Геннадий Вениаминович Кумохин
«Я сам свою жизнь сотворю…» «Мои университеты». В обсерватории. На аэродроме
Моя «декабристочка»
Все, что мне предстояло пережить было во много крат тяжелее, не будь ее рядом со мной. Я высоко ценил ее присутствие и постоянное сопереживание тогда, и со временем моя оценка ее самоотверженного служения только повышается.
Все познается в сравнении. Я, можно сказать, был уже достаточно закаленный. За плечами у меня была самостоятельная студенческая жизнь в общежитии и полтора года командировок в горах в обстановке, весьма приближенной к спартанской.
А что у неё, у моей «декабристочки», как стали ее звать на работе? Жизнь у мамы, да еще с бабушкой, которая по доброте душевной и в силу своего неугомонного характера готова была все на свете делать для своих любимых. Короткие вынужденные отлучки в квартире у отца можно было почти не считать. А в своей квартире мы даже не успели как следует обжиться. Меня призвали в армию офицером, и она приехала ко мне, едва я получил комнату в военном городке. И ни родных, и никого из знакомых.
Один только муж. Мы стали привыкать жить семьей. Уезжая за «тридевять земель» моя «декабристочка» не только лишалась работы по специальности, но и вообще почти всякой работы. Даже вакансии на должность учителя русского языка пришлось бы ждать целых десять лет. Оказалось, что жены летчиков сплошь и рядом были по специальности либо педагоги, либо медики.
Оставалось одно. Учиться вести домашнее хозяйство. Придя домой на следующий день после первой моей получки, я был впечатлен целой горой новой посуды на столе. Лапушка! Она не учла, что зарплату военным выдают только раз в месяц, и теперь целый месяц мы должны были прожить на то, что осталось после ее покупок. Но зато потом она стала раскладывать деньги по четырем конвертам, чтобы ограничить еженедельные траты.
А овощи? Здесь мы обманулись вдвоем. В один из выходных мы отоварились на импровизированном овощном базарчике парой вилков капусты. И еще удивлялись, почему капусту покупают мешками. Едва она закончилась, мы зашли в овощной магазин, спросить, когда капусту привезут снова. И были впечатлены ответом, что через год.
Но зато на следующий год, мы запаслись и капустой, и морковью, и свеклой. И поместили все овощи в сарайчик, который был у каждого жильца в подвале дома. Правда, в отличие от столицы, в то время в Чагане было полно мяса и различных мясных изделий типа языка, сердца, почек и прочее. И колбасных изделий было в магазине почти столько же, как и сейчас, что вообще было удивительно. Поэтому у Иринки была прекрасная возможность для совершенствования в области кулинарии.
И она ею пользовалась в полной мере. Мои товарищи «двухгодичники», из тех, чьи супруги предпочли оставаться в первопрестольной, частенько захаживали к нам «на огонек», а на самом деле, чтобы отведать что-либо из ее кулинарных изысканий.
Но ведь она вообще не умеет сидеть без дела, не умела и не хотела, и тогда. Чем только Иринка не занималась в это время! Она и шила и вязала всякие вещи для нас, занималась вышивкой, изготовлением искусственных цветов и гравюрой по дереву, и еще много и много чем.
А вот, когда весной семьдесят пятого она уехала – для меня наступили по-настоящему тяжелые времена.
«48»
Итак, все время, пока я оформлял учебный класс, мой «48» был без постоянного электрика. И вот однажды, после проверки дивизионной комиссии на нем обнаружили целую сотню неисправностей.
После обеда прибежал испуганный Баранов и потащил меня на самолет. Здесь, совершенно ошалевший от полученной взбучки, инженер эскадрильи сунул мне лист бумаги с перечнем неисправностей и приказал все устранить сегодня же.
– Пока не сделаешь, домой не уйдешь, – сказал он крайне недовольным тоном, потому что такая же участь ожидала и его самого.
Стоял чудесный зимний день. Против обыкновения, было безветренно и почти тепло – всего каких-то минус двадцать. Вот тут-то мне и пригодились рукавицы, сшитые по моему заказу любимой. Сверху они были из синего вельвета, а внутри меховые – из старой шапки. Но главное – они соединялись между собой продетой под меховой бушлат тесемкой. Я мог в любой момент сбросить их, выполнить на морозе какую-нибудь тонкую работу, а потом, почти не глядя, снова надеть. В результате такого ноу-хау у меня были всегда теплые и сухие руки.
