина. Они видели тебя без маски?
– Нечасто, господин.
– И что они решили?
– Я очень незаметен, господин. В это трудно поверить, но когда я этого хочу, меня словно и нет. Если же соседи все-таки видели мой нынешний облик…
Нынешний, отметил я. Значит, был и другой.
– Они считали, что это маска. Еще одна маска, господин, вроде театральной, призванная скрыть отвратительную личину каонай. Если есть карп, почему не быть тэнгу?
Слово «тэнгу» он произнес с видимым отвращением.
– Это хорошо, – кивнул отец. – Я не хочу сплетен. Пусть никто не говорит об этом за пределами нашего дома. Никто, слышали?
– Жалко, – пискнула Каори. – Такой красивый…
О-Сузу тяжело вздохнула.
– Никто, – повторил отец, словно печать поставил. – Ни единого слова. В остальном… Рэйден-сан, я прошу вас обсуждать ваши служебные дела с вашим новым слугой наедине, без участия семьи. А сейчас пора ужинать. Что, еще ничего не готово?
Потом, взглядом показал я Широно. Все разговоры – в другой раз.
