Генри Джеймс
Золотая чаша
Собственно говоря, – продолжал он простодушно, – все происходящее как раз дает причину для приглашения, разве нет?
Миссис Ассингем вместо ответа молча смотрела на него, и это, видимо, подействовало сильнее, чем любые слова, поскольку он задал, казалось бы, довольно непоследовательный вопрос:
– Зачем она приехала?
Его собеседница рассмеялась.
– Ну как же, именно за тем, о чем вы сейчас говорили. На вашу свадьбу!
– Мою? – удивился он.
– На свадьбу Мегги – это одно и то же. Приехала на ваше с Мегги великое событие. И потом, – сказала миссис Ассингем, – она ведь так одинока.
– Она назвала это в качестве причины?
– Право, не помню. Она привела столько разных причин. Бедняжка, у нее их предостаточно. Но одну я помню всегда без всяких напоминаний.
– Какую же? – У князя был такой вид, словно он должен бы догадаться, но не может.
– Да просто тот факт, что у нее нет дома – совершенно никакого дома. Она необычайно одинока.
Князь снова осмыслил ее слова.
– А также нету средств к жизни.
– Очень мало. Это-то, впрочем, не причина ей носиться туда-сюда по свету, при нынешних ценах на поезда и отели.
– Совсем наоборот. Но она не любит свою страну.
– Свою, дорогой мой друг? Какая же это «ее» страна! – Притяжательное местоимение, видимо, рассмешило хозяйку дома. – Она поехала туда и тут же вернулась, а там ей особенно нечего делать.
– Ах, сказав «ее», я с тем же успехом мог бы назвать эту страну моей, – светским тоном пояснил князь. – Уверяю вас, я уже чувствую, что этот великий континент в большей или меньшей степени принадлежит мне.
– Ну, это ваша точка зрения и ваше везение. Вам принадлежит – или скоро будет, по сути, принадлежать – весьма немаленькая часть этой страны. А у Шарлотты, по ее словам, нет никакого имущества в этом мире, за исключением двух огромнейших чемоданов – я разрешила ей перевезти сюда только один из них. Она обесценит в ваших глазах ваше богатство, – прибавила миссис Ассингем.
Он думал об этом, он думал обо всем, но воспользовался своим всегдашним выходом из положения – обратить все в шутку.
– Она приехала с коварными планами на мой счет? – И, словно почувствовав, что получилось все-таки чересчур серьезно, попытался заговорить о том, что как можно меньше касалось бы его самого: – Est-elle toujours aussi belle?[8]
Почему-то это казалось самой нейтральной темой в связи с Шарлоттой Стэнт.
Миссис Ассингем откликнулась вполне охотно:
– Она нисколько не изменилась. Вот человек, чья внешность, на мой взгляд, лучше всего воспринимается окружающими. Ею все восхищаются, кроме тех, кому она почему-либо не нравится. Ну и, конечно, ее критикуют.
– Ах, это несправедливо! – сказал князь.
– Критиковать ее? Ну, вот вам и ответ.
– Вот мне и ответ. – Он комически изобразил послушного ученика, успешно прикрыв минутное смущение демонстрацией благодарной покорности. – Я всего-навсего хотел сказать, что лучше, пожалуй, не относиться к мисс Стэнт критически. Когда кого-нибудь критикуешь, стоит только начать… – Он великодушно не закончил фразу.
– Вполне согласна с вами – лучше от этого воздерживаться, пока можно. Но если уж приходится…
– Да? – спросил он, поскольку она замолчала.
– Нужно по крайней мере знать, что у тебя на уме.
– Понимаю. А может быть, – улыбнулся он, – я сам не знаю, что у меня на уме.
– Вот как раз сейчас-то вам бы уж надо это знать. – Но миссис Ассингем не стала больше распространяться об этом, видимо устыдившись собственного тона. – Разумеется, вполне понятно, что она захотела приехать, ведь они с Мегги такие близкие подруги. Она поступила необдуманно, но совершенно бескорыстно.