А в тот день им пришлось, как следует потрудиться. Я набросился на самолет с таким ожесточением, как будто от того, как я справлюсь, зависела вся моя жизнь. Мне и в голову не приходило попросить о помощи или о снисхождении. Неисправностей было много, но они в основном были мелкие: там лампочку заменить, там провод заизолировать.
Осложнял работу мороз, при котором из-за спешки я то и дело до крови рассаживал пальцы. Но тут я решил не церемониться и каждую ссадину просто заматывал синей изолентой. Не прерываясь ни на минуту, я почти закончил работу к половине четвертого ночи. Несмотря на мороз, мне было жарко, и усталости я не чувствовал.
Напоследок инженер выдал мне штырек от рапа – силовой розетки в брюхе самолета – и, глядя на меня с некоторой иронией – он уже почувствовал, что скоро он все-таки будет дома – предупредил:
– Смотри не сорви резьбу. Этот штырь последний. Если что, нужно будет ехать на склад в дивизию.
Можно себе представить, какими словами он меня встретил, когда через пять минут я предъявил ему злополучный штырь: медный, размером с указательный палец, с крупной резьбой, которую я, в крайнем ожесточении, умудрился сорвать.
Потом мы тряслись на дежурной машине на склад, получили нужную запчасть, которую я закрутил уже с соблюдением всех предосторожностей.
Когда я уже под утро вернулся домой, жена, конечно, не спала. Я в двух словах описал ей происшедшее. Она взглянула на мои руки, которые были сплошь почти коричневыми от запекшейся крови, и с бесформенными сосисками вместо пальцев – не выдержала и тихо заплакала.
Тем не менее, она быстро нагрела воду в тазу, развела марганцовку и велела опустить в розовый раствор обе руки – чтобы не было заражения. На следующее утро в девять часов я со своей эскадрильей отправился на самолет. И в классе, как ни заманивал меня майор Баранов, больше не появлялся.
От своего бывшего напарника-капитана я вскоре узнал, что наш стенд очень понравился высокому начальству и его фотографию даже отправили в Москву в музей авиации.
А для меня началась настоящая служба. Правда, мне не пришлось ловить на себе снисходительные взгляды сослуживцев:
– Мол, что с него взять, двухгодюшник, да у него руки не оттуда растут!
Я – то показал, что руки у меня на своем месте, но это совсем не означало, что испытания для меня закончились.
Прошел день, мы сделали на самолете предварительную, а затем предполетную подготовку и отправили эскадрилью на несколько часов в полет. К вечеру погода испортилась, подул резкий ветер, и после приземления самолетов, нам разрешили их не зачехлять.
Постоянный наземный состав экипажа нашего самолета состоял из трех человек. Старший техник, он же техник по самолету и двигателям был казах, плосколицый, с заметным животом, который здесь называли не иначе как «блистером», капитан, исполнительный, незлобивый, уравновешенный – настоящих сын степей. Когда над ним подшучивали и спрашивали: зачем он такой блистер отрастил, он отвечал на полном серьезе.
– Так у нас положено. Ведь я же начальник, поэтому мне положен небольшой живот, а если дослужусь до майора, то и живот станет больше.
Техников по самолету и двигателю, называли «помазками». Оттого, что бушлаты у них в силу своей специфики были самые грязные, прямо лоснящиеся от масла. У помазков был не только самый большой объем работы, но и чехлов у них было больше всех: не только на двигатели, но и на плоскости. По паспорту наш старший был Турлумбек, но все его называли Тимохой или Тимкой.
Следующим по засаленности бушлата был техник по вооружению, рыжеволосый Гена, мой ровесник. В его ведении были не только пушки, но и ракета, которую иногда подвешивали под брюхо самолета, а в полете убирали вовнутрь. Его чехол был на корме.
Техник по электрооборудованию самолета, то есть я, отвечал за все электрическое: генераторы, электродвигатели, освещение, и электропроводку. На самолете было проложено десять километров проводов. А мой чехол был на кабине.
Довольно часто к нашему экипажу присоединялись еще два человека: черный как смоль казах-прапорщик и штурман нашего самолета Юра Цхе. Юра был кореец, он был всегда невозмутим, как говорится, обладал нордическим характером. Происхождение своей фамилии он объяснял так:
– Пуля, ударившись о камень, говорит "Цхе-е!».
