Геннадий Мурзин
Сказания новой Руси. Рассказы, сказки, памфлеты, эссе
* * *
Девушка не договорила, так как отворилась дверь кабинета, и появился подполковник Воробьев.
– Мне сказали, что вы задержали и доставили воровку. Это так? – спросил он с порога.
Астафьев встал. Но он успел заметить, что при звуке голоса вошедшего девушка вздрогнула, автоматически сжалась, опустила вниз глаза. И, главное, не обернулась, хотя это была бы ее естественная реакция.
– Так точно, товарищ подполковник… Похищенное задержанной выдано по первому нашему требованию.
– И… партбилет? – Воробьев прошел к столу. – Где?
Астафьев ткнул пальцем в портмоне. Воробьев взял, расстегнул, достал документы – паспорт, удостоверение личности, командировочное удостоверение, проездные авиабилеты, партбилет.
– Хорошо. Я заберу, передам генералу, обрадую.
– Возьмите также два кольца, украденные у Иссимбаева, – сказал Астафьев и добавил. – А насчет денег, увы, нет. Девушка потратила, – он кивнул в сторону сидевшей.
– Она? – спросил Воробьев и посмотрел девушке в лицо и тотчас же перевел глаза на стоящего Астафьева, потом и на Корепанова. – Это еще что за шуточки!
– Никак нет, товарищ подполковник.
Воробьев, округлив от злобы глаза, прошипел:
– Издеваетесь?.. Ну, я вам… – он снова повернулся к сидевшей девушке. – Ты что тут делаешь?! А, ну, марш домой.
Девушка, опустив голову, встала и направилась к выходу. Астафьев смотрел и не сразу врубился в происходящее. Но его осенила страшная догадка.
– Товарищ подполковник, так она…
Воробьев повторил:
– Марш домой. Я заеду, с твоей матерью поговорю!
– Товарищ подполковник, но мы не закончили…
– Комедию?! Я… я вам такую комедию устрою, что…
– А, впрочем, пусть идет, – сказал, грустно усмехаясь, Астафьев. – Но, Наташа, если понадобишься, вызовем по повестке.
Девушка ничего не ответила и вышла из кабинета. По лицу подполковника можно было догадаться о его нынешнем состоянии.
– Вы продолжаете? Какая может быть повестка? – прошипел он.
– Т-т-товарищ подполковник, – с трудом выдавил из себя Корепанов, – так она… она ваша дочь?!
– Идиот, о чем ты спрашиваешь? Разумеется.
– Но… мне сказали, что у вас нет дочери, что у вас два сына.
– Сыновья – от второго брака, а дочь, Наташа, от первого. Мы развелись семнадцать лет назад.
Воробьев стал остывать.
– Скажите, где вами задержанная воровка?
Астафьев и Корепанов переглянулись.
– Она… она только что была здесь, – ответил Астафьев.
– Почему отпустили?
– Не мы, а вы… товарищ подполковник.
– Что за чушь! Никого я не отпускал.
– Вышедшая только что ваша дочь и есть та самая нами задержанная…
– Что-о-о? Что сказал?! Моя дочь воровка?!
– Извините, товарищ подполковник, но получается, что так.
Воробьев от неожиданности плюхнулся на стул. И минут пять ничего не мог произнести. Он только хватал ртом воздух, явно задыхаясь. Корепанов налил в стакан воды и поднес. Воробьев залпом выпил. И чем дальше, тем больше его лицо покрывала мертвенная бледность.
Астафьев спросил:
– Вам плохо, товарищ подполковник? Может, врача?
Воробьев с трудом встал.
– Извините, что накричал… Я пойду… генерал ждет… надо вернуть похищенное… А… вас прошу… а?
– Конечно, товарищ подполковник. Это не нам все равно решать. Генерал все равно не решится давать ход делу. Для меня, например, это сразу было ясно. Так что один сюрприз или два – уже не важно.
– Какой ужас, какой ужас, – все повторял Воробьев, выходя нетвердой походкой из кабинета.
– Как бы чего с собой не сделал, – заметил Корепанов, явно сочувствуя подполковнику.