– Она поступила прекрасно, – сказал князь.
– Я говорю «бескорыстно» в том смысле, что она не посчиталась с расходами. Теперь ей придется, во всяком случае, их подсчитать, – продолжала миссис Ассингем, – но это не имеет значения.
Князь вполне понимал, как мало значения имеют в данном случае подобные вещи.
– Вы о ней позаботитесь.
– Я о ней позабочусь.
– Значит, все в порядке.
– Все в порядке, – сказала миссис Ассингем.
– Так о чем же вы беспокоитесь?
Она вскинулась, но лишь на мгновение.
– Я ни о чем не беспокоюсь – не больше вашего.
Темно-голубые глаза князя были очень красивы и в эту минуту больше всего на свете напоминали высокие окна на фасаде римского дворца работы одного из величайших старых архитекторов, распахнутые праздничным утром навстречу золотистому воздуху. В такие мгновения он сам походил на картину, на портрет какого-нибудь аристократа, который величественно возникает в окне под приветственные клики собравшейся толпы, опираясь на подоконник, застланный драгоценными старинными тканями, – является не ради себя самого, но ради своих восхищенных подданных: нужно же им хоть изредка полюбоваться, разинув рот, на своего повелителя. Вот точно так же в выражении лица молодого человека возникало нечто живое, очень конкретное – отражение некой замечательной личности, истинного князя, правителя, воина, покровителя, одним своим появлением озаряющего великолепную архитектуру, придавая ей цель и смысл. Кто-то удачно сравнил эту особенность его лица с явлением призрака одного из самых гордых его предков. Кто бы ни был сей предок, в настоящую минуту князь как раз вышел к народу, то бишь к миссис Ассингем. Казалось, он осматривает панораму сияющего дня, облокотившись на узорчатые алые шелка. Он казался моложе своих лет; он смотрел рассеянно и невинно. Голос его зазвенел:
– Ах, я-то ничуть не беспокоюсь!
– Еще бы вы беспокоились, сэр! – откликнулась она. – У вас нет ни малейшего повода для беспокойства.
Он искренне согласился, что отыскать подходящий повод было бы чрезвычайно трудно. Они так старались убедить друг друга в незамутненном спокойствии своей души, словно только что избежали опасности безвозвратно его утратить. Вот разве что, установив столь отрадный факт, неплохо было бы миссис Ассингем как-то объяснить свою довольно оригинальную манеру в начале беседы, и она заговорила об этом прежде, чем они сменили тему.
– Мое первое побуждение – относиться ко всему на свете таким образом, как будто я боюсь различных осложнений. Но я их не боюсь – на самом деле я люблю осложнения. Это моя стихия.
Князь не стал оспаривать такую трактовку. Сказал только:
– А если никаких осложнений нет?
Она возразила:
– Когда красивая, умная, необычная девушка приезжает погостить, это всегда осложнение.
Молодой человек взвесил ее слова, точно подобная постановка вопроса была для него совершенно нова.
– И долго она собирается гостить?
Его приятельница рассмеялась:
– Откуда я знаю? Вряд ли я могла ее об этом спросить.
– О, да. Вы не могли.
Но что-то в его тоне вызвало у нее новый приступ веселья.
– А вы, по-вашему, могли?
– Я? – Он задумался.
– Не могли бы вы вызнать у нее, для меня, – долго ли она намерена здесь пробыть?
Князь доблестно принял вызов.
– Пожалуй, если вы дадите мне такую возможность.
– Вот вам ваша возможность, – отозвалась миссис Ассингем, ибо в эту самую минуту услышала, как у дверей дома остановился кеб. – Она вернулась.