Помощники нам были очень нужны, особенно когда перед предварительной подготовкой нужно было вручную (действовал строгий запрет высокого начальства очищать снег под самолетом с помощью техники) разгрести выпавший за ночь снег на площади пятьдесят на пятьдесят метров.
На каждый самолет приходилось по два комплекта чехлов: зимний и летний. Летний комплект был брезентовым, а зимний, утеплялся подкладкой из толстой байки и весил порядочно. Например, зимний чехол на кабину весил никак не меньше пуда.
И вот, настал момент, когда мне нужно было этот чехол надеть. Сначала я нисколько не беспокоился, решив, что все надевают, и я смогу. Я закинул свернутый чехол на нижнюю часть крыла, подтащил стремянку и забрался сам. Плоскость была длинная, но не гладкая, как могло показаться, а ребристая, равномерно поднимающаяся к корпусу самолета.
За ночь успел выпасть легкий, почти невесомый снежок, который нежнейшим пухом припорошил аэродром и усталые после полетов и, как будто, дремлющие самолеты.
Но мне этот снег сразу не понравился, потому что я несколько раз проскальзывал еще на плоскости, а уж когда я добрался до корпуса самолета, то и подавно.
Подталкивая перед собой чехол, я на четвереньках добрался почти до кабины. Последний выступ, за который я мог придерживаться, остался позади. А впереди было, как мне показалось, добрых пять метров совершенно гладкой поверхности, напоминающей по форме огромную бочку, но только поднятую на высоту трехэтажного дома. И, в довершение ко всему, присыпанную тончайшим снежком, который, наверняка, сводил коэффициент трения на этой поверхности практически к нулю. Стоит мне сделать одно неловкое движение, и я, точно, шлепнусь о твердую бетонку, которую, кстати, уже успели подмести от выпавшего снега. Я взглянул вниз, и что-то вдавило меня в блестящую поверхность самолета с такой силой, что я не в силах был даже пошевелиться. Это был страх.
Я не могу точно сказать, сколько я лежал так, в обнимку с самолетом, но вывел меня из этого состояния громкий голос нашего старшего техника – Тимки. В переводе с древнерусского слова его означали, что я должен подвинуться и освободить ему дорогу. Оцепенение мигом прошло, сменившись острым чувством стыда за допущенную слабость.
Двигаясь таким же способом – на карачках, но только задом, я отполз на безопасное расстояние и почти с восхищением наблюдал за действиями моего стартеха.
А он, быстрым шагом, на прямых ногах, взобрался на корпус самолета, и, топая своими светло-серыми валенками, в один миг одолел расстояние до моего чехла. Затем пнул его, так, что чехол послушно раскатился по кабине, и повернул обратно. Словно исполняя номер на «бис» Тимка, лихо скатился по наклонной поверхности крыла самолета, перепрыгивая через ребра жесткости, и спрыгнул в сугроб на обочине, оставшийся еще с последнего снегопада.
Я, конечно, понял, в чем заключалась моя ошибка: вместо того, чтобы замирать на месте, мне нужно было быстрее двигаться, и тогда сила инерции поддерживала бы меня, как если бы я ехал на велосипеде. Не сразу, но я тоже приобрел необходимую сноровку, и уже скоро мог зачехлить свою кабину не хуже Тимки.
Тревога
Не успел я прийти домой после обычного дня и переодеться, как за окном противно загудел сигнал тревоги. Пришлось снова напяливать на себя всю положенную амуницию: нижнее белье, свитер, ватный комбинезон, меховой бушлат, валенки и шапку-ушанку. Рукавицы у меня всегда с собой – болтаются на прочной тесемке, так что их не потерять. Дожевывая последний бутерброд, бросаю жене, чтобы меня не ждала: сейчас около восьми часов, так что все закончится не раньше трех ночи.
В эскадрильской будке рассаживаемся поплотнее, перебрасываемся невеселыми шуточками, мол, давно не виделись. Вроде, все в сборе, поехали. Можно расслабиться и подремать минут двадцать, пока тихоходный газон довезет до стоянки самолетов. Но спать не хочется. Как и у всех, сидящих в машине сознание сосредоточено на очень конкретных мыслях и ощущениях.
Хорошо, что не очень холодно. Привыкнув к здешнему климату, минус тридцать за мороз всерьез не считаешь. В прошлую тревогу, когда было за сорок с сильными порывами ветра, пришлось просить жену заранее сделать из старых шерстяных колготок маску с прорезями для глаз, по-теперешнему – «балаклаву». Правда, пользы от этого приспособления было мало: от влаги маска заиндевела и только раздражала.
