Геннадий Русланович Хоминский
Анатомия предательства, или Четыре жизни Константинова
– Отставить разговоры, руки, – прикрикнул конвоир и защёлкнул наручники на руках.
Его вывели из камеры. Конвоир остался стоять у двери, а двое в штатском повели его. Один держал Константинова за наручники, другой молча шёл сзади. Всё время на допрос отводил его конвоир, а сейчас было что-то неправильное. У Константинова дрожали ноги. Его вели не туда, где всегда проводил допросы Александр Александрович. Они долго шли по коридору, прошли мимо лестницы, по которой они обычно поднимались на другой этаж. В конце длинного коридора была ещё одна лестница и они начали спускаться по ней. Вошли в другой длинный коридор. Он был плохо освещён, лампочка была всего одна. По обоим сторонам были двери камер. У одной из них они остановились, идущий сзади подошёл и открыл её. В камере горел яркий свет. Он на мгновение даже ослепил Константинова. Пред ним стоял стул. За ним простой стол и три стула. Окна в камере не было. Один их сопровождающих кивнул Константинову на стул. Он сел.
– Значит, так, Константинов, нам нужно чтобы ты рассказал, спокойно и внятно, о своей шпионской деятельности в институте. С кем был связан, с кем сотрудничал? Всё по порядку. Чем быстрее ты это сделаешь, тем быстрее вернёшься в свою камеру досыпать, – сказал один из них. Лица было видно плохо – сильно слепила лампа, висящая прямо перед Константиновым.
– Я всё это уже много раз рассказывал следователю, – тихо ответил Константинов, – а где Александр Александрович?
– Александр Александрович? Будет позже. А пока ты нам всё расскажешь.
Один из них поднялся и подошёл к Константинову. В руках у него было вафельное полотенце. Он зашёл сзади и внезапно накинул его на шею Константинову. У него от неожиданности спёрло дыхание. Он не мог вздохнуть, а полотенце ещё сильнее сжало горло. В глазах помутилось, но вскоре полотенце ослабло, и он судорожно вздохнул.
– Тебе, сволочь, вопросы понятны? Или тебе нужно их ещё раз повторить? – мужчина подошёл к Константинову спереди, полотенце было намотано на кулак, и он со всей силы ударил его под ребро.
Константинов упал, ударился об бетонный пол лицом. Почувствовал, как из брови потекла кровь. Мужчина поднял его за плечи и усадил на стул. Затем полотенцем промокнул его лицо.
– Спрашиваю ещё раз, – спокойно начал тот, который сидел за столом, – с кем ты ещё сотрудничал в институте? Фамилии, должности. Чем быстрее всё нам расскажешь, тем быстрее закончится допрос.
Константинов сидел на стуле, у него тряслись ноги и руки. Страх парализовал его мысли. Он ничего не мог понять. Что ему отвечать? В голове крутилось только одно: «Оля, Оля. Как защитить её?»
– Встать! – громко крикнул сидящий за столом и подошёл к Константинову.
Тот с трудом поднялся, сильно болело под ребром. Кровь по щеке скапывала ему на рубашку. Стоящий перед ним со всей силы ударил Константинова прямо в солнечное сплетение. Он согнулся пополам, в глазах потемнело, ноги подкосились, но стоящий сбоку подхватил его и посадил на стул. В ушах стоял звон. Константинов ничего не видел и не слышал. «Боже, что происходит? За что? Он ведь всё рассказал следователю. Вообще – кто эти люди? Он ни разу не видел их», – мысли бились в его голове вместе с пульсом. Внезапно Константинов услышал, как открылась дверь позади него. Сидящие за столом резко вскочили. Вошедшего он не видел, так как боялся повернуться. Вскоре тот подошёл к столу и сел на стул за столом. Лица разглядеть из-за слепящего света Константинов не мог. Видел только олимпийку с белыми полосами по рукавам.