3
Это было сказано в шутку, но пока они в молчании ждали появления своей знакомой, молчание мало-помалу навеяло серьезность, и серьезность эта не рассеялась, даже когда князь снова заговорил. Все это время он был занят тем, что обдумывал сложившуюся ситуацию и принимал решение. Когда красивая, умная, необычная девушка приезжает погостить, это и вправду осложнение. Тут миссис Ассингем права. Но есть и другое: добрые отношения между обеими девушками еще со школьных дней и очевидная уверенность приехавшей в уместности своего появления.
– Знаете, она в любой момент может переехать к нам.
Миссис Ассингем отозвалась на его слова с иронией, не снисходящей до смеха:
– Вы хотели бы, чтобы она сопровождала вас в свадебном путешествии?
– О нет, на это время вы должны приютить ее у себя. А вот после – почему бы и нет?
Хозяйка дома с минуту молча смотрела на него; затем в коридоре послышался голос, и они встали.
– Почему нет? Вы неподражаемы!
В следующее мгновение перед ними появилась Шарлотта Стэнт. Дворецкий встретил ее при выходе из экипажа и, как видно, своим ответом на вопрос, заданный на лестнице, предупредил ее о том, что миссис Ассингем не одна. Она не смотрела бы на эту леди так прямо и жизнерадостно, если бы не знала заранее, что и князь тоже здесь, – это продолжалось всего лишь мгновение, но позволило князю рассмотреть ее лучше, чем обернись она сразу же к нему. Он прекрасно подмечал все эти детали и не преминул воспользоваться представившимся случаем. Таким образом, на несколько секунд его обозрению была явлена высокая, полная сил, очаровательная девушка, показавшаяся по первому впечатлению воплощением своей полной приключений жизни; все в ней – движения, жесты, живой и яркий, и в то же время чрезвычайно удачный, наряд, от аккуратной шляпки, которая была ей удивительно к лицу, до оттенка рыжевато-коричневых башмаков, – все говорило о таких вещах, как волны и ветер, и таможни, далекие страны и долгие путешествия, умение справляться с дорожными трудностями и рожденная опытом привычка к бесстрашию. В то же время он понимал, что в основе всего этого лежит отнюдь не тип «волевой» женщины, как можно было бы ожидать. Он за свою жизнь повидал довольно англоязычных дам и внимательно проанализировал достаточно подобных характеров, чтобы сразу же заметить разницу. Кроме того, у него уже была возможность составить представление о силе характера этой молодой леди. Имелись основания предполагать, что сила эта велика, но ни в коем случае не в ущерб игре ее неповторимого, неизменно занятного личного вкуса. Это качество в настоящую минуту сверкало, подобно лучу света, – возможно, она сознательно пустила его в ход, чтобы успокоить встревоженные глаза князя. Он видел ее в сиянии этого света: обращаясь исключительно к хозяйке дома, она словно поднимала над собой лампу, зажженную исключительно ради него. В этом свете ему было видно все, и прежде всего – что она существует в мире одновременно с ним самим и так непоправимо близко; факт, выступивший вдруг резко и четко, даже более четко, чем факт его предстоящей женитьбы, хотя и вкупе с другими моментами, мелкими, второстепенными, с теми особенностями лица и внешности, о которых говорила миссис Ассингем как о предмете для критики. Таковы они и были, увиденные им вновь и тем самым немедленно утверждающие свою связь с ним. Строгий критический разбор, во всяком случае, сближает. Безусловно, у него могло составиться лишь одно мнение на этот счет, ввиду всего уже известного.