– Не думаю, – Астафьев грустно усмехнулся. – Это – шок. А шок, как известно, проходит. Особенно у таких… Ладно, Стас, идем по домам. Мы с тобой, во всяком случае, свою работу сделали. Остальное – не нашего ума дело.
Сказки
Чудеса в решете
Мы рождены, чтоб сказку делать былью…
(Из ура-патриотической песенки).
Пролог
Многие века пребывает на Земле необыкновенно сказочная страна, обитатели коей, овеянные сонмищем мифов и легенд, сами по себе не менее сказочны.
В бесчисленных летописях упоминается, можно даже сказать, делается прямо-таки упор на то, что страна эта уникально огромна: на самом резвом коне скакать – не перескакать; на быстроходном авто мчаться – не перемчать; на стремительном и беспрестанно дудящем и пыхтящем поезде неделями надобно ехать – не переехать; лётом лететь на ковре-самолёте – одним днем не перелететь; месяцами плыть бесчисленными морями-океанами – не переплыть. Как справедливо воспевают народные певцы, её, то бишь сию страну, «глазом не обмеришь, не упомнишь ейных городов». С севера на юг и с юга на север мчат свои воды тысячи бурных рек и речушек, а в них, если верить на все сто процентов обитателям, всякой живности видимо-невидимо, стало быть, закинешь невод и выволочешь на берег столько серебристо подпрыгивающей рыбёхи, что жрать и не пережрать. А дубравы ее? На тыщи вёрст тянутся дремучие леса: их лихие люди пилят-рубят, а все перепилить и перерубить никак не могут. А земли ее? В недрах, сказывают сведущие в сём люди, прячутся несметные сокровища, и не только злато-серебро иль там всякие бриллианты, а и моря нефти и океаны газа.
Живи, короче, самобытная страна да богатей уникально – на счастье и радость ее уникальных обитателей.
Кстати, об обитателях. О них – особое слово, потому как того стоят.
Радетели и благодетели, рядящиеся в патриотическую тогу, мудро подмечают, что оным обитателям весь мир страшенным образом завидует. Всяк злобой полыхает, аки Змей-Горыныч на Ванюху-солдатика: испепелил бы, да не в силах: верткий шибко тот Ванюха.
Есть, да-да, есть повод для зависти, ибо никому боле на Земле так не повезло. Ну, скажите, кто еще-то может лежать себе на печи да полёживать, а мимо сокровища, не пресекаясь, все плывут да плывут? И ведь, зараза, обитатель сей страны мнет бока, не зная горюшка, да весело покряхтывает, попивает медовуху крепчайшую да разудало попевает. Иноземец, у коего с нервишками не все в порядке, глядучи на лежебоку, начинает дергаться: чего, дескать, лежмя-то лежать; слезь с печи-то да в лес хоть сходи, дровец наруби.
– Ха! – ответствует обитатель, почёсывая кудлатую и давненько немытую головёнку да громко и протяжно позёвывая, то есть раздирая хайло во всю ширь, оной страны-чудесницы, страны-кудесницы. – Дурак, что ли, чтобы без нужды потеть? Стоит, – говорит, – мне гаркнуть во весь роток и те самые дровишки, – говорит, – сами примчатся, сами в печь загрузятся, сами возгорятся.
Иноземец очумело вращает шарами.
– А ежели, – спрашивает, – жрать сильно захочется?..
– Хе! А страна моя на что?
– Страна? А при чем тут страна?
– Ну и тупые вы, иноземцы, такие тупые! – выкрикивает в сердцах лежебока. Почесав еще усерднее в затылке, снисходительно поясняет. – У моей страны все самобытно и уникально: мне, к примеру, стоит трижды хлопнуть в ладоши и на моем столе раскинется скатерть-самобранка, так что ешь-пей, сколько душеньке захочется.
– Ага! – потирая в удовольствии ладони, восклицает иноземец. – Твои хлопки, да к тому же троекратные, – это уже труд!
– Кто бы спорил, – лежебока хмыкает с печки, – но этот труд, совершаемый мною не потея и в удовольствие.
– Не понимаю, – произносит иноземец и пытается еще что-то произнести, но ему абориген не дает.