– Ну и что? – спросил вошедший. Константинов узнал голос. Это был генерал, который несколько дней назад присутствовал на очной ставке с Олей, – он что-нибудь рассказал?
– Молчит, Валентин Григорьевич, – ответил один из них.
– Молчит, значит, плохо спрашиваете, – грубо ответил генерал.
Он встал, подошёл к Константинову. Тот выпрямился и посмотрел генералу в глаза.
– Лёха, а что у него с лицом? – спросил генерал.
– Споткнулся, упал, товарищ генерал.
– А поаккуратнее нельзя, я же предупреждал.
– Виноват, товарищ генерал.
– Не хватало мне ещё разбираться с начальником следственного управления, – проворчал тот, – поднимите его.
Тот, которого генерал назвал Лёхой, подошёл и бесцеремонно, за шкирку, поставил Константинова на ноги. Генерал подошёл вплотную. Константинов весь сжался, ожидая удара.
– Гражданин Константинов, это твой последний шанс спасти свою шкуру. Другого не будет. Кто ещё в институте занимался шпионской деятельностью? Я никогда не поверю, что ты работал один и никого больше не знаешь.
– Я работал один и никого больше не знаю, – тихо проговорил Константинов.
– А как же Агафонова? – вскричал генерал, – она помогала тебе собирать информацию.
– Оля Агафонова ничего не знала о том, чем я занимаюсь.
– Хорошо, считай, что приговор ты себе подписал. А Агафонову мы взяли в проработку. Никуда она от возмездия не денется, – генерал резко повернулся и вышел из камеры. Константинов остался стоять.
– А нам что? – спросил Лёха у второго.
– А фиг его знает. Давай его назад в камеру, от греха подальше.
– Команды не было. Пойдём, пока перекурим.
Они вышли из камеры в коридор, дверь осталась приоткрытой. Константинов сел на стул и прислушался. Ему было хорошо слышно, о чём они разговаривали.
– Что-то шеф какой-то нервный, даже ночью приехал? Видимо, у него что-то не ладится с этим институтом? – спросил Лёха, – Серёга, ты что-нибудь знаешь?
– Ничего не знаю. Меня подключили, когда готовили задержание.
– Но как-то на него, этого Константинова, вышли?
– Да никак не вышли. Какой-то генеральский информатор сообщил, о том, что будет закладка в это время. Мы дежурили и не знали, кто придёт. Хорошо, что попали на этого мудака. А если бы взяли другого, кто выбрасывал банку, в которой ничего не было, то облажались бы по полной программе.
– Ты знаешь, я думаю, его свои же хозяева и сдали.
– С чего бы это?
– Работы в институте по изделию практически закончены, он им стал не нужен, вот и решили нашими руками его убрать.
– Не знаю? Это ведь рискованно, а вдруг бы он заговорил?
– Да ему сказать нечего. Кроме связника никого не знает.
Они замолчали. В камеру шёл дым от сигарет и у Константинова начало першить в горле. Он сдерживался, чтобы не закашлять, а то дверь могли закрыть и ничего слышно не будет.
– Лёха, а тебя к нам откуда перевели? Причём сразу начальником отделения.
– В четвёрке служил, но, сказали, у Вас людей не хватает. Меня и перебросили.
– Ну, второе, это не четвёрка. У нас посерьезнее всё будет.
– Да уже понял. Меня генерал нацелил на работу с институтом, но как-то там всё мутно. Разведка сообщает, что из института идёт утечка информации, но ничего конкретного нет. И у нас – ни информаторов, никаких зацепок. Вот случайно мужика взяли, так теперь генерал хочет раскрутить целую сеть. А есть-ли она, вопрос? И из этого вытрясти не удастся, не знает он ничего.
– Зря ему лицо попортили. Если следак узнает, то могут быть неприятности.
– А кто следователь? – спросил Лёха.
– Есть такой Петров. Принципиальный. С ним лучше не связываться, – ответил Серёга.