Итак, если обратиться к неуклюжим количественным меркам, лицо у нее было слишком узкое и слишком длинное, глаза невелики, зато рот никак не назовешь маленьким: полные губы и крепкие, самую чуточку выступающие вперед зубы – впрочем, ровные и ослепительно-белые. Но странное дело, сейчас он воспринимал эти черты Шарлотты Стэнт как будто свое собственное имущество, словно набор предметов из длинного перечня, которые были надолго убраны «на хранение» в шкаф, упакованные и надписанные. Пока она разговаривала с миссис Ассингем, дверца шкафа сама собой приоткрылась; князь вынимал памятные сувениры один за другим, и с каждой минутой все сильнее казалось, что она специально дает ему на это время. Он снова увидел, что ее пышные волосы можно, шаблонно выражаясь, назвать каштановыми, но при «критическом разборе» в них становился заметен рыжеватый оттенок осенних листьев – совершенно неописуемый цвет, которого князь не встречал больше ни у кого, минутами придававший ей сходство с лесной охотницей. Он видел рукава ее жакета, закрывающие запястья, но опять-таки различал, что руки под слоем ткани круглы и грациозны той сверкающей стройностью, которую так любили флорентийские скульпторы великой эпохи, выражая ее зримую упругость в своем старом серебре и старой бронзе. Он знал ее узкие ладони, знал длинные пальцы, цвет и форму ногтей, знал особую красоту ее движений, плавную линию спины, идеальную слаженность всех составных частей, словно у какого-то удивительно изысканного музыкального инструмента, у предмета, созданного для выставок и премий. А лучше всего была ему знакома необыкновенно тонкая, гибкая талия, будто стебель роскошно распустившегося цветка; здесь можно также представить себе длинный шелковый кошелек, полный золотых монет, но схваченный посередине золотым кольцом, сквозь которое его продели, когда он был еще наполовину пустым. За несколько мгновений, пока она не повернулась к нему, князь будто успел взвесить этот кошелек в руке и даже услышал тихое позвякивание металла. А когда она наконец обернулась, в ее глазах отразилось понимание того, что с ним происходит. Она не придала большого значения этой неожиданной встрече, вот разве только ее понимающий взгляд мог придать значение практически чему угодно. Если со спины она напоминала охотницу, то, подойдя ближе, показалась ему – может быть, и не вполне правильно – скорее похожей на музу. Но сказала она просто:
– Вот видите, вы еще от меня не избавились. Как поживает душечка Мегги?
Случилось так, что очень скоро молодому человеку без всяких усилий с его стороны сама собой представилась возможность задать вопрос, подсказанный ему миссис Ассингем. В течение нескольких минут, пожелай он того, князь был волен поинтересоваться у молодой леди, долго ли она планирует с ними пробыть. Дело в том, что миссис Ассингем вдруг потребовалось уйти по каким-то мелким домашним делам, предоставив своих гостей самим себе.
– Миссис Беттерман там? – спросила она Шарлотту, имея в виду какую-то из служанок, которой было поручено встретить ее и принять у нее чемоданы. На это Шарлотта ответила, что видела только дворецкого и нашла его весьма любезным. Она уверяла, что о ее багаже можно не беспокоиться, но хозяйка дома мгновенно вскочила с подушек; видимо, упущение миссис Беттерман было более серьезно, чем могло показаться непосвященному. Короче говоря, дело требовало ее немедленного вмешательства, хоть гостья и воскликнула: «Давайте я пойду!» – и долго с улыбкой сокрушалась о том, что из-за нее возникли такие хлопоты. В эту минуту князю стало абсолютно ясно, что и ему пора уходить; заботы о размещении мисс Стэнт никоим образом его не касались, оставалось только удалиться… если не было особых причин задерживаться. Но причина у него имелась, это было не менее ясно. Князь не ушел, и надо сказать, уже довольно давно ему не приходилось действовать столь осознанно и целенаправленно. Даже больше: от него потребовалось определенное усилие воли, какое чаще всего сопутствует поступкам человека, борющегося за идею. Идея была налицо и состояла в том, чтобы выяснить нечто, чрезвычайно его интересовавшее, причем выяснить не завтра, не когда-нибудь в будущем, короче говоря, без долгих гаданий и ожиданий, а, по возможности, еще прежде, чем он покинет этот дом. К тому же собственное любопытство сочеталось в данном случае с поручением миссис Ассингем. Князь ни за что бы не признался, что задерживается с целью задать бестактный вопрос: нет никакой бестактности в том, что у него имеются собственные мотивы. Если уж на то пошло, скорее было бы бестактно покинуть старую знакомую, не перемолвившись с ней словечком.