– Где нас понять! Это вы такие простые, такие простые, что взглянешь раз – и все яснее ясного. Нас же надобно подолгу рассматривать, чтобы хоть что-то в нас углядеть. Тем мы и чудесны.
В самом деле, чудное прет из всех щелей. Скажем, в отличие от немца, обитатель-оригинал этой страны на перекрестке не станет тупо стоять и по-бараньи тупо глядеть на светофор, предостерегающе мигающий красным, а ринется, ловко ускользая от колес автомашин и горделиво ухмыляясь, вперед.
Или тот же француз: ему, тупорылому, даже в голову не придет, чтобы помочиться в лифте, или справить большую нужду на лестничной площадке собственного дома, а обитатель страны, о коей идет речь, сделает всё это, не раздумывая, хотя в нескольких метрах его собственная квартира и с собственным унитазом. Прелесть для него вся в том, чтобы нагадить, чтобы гадость видели и чувствовали другие.
А чопорные англичане, извиняющиеся перед всеми и даже за то, чего они никогда не сделают? От такого занудства, считает наш обитатель, сдохнуть можно; сей абориген воспринимает за честь нахамить любому, обложить по-крупному каждого и опять же обожает все это делать публично.
Иноземец, узрев этакое, только покачает головой. Иногда, правда, после обретения дара речи, все-таки спросит:
– Не стыдно?
В ответ – услышит лишь зычный хохот и вековую мудрость: стыд, дескать, – не дым, глаза не выест.
И японец тоже хорош: снимет взяточку на грош, а после долго-долго кланяется, виновато кается и до конца своей жизни у всех просит прощения. Ну, как тут соседу японца не взъерепениться и не начать плеваться, а? Ведь наш-то брал, берет и будет брать всегда (если не «зеленью», то борзыми щенками непременно) и при этом никаких там угрызений или еще чего-нибудь этакого, диковинно-заморского чуда.
При всем при том обитатель сказочно богатой страны непритязателен в быту: готов десятилетиями жить в какой-нибудь халупе, одеваться во что попало, носить на вечно немытых ногах лапти или, в самом крайнем случае, пластиковые «шлёпки», завезенные одним из южных соседей. И это не по бедности или скупости, а, как сам обитатель заявляет, единственно из-за пользительности для тех же его ног: не преют, говорит, и не потеют, так что тратиться на благовония уже не надо. Стало быть, опять-таки выгода!
И, наконец, в этой стране отношения между властью и подданными весьма и весьма специфичны. А все дело в том, что народ с необыкновенной страстностью влюбляется в любого, кто над ним восседает, то есть в вождей. И дня прожить без вождей – больших или совсем-совсем крохотных – не может. Нет вождя, считает этот народ, значит жизнь пуста, пресна и, по большому счету, даже омерзительна. При этом, слушая вождя, он счастливо улыбается, точь-в-точь как младенец, три дня назад покинувший утробу матери и не разумеющий ничего из того, что предстает пред его глазёнками.
Тут надобно оговориться. Летописцы свидетельствуют: редко, крайне редко, но случается, что вспыхнувшая нечаянно любовь к своему Верховному Правителю скорёхонько угасает и перерастает в свою противоположность – в столь же яростную ненависть. Тут и до смертоубийства рукой подать. Так случилось два с половиной десятка лет назад, когда неожиданно на верх взлетел Он. Поданные, не смекнув сразу-то ничего, его сильно и нежно залюбили, но вскоре очухались, поняв, что Этот и не вождь вовсе, а какое-то его подобие, короче, недоразумение.
И вскрикнул народ во все глотки:
– Гляньте, братки: так это ж сволочь-либерал!
Поняв, взъелись и начали кусать. Поданные окончательно взбесились после того, как увидели, что не следует никакой ответной реакции от Него. Феномен? Да еще какой!
Исследователи сего феномена, живущие за тремя морями, долго грузили мозги, пытаясь понять, в чем тут закавыка и что тот Верховный Правитель делает не так? Корпели-корпели ученые головы и все-таки пришли к определенным заключениям.