– Ну, мы-то ни при чём. Приказ начальника – закон для подчинённых, – сказал Лёха, – ладно, давай его в камеру, да и самим пора по домам.
Они отвели Константинова на его этаж и передали конвоиру.
– Мужики, постойте, – вдруг сказал конвоир, – а что у него с лицом?
– Да он спросонья на лестнице споткнулся, – ответил Лёха, – не бзди, всё нормально.
Константинов лёг на шконку, заснуть не смог. Сильно болел бок. Он понял, что попался совершенно случайно. Просто оказался не в том месте и не в то время. А может, прав один из них? Свои хозяева сдали? Ну что же, очень может быть. Ведь он, по существу, был уже им не нужен. Всю информация, какую только мог, он передал заказчику. Ничего нового больше не было – они полностью закончили работу над системой. В нём начала закипать обида. Обида на себя, что он поверил Владимиру Петровичу, о том, что его работа направлена на сохранение мира на планете. Хотя кто его знает? Судя по информации из иностранных журналов, которые он мог получать в секретной библиотеке и снабжённых переводами, американцы тоже достаточно преуспели в разработке аналогичных комплексов. Возможно, с его участием? Он верил дяде Коле, когда тот расписывал возможности устройства его жизни за границей. Считал его чуть ли не другом. А он сдал его, а сам уехал к себе. Хорошо, что не ликвидировал. А ведь мог. Хотя не известно, что лучше. Да и сам хорош, размечтался о красивой жизни, о богатстве. Слёзы обиды душили его. Чего он добился? Ради чего всё это? Постепенно успокоился. Сам виноват и только сам. Что вместо дорогих ресторанов и шикарных женщин эта вонючая камера и ожидание смерти. Ничем не успел воспользоваться: ни деньгами, ни славой, ни жизнью за границей. Ну и пусть. Так ему и надо. С этими мыслями он впал в забытьё.
Утром встал, умылся. Бровь кровоточила. Константинов намочил полотенце водой и прижал к лицу. Оно тоже болело. После завтрака, который он есть не стал, выпил только чай, его повели на допрос. Когда конвоир ввёл его в камеру, Александр Александрович сидел за столом и писал. Не глядя на Константинова, он поздоровался. Закончив писать, Александр Александрович посмотрел на него.
– А что это с Вашим лицом?
– Был ночной допрос.
– Какой ещё ночной допрос? Кто проводил? – Александр Александрович приподнялся и опёрся на руки.
– Они не представились.
– Где? – побледнел Александр Александрович.
– Не знаю, где-то этажом ниже.
– Понятно, – тихо проговорил Александр Александрович, – генерал Трофимов присутствовал?
– Да, он зашёл позднее, когда меня уже избили.
Александр Александрович сел и пальцами рук барабанил по столу. Глаза опущены. Затем нажал кнопку звонка.
– Отведите в санчасть, а затем в камеру, – тихо сказал вошедшему конвоиру.
1.13. АНАТОЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ
Дни шли за днями. Они были как близнецы. Один не отличался от другого. Каждый вечер перед сном Константинов ставил крестик на листке, который он разлиновал под календарь. Прошёл месяц, как состоялся суд.
После завтрака, когда он ожидал вывода на прогулку и сидел за столом с раскрытой книгой, дверь камеры открылась и в неё вошёл Трофимыч и Павел Кондратьевич. Константинов встал и за руку поздоровался с адвокатом, затем Трофимыч застегнул наручники на кистях рук.
– Вижу, выглядите не плохо, – сказал Павел Кондратьевич.
– Спасибо. Как-то всё устаканилось, да ещё, конечно, режим дня, – спокойно с улыбкой ответил Константинов.
– Юрий Иванович, я пришёл к Вам сообщить, что вчера приговор вступил в законную силу и отменить его уже невозможно.
– Да, я это понял, – ответил Константинов.
– Пришло время писать прошение о помиловании на имя Горбачёва Михаила Сергеевича. Вы подумали об этом?
– Думал, много думал. Пожалуй, я откажусь.