Приехали. Теперь и вовсе нужно быть начеку. Ведь все действия по подготовке самолета к вылету нужно провести в темноте. И ладно бы еще темнота, но к ней добавляется сначала треск движков в тепловых пушках: одна, другая, третья – и вот уже весь аэродром ревет чудовищным, постепенно все нарастающим гулом, в котором уже не различишь рокот двигателей твоего самолета, ни даже собственный голос, как бы ты не старался перекричать тысячеголосую армаду.
Как-то во время тревоги на моего приятеля Колю Михеева, стоявшего под самолетом, начал выливаться керосин из переполненного бака. Оказалось, что топливозаправщик все лил и лил керосин и никто не обращал на это внимания. В керосине были какие-то ядовитые присадки и Коля потом долго облезал, как будто пересидел на солнце. И это в конце октября.
Еще более жуткий и в то же время анекдотичный случай произошел несколько лет назад. Как-то я обратил внимание, что за соседним столиком в столовой сразу у двух человек не хватает фаланги на указательных пальцах.
Я спросил у Тимохи, что бы это значило. В ответ послышалось оглушительное ржание всего нашего стола. Оказывается, вот так же ночью, во время тревоги, техник самолета никак не мог определить, работает ли у него тепловая пушка для прогрева двигателя самолета. В результате, он не нашел лучшего способа проверки, как сунуть указательный палец за кожух, где металлический вентилятор гнал горячий воздух через толстый брезентовый шланг на двигатель.
Разумеется, тут половину пальца ему и отхватило. Что тут было! Чп! Нарушение техники безопасности! Приехало дивизионное начальство. Стало разбираться в причинах. Ответ держал инженер эскадрильи. На прямой вопрос, как все произошло, он дал такой же прямой ответ: тоже сунул свой палец за кожух. Теперь количество пострадавших удвоилось.
Машина-заправщик, заполнявшая топливный бак нашего самолета уехала, и теперь можно было запускать двигатели и с этого борта. Сейчас лучше держаться в сторонке, чтобы не попасть под бешено вращающиеся лопасти.
Проверка закончена, пилоты остаются в кабине, а нам можно обогреться в каптёрке. Здесь уже полно народа. Истово кричат в углу игроки в нарды: «Га-ша!».
Можно немного подремать одним глазом, переминаясь с ноги на ногу, но расслабляться еще рано. Вошедший в каптерку инженер эскадрильи громко командует: «Отбой!». Это для летчиков отбой, а для «технарей» работа продолжается. Когда мы приходим на стоянку самолета, пилотов уже и след простыл, один Юра Цхе терпеливо дожидается. И все начинается в обратной последовательности: слить топливо, зачехлить самолет, выключить освещение, отвезти аккумуляторы на стоянку. Проходит еще часа полтора.
Наконец, рассаживаемся в машину и мы. В летнее время сейчас бы уже светало, а сейчас до рассвета еще далеко. Я сижу в холодной раскачивающейся на каждом ухабе машине и в полудреме высчитываю, сколько еще «тревог» мне предстоит провести до «дембеля».
Завтра в девять утра мы снова встретимся в этой будке по пути на аэродром.
Масленица
Была средина зимы, первой нашей с Иринкой зимы в Чагане.
К тому времени я уже втянулся в календарь жизни авиационного техника. Привык к тому, что после единственного выходного в воскресенье наступает понедельник и уже с обеда выглядывал в окно, не кружит ли во дворе вьюга. В этом случае нужно быть готовым к тому, что перед началом работы на самолете наземный экипаж впрягался в огромный совок и разгребал снег до тех пор, пока не освобождался весь периметр самолета.
Зима в Чагане продолжалась полгода, и этой зимы и последующей за ней еще одной – с запасом хватило для того, чтобы светлое чувство, обыкновенно возникающее у человека в снегопад, еще долгие годы было смазано для меня подспудно возникающей тревогой. Кроме снега на аэродроме нас, технарей, донимал мороз.