Во-первых, он слишком прост, чего поданные не любят, и любить в вождях не могут. Во-вторых, вместо рявканья, «выканье» всем подряд (говорят, что за все годы нахождения наверху, Он никого даже матом хорошенько не покрыл), вместо угроз, миротворчество, вместо диктатуры, стал демократничать.
По мнению все тех же иноземцев, выше перечисленные его слабости (даже легкий либерализм) поданные могли бы понять и простить, но они не могли и не хотели Ему простить его вечное неспокойствие, сотрясение основ, его попытки стащить с печей всех лежебок, заставить их крутиться-вертеться, то есть начал загружать по полной программе проблемами. А это для коренного лежебоки – ножом (я извиняюсь) по… одному замечательному месту.
И иноземцы заключили: поданные той гигантской северной страны готовы молиться лишь тому вождю, который сам любит хорошо, то есть спокойно и сытно, пожить и не мешает так же жить подданным своим.
Вот, как подтверждение, ушел на отдых всеми ненавистный, пришел другой, потом и третий. И обоих подданные любили и любят. Потому что они не мешали и до чрезвычайности удобны и, что особенно по нраву, не мешают корыстолюбствовать. Конечно, иногда сотрясают воздух некими угрозами, но все этим и кончается. Лежебоки, вздрогнув, продолжают мять свои отяжелевшие бока на теплой печи и слазить с нее не собираются. Впрочем, нынешние Верховные Правители сделали все, чтобы оный лежебока вообще не утруждался; даже на выборы сильно не уговаривают сползти с печи, ибо это никому не нужно: кандидатовы друг, любовница и теща придут, проголосуют и этого будет вполне достаточно, чтобы выборы признать, как они выражаются, легитимными. Все остальные пусть себе полёживают да посапывают. В самом деле, зачем попусту подданных тревожить?
Доморощенные патриоты ситуацией очень довольны и дудят во всю мощь о том, что в стране тишь, гладь да Божья благодать. Находятся отдельные ворчуны, но в дружном и многомиллионном оре здравиц их слабенькие голосочки не слышны. И, слава Богу, что не слышны.
В сем прологе обрисованы страна и ее народ, обрисованы так, как они видятся со стороны и в общем ракурсе цивилизационного развития мира. Мелкие же детали будут наброшены и уточнены в основных сказочках, кои последуют далее. Не все сразу, милые вы мои, не все… Надо кое-что хотя бы и на десертик еще припасти.
Часть первая
Он, как и его предшественник (а также Друг, Учитель, Наставник), явился миру неожиданно. Вынырнув из неведомых никому глубин, как гласят уже сочиненные кем-то летописи, он тихохонько, но востроглазенько огляделся по сторонам, потянул носиком-пуговкой, пробуя определить по запаху, там ли он, где ему надлежит быть, поплескался водицею, что в круг его, испытывая на предмет ощущений окружающий его новый мир, а после пару-тройку раз хмыкнул. Хмыканье сие, стоит думать, означало одно: обоняние и осязание его не подвели, стало быть, он вынырнул и в нужном месте и в нужное время.
Очевидцы (их, то есть очевидцев, всегда находится во множестве, когда человек выныривает, но когда тонет, то обычно рядом не оказывается никого) решительно заявляют, что он, только-только вынырнувший, сразу стал показывать себя с наилучшей стороны.
– Он, – говорят, – сразу после оглядок и понюхиваний, перво-наперво, стряхнул с себя болотную тину, коей поналипало немалым числом и коя тяжелым грузом норовила вернуть его назад, на дно болотца, омыл светло личико хрустально чистой водицей и опытно, – и откуда только взялся в нем тот опыт, – поплыл туда, куда его интуитивно влекло больше всего. Он, – продолжают очевидцы, – легко выплыл из заплесневелого болотца. Оказавшись, – говорят, – в истекающей речонке с малой водой и крутёхонько теснящимися берегами поплыл по течению, полагая, что дальше – будет просторнее и полноводнее.
И ведь не обманулся! Чем больше верст проплывал, тем больше расходились в стороны крутобокие берега, тем глубже в темную пучину уходило дно, тем бурливее становилась река, ее течение обретало удивительное ускорение, неся легонькое, как пушинку, тельце вперед, пока в неведомые, но манящие, дальние-дали.