Вот он и получил полную возможность перемолвиться с нею словечком, ибо уход миссис Ассингем многое упростил. Небольшой домашний кризис продолжался меньше, чем мы о нем рассказываем; затянись он надолго, князю, естественно, пришлось бы взяться за шляпу. Оказавшись наедине с Шарлоттой, он отчего-то был рад, что не совершил столь непродуманного поступка. Он придерживался правила ничего не делать впопыхах, видя в этом особого рода постоянство, точно так же, как постоянство принимал за своего рода достоинство. А разве он не вправе обладать чувством собственного достоинства, будучи с избытком одарен чистой совестью, которая есть основа этого приятного качества? Он не делал ничего предосудительного – собственно говоря, он вообще ничего не делал. Повидав в своей жизни, как уже упоминалось, множество женщин, он мог наблюдать, как сам бы выразился, постоянно повторяющийся феномен, столь же неизбежный, как восход солнца или наступление дня такого-то святого, и состоящий в том, что женщина непременно так или иначе себя выдаст. Она делает это неизменно, неотвратимо, она просто не может иначе. В этом ее природа, ее жизнь, а мужчине остается лишь дожидаться, не шевельнув и пальцем. В этом его преимущество, преимущество каждого мужчины: ему достаточно запастись терпением, и все наладится само собой, просто-таки, можно сказать, вопреки его воле. Ну и, соответственно, предсказуемость поступков женщины – это ее слабость, такое же несчастье, как красота. Отсюда и возникает та смесь жалости и жадности, из которой, собственно, и состоит отношение к ней любого мужчины, если он не совсем уже бессмысленное животное. Это и дает мужчине основание угождать женщине и в то же время быть к ней снисходительным. Она, конечно, старается как-то прикрыть свои действия, замаскировать и приукрасить, проявляя при этих ухищрениях огромную изобретательность, с коей сравниться может только лишь ее малодушие: она готова выдать свои поступки за что угодно, только не за то, что они представляют собой в действительности. Чем, по всей видимости, и занималась в настоящую минуту Шарлотта Стэнт; в этом, несомненно, заключалась подоплека каждого ее движения и взгляда. Она – женщина двадцатого века, она следует своему предначертанию, но ее предначертание отчасти и в том, чтобы обеспечивать соблюдение условностей, ему же остается только выяснить, как она намерена действовать. Он готов ей помочь, готов действовать с нею заодно – в разумных пределах; единственно, нужно понять, какие именно условности следует соблюсти и каким образом это лучше всего сделать. Сделать и соблюсти должна, разумеется, она; сам он, слава богу, никаких безумств не совершал и скрывать ему нечего, кроме идеальной гармонии между поступками и долгом.
Как бы там ни было, когда за их приятельницей закрылась дверь, они остались стоять друг против друга с натянутой улыбкой, словно каждый дожидался, пока другой задаст тон разговора. В напряженном молчании молодой человек отдавал себе отчет в том, что испытывал бы куда более сильный страх, если бы не чувствовал, что она и сама боится. Но ей было труднее – она боялась себя, в то время как он боялся только ее. Бросится ли она в его объятия, сделает еще что-нибудь столь же удивительное? Она хочет увидеть, что сделает он, – сказала ему без слов эта причудливая минута, – чтобы самой действовать соответственно. А что он может сделать, кроме как дать ей понять, что он готов абсолютно на все, лишь бы помочь ей с честью выйти из сложившейся ситуации? Даже если она кинется к нему в объятия, он все-таки ей поможет – поможет сгладить, забыть, никогда не вспоминать, а следовательно, и не жалеть. На самом деле все получилось по-другому, хотя напряжение князя ушло не сразу, убывая понемногу и очень постепенно.