Коптерка в эскадрилье была крохотная и когда во время кратковременных полетов, в режиме так называемых кругов в нее набивались все техники, половине из нас сидячих мест не хватало. Приходилось стоять по несколько часов кряду, переминаясь с ноги на ногу – ведь никому бы и в голову не пришлось прохлаждаться на тридцатиградусном морозце да с ветерком, да в глухую зимнюю ночь. А здесь жарко топилась установленная посреди единственной комнаты печь-буржуйка, обогревая стены утлого строения кое-как слепленного из кусков фанеры и всякого рода не кондиции.
Днем было значительно веселее, потому что время проходило совершенно незаметно в стандартных процедурах предварительной, а затем предполетной подготовки, расчехления, а потом зачехления самолета, и обязательного прогона двигателей.
Меня особенно затрагивала последняя процедура, потому что в обязанности электрика входило во время прогона стоять, раскинув руки, в метрах десяти перед носом самолета. Это ничего не стоило сделать в теплое время года, но выстоять минут двадцать на морозном ветру разгоряченному после уборки снега и беготни с чехлами, чувствуя, как буквально примерзают к бетонке твои ноги, пусть и обутые в валенки, подшитые несколькими слоями войлока, и вместо струек пота по телу постепенно начинает пробегать холодная дрожь – это дорогого стоило.
В тот день я спешил поскорее вернуться домой. Накануне моя Иринка договорилась с женой еще одного двухгодичника из Москвы, Саши Данилова, служившего в ТЭЧи, куда самолеты отправлялись на плановый ремонт, испечь блины по случаю масленицы. Саша был миниатюрный мальчик и много блинов съесть не мог, но я знал, что к нам наверняка заглянут еще два наших приятеля по службе, проводящих зимовку без своих половин в суровой обстановке общежития: Толик Кубарев и Коля Михеев. Коля был почти двухметрового роста, а Толик ненамного его ниже. Итак, я спешил домой, чтобы оказать посильную помощь хозяйкам.
Едва переступив порог, как по первым же интонациям в голосе встречавшей меня жены, в милом фартуке, разгоряченной, с румяными щечками, я понял, что с блинами у нас возникли некоторые проблемы.
Я снял меховой бушлат, стянул валенки, и, как был в ватном комбинезоне, делавшим меня, по крайней мере вдвое толще, чем я был на самом деле, отправился на кухню. Наша соседка, жена Кости, уехала рожать на родину в Воронеж, и теперь он появлялся в квартире крайне редко. На плите горели целых три газовых конфорки, на которых стояли три сковороды с полуфабрикатами блинов. Здесь же, в глубокой тарелке лежали их уже готовые собратья, как бы опровергая пословицу, что первый блин комом. Комом были пока и все остальные.
Я обратил внимание, что газ в конфорках еле теплится, и вместо равномерного синеватого пламени, мелькали какие-то желтые его обрывки.
– Понимаешь, в чем дело, – сказала Иринка, – вот уже несколько дней совсем нет давления газа. Как теперь быть, прямо ума не приложу!
– Это от того, что из-за сильных морозов газ замерз вон в той цистерне, которая вкопана у нас посреди нашей коробки домов, – уверенно заявил я, – а блины печь можно даже в этих условиях. И я сейчас вам это продемонстрирую.
– Ну-ка, ну-ка, – недоверчиво протянула Иринка, но все – таки надела на меня свой фартук.
Я принялся за дело, хотя до конца уверен в его благополучном исходе не был. Просто я здорово проголодался.
Я оставил гореть одну конфорку и убрал с плиты остальные ненужные сковороды. Огонь под единственной сковородой немного прибавился. Это вселяло хоть какую-то надежду. После этого мазнул по сковороде половинкой картошки, лежащей в блюдце с растопленным маслом, как это делала бабушка жены Евгения Михайловна, и плеснул из половника, на сковороду немного жидкого теста.
Сковорода бодро шикнула, и я почувствовал, что у меня все получается. Жена протянула мне лопаточку, но я решил блеснуть мастерством и ловко перевернул свой первый блин одним движением сковороды. Готово!
Я плеснул на сковороду новую порцию теста, но вместо бодрого шика, посуда ответила мне каким-то жалобным шипением.
Я почувствовал, что пора заканчивать мой эксперимент.
– Ну, ладно, дальше можете продолжать в том же духе, – бодро заявил я и передал жене лопаточку.
Мой обман открылся, когда второй блин опять не захотел отставать от сковороды. Но дело было сделано.
А блины они, все-таки, напекли на всех.
Нужно было только каждый раз дожидаться, чтобы сковорода была достаточно нагрета.