Биографы, коих как-то неожиданно объявилось числом многим, фиксируют: мал пловец, да, оказалось, удал; шустренький, оказалось, от природы такой; умелый и сообразительный; себе, дескать, на уме. К тому же удача благоволила. Ну, право слово, чем, как не даром судьбы или промыслом Божьим можно объяснить следующее обстоятельство. Как-то под вечер и без того бурный поток неожиданно взъерошился, вздыбился, закружился на месте, заполучив в свои объятия, приподнял уставшего пловца и легонько вынес на берег и со всеми предосторожностями уложил. Малец тотчас же, смежив отяжелевшие веки, мертвецки заснул. Долго иль коротко (этого даже биографы не ведают), но вышел из объятий Морфея, приподняв головёнку, продрав шарёнки, огляделся. Видит, что лежит на гранитной набережной, а вокруг терема высокие с маковками золочёными (ну, точь-в-точь как в Тридевятом царстве). Вон, шпиль адмиралтейства, пронзающий небо; там блистающий в лучах солнца купол Исакия; тут и великолепнейшая императорская резиденция, именуемая Зимним дворцом, а также помпезная арка Главного штаба; поодаль – многочисленные мосты и мосточки, перекинутые через речушки и каналы.
– Не бреши! – явственно слышу глас читательский. – Ну, откуда обо всем этом знать мальцу!? Ври, – ворчливо может добавить иной читатель, – да не завирайся.
Ей-ей, не вру! Вот те крест, не обманываю. А знает он из учебника по истории, по картинкам. Впрочем, поначалу и сам малец не поверил в сию картинку, подумал: благолепие не что иное, как сновидение. Или мерещится. Для верности взял и ущипнул себя. Почувствовав боль, понял, что все это в яви. Вскакивает на ноги, долго ощипывается, прихорашиваясь. Понимает, что в Северной Пальмире, куда судьба его, оказывается, забросила, встречают по одёжке, а провожают по уму. Стало быть, предстать пред обитателями интеллектуальной и культурной столицы государства он должен в наилучшем виде. Похлопав по штанине, убедившись, что «корочки», то бишь документ об образовании и прочие бумаги (малец, несмотря на свой юный возраст, уже знает, что без бумажки – он букашка в каменных джунглях большого города) в кармане и целы-целёхоньки, потопал по Невскому проспекту, углубляясь в него все дальше и дальше. Топает, а в башке его разные соображения теснятся. Думает, значит, кумекает, выходит.
Биографы (я извиняюсь за постоянные ссылки на оных, ибо кому, как не биографам, знать всю подноготную изучаемого ими лица) заверяют, что мальца в ту пору думы тяжкие одолевали, ибо страшился продешевить, то бишь прогадать. Ему хотелось, стоя на перепутье, выбрать дорогу, ведущую в светлое будущее, не только торную, а и хлебную, а то лучше, усеянную пряниками да тартинками.
Стоит, стало быть, малец на перекрёстке дорог и вычисляет в уме: ежели, думает, направо пойду, ну, туда, где университет Его Императорского Величества, то после прохождения курса наук стану гуманитарием, иначе говоря, гордым, но нищим; ежели, далее думает, прямо пойду, в сторону Политехнического, то физиком иль химиком стану и в карманах завтрашнего инженеришки ветер будет свистеть почище, чем у гуманитария; ежели, по его соображению, налево двинет, туда, где юридический институт, то непременно в стряпчие затешется, а то и, коли повезет, в прокурорах очутится (бабок не ахти, а вот власти, к коей малец имеет великое тяготение, хоть отбавляй, к тому же помнит наставления папеньки и маменьки, отправлявших в плаванье, которые мудро замечали: где много власти, там и бабок тоже хватает, короче, с хлеба на воду не перебиваются).
Не долго ерошил реденькие волосёнки на маленькой головёнке малец, не парил много жиденькие мозги. Он выбрал третий путь и твердо зашагал туда. И правильно: юрист – это вам не библиотекарь.