– Почему? Шанс есть. Насколько я знаю, Михаил Сергеевич достаточно мягкий человек и он сможет простить Вас.
– Он сможет. Только я не смогу. Я виновен и заслуживаю самого сурового наказания. Я очень много думал об этом. Понимаете, сейчас в моей жизни появилась определённость. Я знаю, что меня ждёт. Написав прошение, эта определённость исчезнет. А это очень тяжело. Жить, надеяться, а потом – разочарование. Нет, пусть всё идёт своим чередом. Смерти я не боюсь. Я к ней готов. Тем более что после меня на останется никого, кто будет оплакивать меня. Родителей нет, они давно умерли. Жены нет, друзей тоже. Дети, но чем быстрее они забудут обо мне, тем лучше. Да, наверное, уже забыли. Смерть – это мгновение. А остаться на всю жизнь в тюрьме – это тяжелее смерти. Жить воспоминаниями прошлой жизни. Каждую ночь, когда начинается бессонница, лежать и сожалеть, мучиться и рыдать в подушку, что всё так нелепо получилось. Не выдержу. Я сойду с ума. Мне сорок. Что прожил – то и моё. Написать прошение только для того, чтобы оттянуть свой конечный срок? На сколько? Кстати, сколько будет оно рассматриваться?
– Не знаю. В течение двадцати дней оно поступит в канцелярию президента. Когда его принесут Михаилу Сергеевичу, я не могу знать. Сколько времени оно пролежит у него? Срок законом не определён.
– И всё это время я буду сидеть здесь?
– Нет. Вас отправят этапом в другую тюрьму. Куда – я не знаю.
– Ну вот Вы и ответили на свой вопрос. Оттянуть свою смерть на месяц, на полгода, на год или на десятки лет. Зачем? Конец один. Мучиться вместе со своей совестью? Не могу и не хочу. Так что извините, Павел Кондратьевич, я хочу только одного, чтобы поскорее всё это закончилось.
– Ну тогда ещё одна формальность. Вам нужно подписать акт об отказе в помиловании.
Адвокат вынул из папки напечатанный листок бумаги и показал, где нужно поставить подпись. Константинов не читая подписал.
– Ну вот и всё. Моя работа завершена. Прощайте Юрий Иванович. С Вами мы больше не увидимся. Надеюсь, я Вас ничем не обидел? А если что не так, то простите меня.
– Ну что Вы, Павел Кондратьевич, мне было очень приятно общаться с Вами. Большое спасибо за фотографию. Прощайте.
Адвокат пожал скованные руки Константинова и вышел. Вот и всё. На душе стало как-то легче.
***
Через несколько дней после обеда в камеру вошёл Трофимыч.
– Что ж, горемычный, пришло время собираться. Завтра по этапу отправишься к своему месту.
– Завтра? Как-то мне, Трофимыч, страшновато. Я привык здесь.
– Ничего, привыкнешь и там. Везде люди живут. Так что собирайся.
– Да что мне собирать. Всё на мне, больше ничего нет.
– Как в Писании. Голый пришёл, голый и ухожу. Книжку в библиотеку нужно сдать, – со вздохом сказал Трофимыч, – а у тебя там твои сыновья.
– А куда мне деть фотографию?
– Аккуратно сверни и засунь под стельку в башмак. Хотя могут и там найти. А может, повезёт, не станут тебя обыскивать, что с тебя взять.
– Спасибо, Трофимыч.
– Ладно, шконку я отпущу, отдыхай. Готовься в путь.