– Как чудесно вернуться сюда! – сказала она наконец; больше ничего, да и то мог сказать всякий другой. Но эти слова вместе с несколькими другими, последовавшими в ответ на его реплику, великолепно задали направление, а тон ее и вся манера ничем не указывали на истинное положение вещей. Малодушие, по сути очевидное для него, ни в коей мере не проглядывало наружу, и очень скоро князю стало ясно, что, если уж она возьмется за дело, на нее можно целиком и полностью положиться. Очень хорошо, того только ему и надо. Тем больше причин восхищаться ею. Шарлотта прежде всего постаралась создать впечатление, что она, как говорится, не обязана отчитываться князю, – да, собственно, и никому другому, – в мотивах своих поступков и передвижений. Она – очаровательная девушка, которая была когда-то с ним знакома, но в то же время у очаровательной девушки имеется собственная жизнь. Эту свою идею она подняла поистине на недосягаемую высоту – выше, еще выше! Ну что ж, он от нее не отстанет; нет такой высоты, чтобы оказалась слишком высока для них, будь это даже самая головокружительная вершина на свете. И они, кажется, в самом деле достигли той самой головокружительной высоты, когда Шарлотта почти что извинилась за свой внезапный приезд.
– Я все думала о Мегги и в конце концов страшно соскучилась по ней. Я хотела увидеть ее счастливой, и вряд ли скромность не позволит вам сказать, что такой я ее и увижу.
– Ну конечно, она счастлива, слава богу! Но, знаете ли, это почти страшно – счастье такого юного, доброго и великодушного существа. Это немного пугает. Но ее хранит Пречистая Дева и все святые, – сказал князь.
– Разумеется, они ее хранят. Она – самая чудесная душечка на свете. Но этого я вам могу и не объяснять, – прибавила девушка.
– О, – серьезно ответил князь, – я чувствую, что еще многое должен узнать о ней. – И добавил: – Она будет ужасно рада, что вы приехали.
– Ах, я вам совершенно не нужна! – улыбнулась Шарлотта. – Нынче ее час. Ее великий час. Очень часто приходится видеть, как много это значит для девушки. Но в том-то все и дело! Я хочу сказать, что не хотела пропустить такое событие.
Князь взглянул на нее ласково и понимающе.
– Вы ничего не должны пропустить. – Он принял подачу и теперь вполне мог поддерживать заданный тон – нужно было только показать ему, что от него требуется. Камертоном стало счастье его будущей жены, за которую так рада ее старинная приятельница. О да, это было великолепно, особенно потому, что явилось перед ним внезапно в столь искреннем и благородном порыве. Что-то в глазах Шарлотты словно умоляло воспринять ее слова в соответствующем духе. Он готов был воспринимать их в любом духе, какого она пожелает, и постарался дать ей это понять – возможно, памятуя о том, как Мегги дорожит этой дружбой. Эта дружба парила на крыльях пылкого юношеского воображения и была, по мнению князя, самым живым и ярким чувством в ее жизни, – разумеется, не считая всепоглощающей преданности отцу, – пока не забрезжило иное чувство, источником которого стал он сам. Насколько он знал, Мегги не пригласила Шарлотту на свадьбу – ей и в голову не пришло заставить подругу совершить ради каких-то нескольких часов утомительное и дорогостоящее путешествие. Но она постоянно поддерживала с ней связь, чуть ли не каждую неделю сообщала новости о себе, несмотря на все приготовления и хлопоты. «Ах, я как раз пишу Шарлотте; вот бы вам познакомиться с нею поближе» – он и сейчас еще слышал эти слова, так часто звучавшие за последнее время, и снова со странным чувством отмечал про себя, что высказанное ею пожелание несколько излишне, о чем он как-то до сих пор не собрался ей сказать. Шарлотта старше и, возможно, умнее – во всяком случае, ничем не связана, так почему бы ей не ответить на такую стойкую привязанность чем-то большим, нежели обыкновенные вежливые формальности? Правда, женские взаимоотношения – весьма причудливая материя, и, пожалуй, в подобной ситуации князь не рискнул бы довериться одной из своих молодых соотечественниц. В своих соображениях он полагался на огромную разницу между расами, хотя было бы довольно трудно определить национальную принадлежность этой молодой дамы. В ней не замечалось явно выраженных черт, типичных для какой-то определенной нации; то было штучное изделие, истинная редкость. Ее непохожесть на других, ее одиночество и недостаток средств – читай: отсутствие родни и других преимуществ – придавали ей, вместе взятые, некую удивительную нейтральность, служа как бы маленьким социальным капиталом для этой девушки, такой отстраненной от всех и в то же время все подмечающей вокруг себя. Иного капитала и не могло быть у одинокой общительной молодой особы, и это при том, что мало кому из них удавалось достичь подобного успеха, да и самой Шарлотте в этом помогал некий особый дар, трудно определимый словами, своеобразная игра природы.