Итак, проходит курс наук, осваивает тонкости юриспруденции. И тут (Боже, какой счастливый случай!) общественное бурление началось, среди мальцов – тоже. Одни стали выступать за старое, говоря, что государству, к коему они причислены, всякие перемены вредны и опасны, другие – за то, чтобы ничего не делать и мять бока на теплой печке, третьи, то есть радикалы, самые шумные, стали возмущать общество и звать к переменам.
Будущий стряпчий, а то и, Бог даст, прокурор, Дениска Макаров (так зовут моего основного героя, делающего погоду в моих сказочках) ходил с митинга на митинг, стоял поодаль, прислушивался да принюхивался, но на рожон не лез, всё больше помалкивал, не распахивал глубины своей души, ни с кем не делился самым сокровенным – убеждениями, значит. Он имел в виду еще одно напутствие папеньки и маменьки: береженого – и Бог бережет. Он также знал, что родители плохого ему не присоветуют.
Его осторожничанье привлекло внимание определенных людей. Вот он стоит у огромного окна аудитории и зубрит УК. Зубрит, а не забывает косить глаз и на то, что происходит за окном, то есть на стихию. И тут замечает рядышком мужичка, еще молодого и такого, как Дениска же, невзрачненького, с такой же бедной, как и у Дениски, растительностью на голове.
– Молчишь? – без приветствий спрашивает неведомый Дениске гражданин.
– Так ведь… это… ну… Как говорится, слово – серебро, а молчание все-таки – золото.
– Гы-гы-гы! – коротко, но со значением хохотнул гражданин. – Значит, ближе к благородным металлам держишься?
– Так ведь… – Дениска кивает в ответ. – Понадёжнее…
– Ты, гляжу, – умничка. Так держать! – говорит гражданин и предлагает Дениске. – Держись моей стороны и у тебя все будет наилучшим образом.
Дениска захлопал ресницами.
– Что есть «наилучшим»?
– Увидишь, – загадочно сказал незнакомый гражданин и снова мрачновато гоготнул.
– Но… Я ведь… Не знаю вас…
– Твой коллега, Путинцев, однокашник… Бывший уже…
– А… Ну, да…
– Поди, слыхал?..
– Кое-что… Преподаватели вами гордятся, говорят, что сразу вам предсказывали великое будущее.
Путинцев со смыслом повторил:
– Держись моей стороны и великое будущее тебя тоже не минует.
– А… это… ну… Не… это… не обманете?
– Однокашники, – важно заметил Путинцев, – своих не кидают.
Юнец и еще совсем не старый мужичек подружились. На почве? Право слово, не знаю. А биографы как-то этот предмет обходят стороной.
Ясно лишь одно: Путинцев Дениску больше не выпускал из поля своего острого зрения и из цепких и весьма-таки когтистых своих рук. Держал всегда неподалеку, без конкретных и нужных дел не оставлял.
Скоро сказка сказывается, но не менее скоро и дело делается… У отдельно взятых граждан, конечно. У того же Дениски, к примеру. Твердо взбирался наверх Наставник (здесь и далее имеется в виду Путинцев), тяжело ступая по скользким ступеням иерархической лестницы, а следом, тихо-тихо, почти неслышно для всех следовал и Дениска. Впрочем, его уже так никто не называл. Теперь он для всех был Денисом Александровичем – только так, а не иначе.
Время – скоротечно, но и иные карьеры не менее быстры. Вот Путинцев уже в Первопрестольной (так народ издревле называет древнюю, а потому замшелую столицу государства), близок к Олимпу. Вскоре туда же перебирается (пока что на скромную должность рядового клерка) и господин Макаров: как говорится, бумажка – туда, бумажка – сюда. Аккуратист Макаров понимал уже, что долго на скромной должности не засидится. И, действительно: его наставник неожиданно оказался на Олимпе и его стали величать не иначе, как Великий из Великих, Мудрейший из Мудрейших. Неожиданно для всякого нормального человека, даже для Дениса Александровича. Не прошло и года, как он из столоначальников выбился в заведующие канцелярией Его, то есть Учителя. Стал на виду у всех. И тут иноземные писаки стали наседать с одним и тем же вопросом:
– К… то… ест… мистер Маккарофф?