Трофимыч вышел, а Константинов лёг, положил руки под голову и стал смотреть в потолок. Вспомнился институт, его коллеги. Как они с Людой приехали на полигон. Молодые, счастливые. Вспомнилась Оля. Она была готова сблизиться с Константиновым. Он не захотел. Испугался? Да, наверное. Он не мог себе представить в своей квартире, утыканной контрольными метками, постороннего человека. На душе было гадко. Ну почему? Почему он стал таким? Что привело его к этому? Ни семьи, ни друзей, никого, о ком бы он сожалел. Оля, которой он доставил столько неприятностей. Она должна его ненавидеть. Константинов спрашивал у следователя, что с ней. Это было незадолго до суда. Александр Александрович ответил, что суд по её делу уже прошёл. Что генералу Тимофееву не удалось доказать, что она является соучастницей преступления Константинова. Она получила два года условно, и её выслали из Москвы куда-то за Урал. Куда, он не знал.
Был ещё один человек, с которым многое было связано – Анатолий Васильевич. Боже, как его ненавидел Константинов. Этот молодой выскочка перешёл ему дорогу. Константинов, а не Анатолий Васильевич должен был стать начальником лаборатории. Но Анатолий Васильевич сумел втереться в доверие к Леониду Парфёновичу. Конечно, Анатолий Васильевич был неплохим учёным, но как руководитель он сильно раздражал Константинова. Началось с того, что Анатолий Васильевич начал задвигать Константинова на вторые роли. И если при Леониде Парфёновиче Константинов был ведущим сотрудником лаборатории, с которым все советовались, который был правой рукой и неформальным заместителем начальника, то при Анатолии Васильевиче он стал никем. Тот позволял себе тыкать Константинову, несмотря на то что он был и старше его и опытнее. Анатолий Васильевич мог принародно сделать ему замечание, причём в какой-то насмешливой, унизительной форме. Константинов стал замечать, что сотрудники лаборатории, которые ранее «смотрели ему в рот», стали относиться к нему как-то пренебрежительно, без должного уважения. А ведь он был единственным старшим научным сотрудником лаборатории. И его по-прежнему приглашали на всевозможные технические совещания, которые проводил Главный. Но со временем и это стало меняться. Все неудачи на испытаниях с их системой Анатолий Васильевич ловко списывал на Константинова. Мол, Юрий Иванович не досмотрел, Юрий Иванович не додумал, Юрий Иванович не предвидел. Однако все заслуги в удачах приходились, естественно, на Анатолия Васильевича. Постепенно всякое упоминание о роли Константинова в разработках изделия прекратилось. Это был тяжёлый удар по самолюбию. И только сотрудничество с дядей Колей спасало Константинова от неминуемой хандры и даже, возможного увольнения. В его жизни появилась цель. Он стал кому-то нужен. А неизбежный риск в работе как-то внутренне взбадривал его. Он стал не такой, как все. Стал богат, хотя своё богатство он никак использовать не мог. Но тем не менее. Когда однажды он пришёл на работу в новом пуловере, который купил в комиссионке и который стоил половину зарплаты, он уловил на себе завистливые взгляды сотрудниц лаборатории и даже на лице Анатолия Васильевича промелькнуло удивление. Потом он услышал шёпот двух девушек, стоящих за кульманами: «Живёт-то один, а зарплата хорошая». Пусть, пусть завидуют ему. Он заработал право носить хорошие вещи. Своим, более чем пятнадцатилетним трудом в лаборатории. И пусть ему платит не государство, а неизвестный заказчик, он это заработал.
***
Лёжа на шконке, Константинов вспомнил очную ставку с Анатолием Васильевичем, которую проводил следователь. Когда его ввели в кабинет, Анатолий Васильевич был уже там. Он сидел на стуле у стены. Был в хорошем костюме, с галстуком. Видимо, специально так оделся, когда вызвали к следователю. На работу он ходил в другой одежде. Когда он увидел Константинова, в замусоленной рубашке и неглаженных брюках, распрямился, всем своим видом выражая презрение, не поздоровался, а повернул голову к следователю, чтобы не видеть его. Александр Александрович задал формальные вопросы, затем спросил: «Юрий Иванович, Вам знаком сидящий напротив Вас человек?»
– Да, это начальник лаборатории Анатолий Васильевич.
– Анатолий Васильевич, Вам знаком сидящий напротив Вас человек?