Дело тут было не в ее удивительном чутье к иностранным языкам, которыми она жонглировала, как фокусник на манеже жонглирует шариками, обручами или зажженными факелами, – по крайней мере, не только в нем, ибо князю случалось знавать полиглотов почти столь же всеобъемлющих дарований, чьи достижения, однако, отнюдь не делали их интересными людьми. Если уж на то пошло, он и сам был полиглотом, точно так же, как многие из его друзей и родственников; для них, и более всех – для него, изучение языков было вопросом обыкновенного удобства. А у этой девушки владение языками было прекрасно само по себе и даже словно таило какую-то загадку; так, по крайней мере, представлялось князю, когда ему являлось в ее устах редчайшее среди варваров достоинство – безупречное владение итальянским. Он встречал несколько человек, чаще всего мужчин, кому удавалось с приятностью изъясняться на его родном языке, но ни у кого, ни у мужчин, ни у женщин, не замечал он такого безошибочного, почти мистического инстинкта к этому наречию, как у Шарлотты. Он вспомнил, как при первом знакомстве она ничем не проявила этого, как будто естественной средой общения для них был английский, в котором князь нисколько не уступал ей самой. И лишь случайно, услышав, как она при нем разговаривала с кем-то другим, князь понял, что у них имеется и другая возможность, и даже значительно более приятная, поскольку ему доставляло огромное удовольствие подкарауливать у нее ошибки, которых она никогда не допускала. Загадку нимало не прояснял рассказ Шарлотты о ее появлении на свет во Флоренции и флорентийском детстве: родители, родом из великой страны, но уже из поколения упадка, развращенные поддельные полиглоты, тосканская кормилица – самое раннее детское воспоминание; слуги на вилле, милые contadini[9]из поместья, маленькие девочки и еще какие-то крестьяне из соседнего поместья, все невзрачное, но оттого еще более прелестное окружение первых лет ее жизни, и в том числе благочестивые сестры бедного монастыря, затерянного в холмах Тосканы – монастыря, еще более невзрачного, чем все остальное, но в той же мере и более прелестного, где она проводила свои школьные годы вплоть до начала следующего жизненного этапа, когда она оказалась в куда более величественном учебном заведении в Париже, и туда же поступила Мегги, насмерть перепуганная, за три года до того, как Шарлотта окончила учебу, продолжавшуюся пять лет. Подобные воспоминания позволяли, разумеется, понять, как были заложены основы, но князь все же утверждал, что в крови Шарлотты и в ее речи сказывается какой-то отдаленный, сугубо партикулярный предок – если угодно, хоть бы и с холмов Тосканы. Она ничего не знала ни о каком предке, но очень мило приняла предложенную князем теорию, словно один из тех маленьких подарков, которыми подпитывается дружба. Впрочем, теперь все это смешалось воедино и довольно естественным образом привело к предположению, которое князь позволил себе со всей возможной деликатностью высказать вслух:
– Мне кажется, вам не особенно понравилась ваша родная страна?