«Мистер Маккарофф» совсем не собирался выходить из загадочности, а посему и отделывался иносказаниями, иногда прибавляя к оным легонькую ухмылочку. Он по-прежнему вел себя тише воды и ниже травы. Все подумали: клерк, как есть клерк, еле приметная тень своего попечителя. И даже иноземные борзописцы от него отступились.
Но главный канцелярист царства-государства, тем не менее, работал неустанно, неусыпно, скромно делая свое незаметное для несведущих дело: управляя канцелярией, строго следил, чтобы управляемые им клерки шуршали бумажками пошустрее, а нужные чтобы были во всякое время под рукой. И не забывал напоминать:
– Без бумажки ты, – он показывал ноготок от мизинца, опущенный вниз, – букашка, а с бумажкой, – он задирал высоко-высоко вверх, то есть к потолку, указательный палец, – Человек.
И многочисленные клерки понимали его буквально. И правильно делали, ибо уже стали дотункивать, с кем имеют дело.
Правитель канцелярии, то есть Макаров, все больше и больше, все глубже и глубже увязал в своем обожании Верховного Правителя, то есть Путинцева. Он, то есть Макаров, готов был земельку целовать, по которой ходили ноженьки Попечителя, то есть Путинцева, слепо блюдя его интересы, хотя и про свой интерес не забывал ни на минуту, помня еще одно наставление папеньки: своя рубашка – ближе к телу. О своем личном интересе он, по правде-то говоря, старался помалкивать, чтобы не пробуждать нехорошие мыслишки у окружения – у тех, кто под ним, а того больше у тех, кто над ним.
А годы мчались, а реки, бурля и пенясь на перекатах, всё несли и несли вперед свои воды. Дениска (я, извиняясь, Денис Александрович) тем временем плыл, управляя веслом, по течению. Плыл и радовался, что все хорошо у него складывается по жизни: ежели идет по канцелярии, то все пред ним, все еще, по сути, мальцом, шапки ломают, немилосердно гнут спины, заискивающе ловят каждое произнесенное им слово и даже мимолетному взгляду радуются, точно детки малые, когда оных одаривают шоколадкой. Теперь Дениска важничает, позволяя окружению его любить. Теперь Дениска уже ходит не так, как прежде: перестал горбиться – грудью, выпячивая ее нещадно, всё вперед да вперед. Нет, Дениска возвращает себя и в прошлое состояние, но лишь в том случае, когда оказывается пред светлыми очами своего Покровителя: тут он тише воды и ниже травы. Как-то, глядучи на покорность своего ученика, Покровитель сказал:
– Правильно делаешь…
Денис Александрович, поняв с полуслова (чаще всего он понимает и без слов) своего Учителя, кинулся, обуреваемый великими чувствами, в ноги, и возопил:
– О, Великий из Великих! Ежели бы у меня был фамильный герб, то на нем бы я начертал главный свой девиз…
– А именно? – хитро щурясь, интересуется Покровитель.
– Без лести предан! – выкрикивает Макаров.
– Ну, да, – Покровитель с сомнением качает головой: это он специально подтрунивает.
– Я!.. Если понадобится!.. Готов!..
– Все так говорят, – продолжает трунить Покровитель, – а как только трон подо мной закачается, то…
– Я?.. Да ни в жизнь!..
– Не будет, значит, подножки?
Дениска, бледнея, выпаливает:
– Никогда, о, Мудрейший из Мудрейших!
Выпалив, незаметно отрывает от пола юркие глазёнки, чтобы проверить, каково впечатление он произвел на Покровителя. Кажется, убедил, что ради него раб не пощадит живота своего. Стало быть, прошел очередную проверочку, как выражаются нынче в сих палестинах, на вшивость. Стало быть, по-прежнему Покровитель не оставит его без своего доверия, а это… Доверие сидящего на троне – великое счастье, о коем мечтают миллионы. Мечтают, в самом деле, многие, да жребий выпадает единицам и он, Дениска, прикоснулся к избранным: если не поскользнется, то пойдет далеко и взберется высоко-высоко, до того высоко, что и подумать пока ему страшно.
О том ли в то время думал Дениска? Кумекал ли про будущее? Неизвестно даже самым близким летописцам, а уж мне – и подавно.