– Да, знаком. Это бывший сотрудник лаборатории Константинов Юрий Иванович, предатель и изменник Родины, – гневно ответил Анатолий.
– Меня не интересуют Ваши определения, Анатолий Васильевич, – спокойно сказал Александр Александрович, – предатель он или нет, решать будет суд, а пока что Юрий Иванович просто подозреваемый. И почему бывший сотрудник? Он что, написал заявление об увольнении?
– Нет, но его уволили, как предателя.
– Уволить его могут только по решению суда. А если его суд оправдает? Придётся восстанавливать на работе, – с ухмылкой сказал Александр Александрович.
– Как оправдает? Весь институт только и говорит о его предательстве, все сотрудники его осуждают, он подорвал безопасность нашей Родины, – гневно начал Анатолий Васильевич.
– Сотрудники института должны заниматься своими непосредственными обязанностями, а вопросами безопасности, с Вашего позволения, будем заниматься мы, – грубо прервал его Александр Александрович.
Константинов почувствовал, что Александру Александровичу чем-то не понравился Анатолий Васильевич. Он, видимо, тоже это ощутил и как-то сник, сгорбился и смотрел больше в пол, а не на следователя и Константинова. Допрос продолжался.
– Анатолий Васильевич, объясните, пожалуйста, как могло случиться, что под Вашим, простите меня, носом Юрий Иванович занимался шпионажем, выносил из института секретные материалы, а Вы, его непосредственный руководитель, ничего не знали?
– Простите, но как я мог знать? У меня своих обязанностей выше головы. Предстоят очередные полигонные испытания изделия. И, чего уж греха таить, на Юрии Ивановиче был достаточно большой объём работ по системе, и с его арестом эта работа тоже повисла на мне, – ответил Анатолий Васильевич.
– Вы, видимо, плохо поняли мой вопрос. Речь идёт не о настоящем времени. Гражданин Константинов сотрудничал с иностранной разведкой почти три года, а Вы ничего не видели?
– Каюсь, не увидел. Да и как я мог увидеть? Ведь он хорошо маскировался, – дрожащим голосом ответил Анатолий Васильевич.
– Каяться не нужно, Вы не в церкви. А на допросе у следователя нужно признаваться, – повысив голос, сказал Александр Александрович.
– Признаваться? В чём?
– Да в том, что Вы покрывали, мягко сказать, деятельность гражданина Константинова, – Александр Александрович встал из-за стола и подошёл вплотную к сидящему на стуле Анатолию Васильевичу, – а точнее сказать, что Вы, Анатолий Васильевич, являетесь соучастником преступления.
– Да Вы что такое говорите? Я и понятия не имел, что он шпионил. Я не слежу за своими сотрудниками, это, знаете ли, не моё дело. Для этого есть специальные компетентные органы, – сбивчиво затараторил Анатолий Васильевич, а потом добавил: – Это не входит в круг моих обязанностей.
– Заблуждаетесь! – почти крикнул Александр Александрович. – Следить за соблюдением режима секретности – это Ваша первейшая обязанность, как начальника лаборатории. Ваш сотрудник задерживается на работе после окончания рабочего дня, оставляет у себя секретные документы, а Вы, вместо того чтобы поинтересоваться, что он делает вечерами в лаборатории, водите молодых сотрудниц в рестораны. Если бы Вы, Анатолий Васильевич, интересовались, чем занимаются Ваши сотрудники на рабочем месте, особенно после работы, то, возможно, Юрий Иванович отделался бы выговором с увольнением, а не обвинением в государственной измене.
– Ну, знаете ли. Так можно до многого договориться.
– Это ты виноват, это из-за тебя я пошёл на преступление! – внезапно закричал, соскочив со стула Константинов. – Если бы ты не появился в лаборатории, то всё было бы по-другому!
– Да ты что несёшь! – так же встав, крикнул Анатолий Васильевич, – ты что говоришь?