Они решили пока ограничиться в беседе английским языком.
– Боюсь, она мне не особенно родная. К тому же там ровным счетом никого не волнует, нравится она кому-то или не нравится – это личное дело каждого. Но мне она не понравилась, – сказала Шарлотта Стэнт.
– Не слишком многообещающая перспектива для меня, верно? – сказал князь.
– Вы имеете в виду – потому что вы туда поедете?
– О да, разумеется, мы туда поедем. Я очень хочу поехать.
Она помолчала.
– Но – сейчас? Сразу?
– Через месяц-другой. Кажется, возникла такая идея. – Тут ему померещилось, что в ее лице что-то промелькнуло, заставив его сказать: – Разве Мегги вам не написала?
– Она не писала, что вы поедете немедленно. Но вы, конечно, должны ехать. И, конечно, должны пробыть там как можно дольше, – прибавила Шарлотта легким тоном.
– Так ли вы сами поступили? – засмеялся князь. – Пробыли как можно дольше?
– О, мне так показалось… Но у меня не было там никаких «интересов». А у вас будут, и в самых больших масштабах. Эта страна создана для интересов, – сказала Шарлотта. – Будь их у меня хоть несколько штук, я, безусловно, не уехала бы оттуда.
Князь выждал с минуту; они все еще не садились.
– Так значит, ваши интересы здесь, а не там?
– О, мои! – Девушка улыбнулась. – Где бы ни были, они не занимают много места.
То, как она это сказала, и как эта реплика отразилась на ней, подвигло князя произнести речь, которая всего несколько минут назад показалась бы рискованной и сомнительного вкуса. Произнесенные Шарлоттой слова все изменили, и князь положительно воспрянул духом, ощутив, что ему позволено высказаться честно и откровенно. Это было для них обоих проявлением наивысшего мужества.
– Знаете, все это время я считал вполне вероятным, что вы надумаете выйти замуж.
Она на мгновение задержала на нем взгляд, и в эти несколько секунд князь испугался, не испортил ли все дело.
– Выйти замуж, за кого?
– Ну, за какого-нибудь доброго, милого, умного, богатого американца.
И вновь он рисковал нарушить хрупкое равновесие… Но Шарлотта держалась поистине великолепно.
– Я испробовала все возможности, какие мне только попадались. Я очень старалась. Я откровенно давала понять, что ради того и приехала. Может быть, чересчур откровенно. Но все было напрасно. Мне пришлось признать свое поражение. Никто не захотел взять меня в жены. – Тут она как будто пожалела, что ему приходится слушать о ее неудаче. Ее заботило, как он к этому отнесется; если он разочарован, нужно его утешить. – Знаете, поимка мужа – это все-таки не вопрос жизни и смерти, – улыбнулась она.
– Ах, жизнь и смерть… – рассеянно протянул князь.
– По-вашему, я должна ждать чего-то большего от жизни? – спросила Шарлотта. – А разве моя жизнь так уж несносна, пусть даже мне не суждено разделить ее с кем-нибудь? Мою жизнь тоже можно как-то наполнить. Знаете, в наше время положение незамужней женщины имеет свои преимущества.
– Преимущества по сравнению с чем?
– С просто существованием – а это, между прочим, может значить очень многое. Не исключаются и привязанности к вполне определенным людям, а именно – к друзьям. Я, например, необыкновенно привязана к Мегги. Я ее просто обожаю. Могла бы я обожать ее сильнее, выйдя замуж за одного из тех достойных людей, о которых вы говорили?
Князь рассмеялся:
– Вероятно, вы стали бы сильнее обожать его!
– Ах, но ведь речь сейчас не об этом? – откликнулась она.
– Дорогой мой друг, – возразил князь, – речь всегда идет об одном: как сделать по возможности лучше самому себе и при этом не навредить другим.