– Сидеть! – громко прикрикнул на Анатолия Васильевича Александр Александрович. – Продолжайте, Юрий Иванович.
– Ты подсидел Леонида Парфёновича, ты стал начальником лаборатории совершенно незаслуженно, ты меня постоянно унижал при всех, потому что я лучше тебя. Я был честнее. Я ни перед кем не лебезил, как ты. Я не хватал лаборанток за плечи. Я не прятался за чужие спины, как ты. Когда случался провал в работе, я отвечал за это. Сам. Ни на кого не ссылался, – Константинов говорил быстро, жестикулируя. Он стоял перед Анатолием Васильевичем. Между ними находился Александр Александрович и внимательно смотрел на Анатолия Васильевича.
– Какой бред ты несёшь. Вы только послушайте его, это же полная ерунда, – как бы оправдывался тот.
– Это для тебя ерунда, а для меня не ерунда. Когда ты мне постоянно тыкаешь, делаешь замечания, порой совершенно не заслуженно, при подчинённых. Это не ерунда. И когда мне представился шанс стать выше тебя, стать значительнее, я его использовал.
– Конечно, стал шпионить за деньги, – вскричал Анатолий Васильевич.
– Да, хотя деньги не главное. Предложили работать мне, а не тебе. Потому что я настоящий учёный, а ты просто втёрся в лабораторию и ничего из себя не представляешь.
– Я не представляю? Это ты неудачник, который не смог ничего добиться. Даже закрепить за собой место начальника лаборатории. Да тебя никто не уважает. Ты просто учёный хлюпик, который ничего не значит в институте. А меня все знают, уважают, и в лаборатории, и в институте. У меня есть будущее, а у тебя его не было, нет и не будет.
– Ты, Анатолий Васильевич, делаешь своё будущее, шагая через людей, – уже спокойнее начал Константинов, – ты перешагнул через Леонида Парфёновича, доказав руководству института, что тот уже стар и ему пора на пенсию, перешагнул через меня, хотя я проработал в институте почти пятнадцать лет и имею целый пакет изобретений, которые вошли в нашу систему. Кто следующий? Начальник отдела? Ты, не создавший ничего, говоришь о своём будущем? Да, оно у тебя есть, в отличие от меня.
Константинов опустил голову, из глаз текли слёзы. Александр Александрович подошёл к столу и сел на стул.
– Всё. Прения сторон закончены. Мне всё ясно. Свои соображения я доложу руководству управления, которое курирует ваш институт. Вас, Анатолий Васильевич, я попрошу никуда из города не отлучаться. Вы нам ещё понадобитесь.
– Не понял, меня в чём-то подозреваете? – тихо спросил Анатолий Васильевич.
– Ну, во-первых, Вы не препятствовали совершению преступления, во-вторых, – Александр Александрович замолчал и внимательно посмотрел на Анатолия Васильевича, – руководитель всегда в ответе за подчинённых.
– Это бред какой-то. Из-за одного подонка теперь весь институт будет виноват? – процедил сквозь зубы Анатолий Иванович.
– Вы лучше переживайте о собственной персоне, за институт переживать будут другие, – Александр Александрович нажал кнопку звонка, вошёл конвоир. – Проводите свидетеля на выход, потом зайдёте.
Анатолий Васильевич вышел, уже из двери оглянулся и посмотрел на Константинова, а тот продолжал сидеть и смотреть в пол. Александр Александрович что-то писал за столом.
***
Завтра его отправляют на этап. Последняя ночь в тюрьме прошла без сна. Что его ждёт на новом месте, он не знал. Ночью в камеру вошёл Трофимыч: «Всё, горемычный, собирайся, пошли, – он присел на табуретку, – надеюсь, зла на меня не затаил? Прости, если что не так. Не вини никого, кроме себя. Не обижайся на ребят, которые били тебя. Это они от глупости своей, не со зла. И запомни: никому не верь, никого не бойся и ни у кого не проси. Кроме Бога».
