Геннадий Мурзин
Сказания новой Руси. Рассказы, сказки, памфлеты, эссе
Явленье романиста
Выражусь без обиняков, без словесных пируэтов всяких разных: раздолбай литератор Жопников, оторва, каких поискать на белом свете. В великие прётся изо всех сил. Невыносим с некоторых пор. Для меня… Для других – образец для подражания.
А это стало сильно проявляться с месячишко назад, когда Жорка Жопников стал задумываться очень, морщить чело, не обремененное интеллектом.
Однажды, как свидетельствуют очевидцы, впервые в руках моего героя очутился четырехтомник с романом «Тихий Дон». Книги понравились ему: весомо; верно, не раскрыл ни разу, однако душа его затрепетала, когда представил, что на обложке золотом выписано не «Михаил Шолохов», а «Егорий Жопников». Нет, это надо видеть!..
– Без проблем, – твердо выразился он. – Не дурнее, пожалуй, буду, – почесав для солидности облысевшую шар-голову, выдал резюме. – Вот сяду за ноутбук и выдам, – еще подумал и добавил. – Название само припёрлось – «Красный Восток»… Или… – опять задумался. – Может, лучше, если назвать «Бурливая Волга»?
Решение этой проблемы отложил на потом.
Он засел за исторический роман.
Сколько времени прошло? Никто не знает. Да и не столь важно для истории: когда историкам понадобится, то, истинно вам говорю, все найдут и опишут.
Главное – стуча по клавишам ноутбука с утра до ночи, высидел, выродил, выпестовал.
Жорка любовно посмотрел на дитё новорожденное, не слишком симпатичное, но все равно родное, и прикинул, подумав: «Ничё, когда под мильен знаков с пробелами? Круто? Нормально. Мишанька Шолохов, оно так, взъярится на меня, примет за соперника, станет пургу гнать, гнобить везде, – он машет рукой. – Хрен с ним, перебьется… Не ему одному… В славе всю жизнь бултыхаться.
Слава Богу, этот самый Жопников не ведает, что бояться конкурента нет смысла, так как тот давным-давно отдал, как говорится, Богу душу.
Чтобы представить себе научнее созданный им продукт, распечатал на принтере. Положил огромную стопку листов на ладонь левой руки, а на ладонь правой – Шолохова.
– Ого! – взвизгнул от наслаждения Жорка. – Моё – весомее.
На другой день выложил на своей интернет-страничке. Сидит и ждет. Читательского наплыва ждет, само собой, комментариев. Ждет-пождет, а никого. Жорка, хмурясь, идет на страничку другана, отправляет личное обидчивое сообщение: чё, дескать, не фурычишь и не комментируешь, а еще, дескать, дружбаном числишься?
Тот всё понял и метнулся тотчас же к Жорке на страничку. С трудом осилив первый абзац, дружбан сплюнул под ноги и подумал: «Хренотень. Блевотина. Офигенное долбоё… И, – он с еще большим ожесточением вновь сплюнул, – дремучая безграмотность».
Но, будучи друганом давним, написал в комментарии другое, а именно: «Шик! Блеск! Красота! Жорка, извини, но ты – гений!!!» Именно три восклицательных знака (ему нравится, когда этих знаков много) поставил, чтобы подчеркнуть свое восхищение романом. Подумав, обратился к своей группе поддержки, состоящей из своих клонов.
Тут-то и полились комментарии, один краше другого. Был такой, что даже видавшего виды Жорку чуть-чуть смутил: клон явно перегнул, когда написал, что у Жорки Жопникова Нобелевка не за горами.
Перегнул, верно, но зато романисту-то как приятно?!
С той поры, задрав нос до облаков, ходит по просторам Интернета классик. Всех подтыкает, над всяким ёрничает, учит молодежь уму-разуму. В том числе и меня, несмотря на то что моя молодость осталась давным-давно за горами и долами. Слушаю, вежливо поддакиваю, благодарю за учебу, обещаю писать, как он (упаси Боже, только не лучше). Потому что, почуяв во мне (пусть даже в мыслях) соперника, затопчет. А мне это надо?
Да… Чуть не забыл: для названия романа-эпопеи Жорка Жопников выбрал (после мучительных размышлений) второй вариант. Что скажешь? Как любил выражаться О. Бендер, конгениально!
Рекорд старого пердуна
Сидит на завалинке дед. Сказывают, что ему много лет – за сто будет. Вышел, чтобы старые косточки погреть на августовском ласковом солнце.
Метрах в пяти от него ребятня в лапту играть затеяла. Шумят, ссорятся, окаянные, мешают старому думы свои думать.
Тут старый возьми да и дёрни как следует. Почитай, полдеревни грохот слышала.
Один парнишка, не занятый в игре, подбежал и сказал, кому-то из старших подражая:
«Нехорошо, дедуль, воздух портить».
Дед, закряхтев, сказал:
«Оно так… конечно… Но что делать, ежели воздуха в нутрях слишком скопилось? Вот и выпустил… Читал в ученой книжке, будто вредно держать дурное в себе».
Подтянулись, прервав игру, другие пацаны. Первый мальчишка, чувствуя за спиной дыхание друзей, вскинув патлатой головенкой несколько раз, строго сказал:
«А мама говорила, что неприлично в общественных местах…»
Дед, взъерошив и без того не видевшие давно расчески мальчишечьи волосы, сказал:
«Эх-хе-хе, милый… Неприлично, но как быть, ежели приспичило?»
Мальчишка, подумав, ответил:
«Не знаю».
«То-то и оно…»
Малыш, вспомнив что-то, спросил:
«Дедуль, а, дедуль…»
«Что?..»
Парнишка тряхнул головой.
«Батянька мне сказывал, что ты на ярмарке рекорд поставил… по этому самому… Правда, али нет?»
Дед усмехнулся и поправил левой рукой жиденькую сивую бороденку.
«Было такое… давненько уже».
«Расскажи, а?»
«Стало быть, так… Поехал я на ярманку, в район… Чтобы продать лишнее и купить нужное… Ну, вот… Торговли – никакой… Покупатель вялый: интересуется, щупает, а потом обратно кладет… Даже цены не спрашивает. Вот и собрались мужики кучкой и я с ними. Стоим и лясы точим. Значит, время убиваем, скуку разгоняем. Тут кто-то из толпы и дёрнул… Погромче, чем я давеча. Хохот. Один из мужиков возьми и скажи: погляди, дескать, может, портки-то на развал пошли от такого грохота. Черт меня дернул… Взял и похвастался: я, мол, могу и покруче. Все смотрят на меня и не верят. Распалился до невозможности: хотите, говорю всем, пёрну пятьдесят раз кряду? Все замотали головами, показывая, что это невозможно. Вхожу в азарт: давайте на спор, говорю, но только на что спорить будем? Вышел вперед мужик из соседней деревни, хлопнул о земь малахаем: ставлю, говорит, на кон новое тележное колесо (он приехал ими торговать); ежели, говорит, слово сдержишь, – колесо твое, а ежели нет, – тогда… Мужик запнулся, не зная, что с меня запросить. Один из стоявших со мной рядом пришел ему на помощь: коли нет, говорит, – проигравший пари ставит четверть самогона. Ударили по рукам. Только, сказал я, считать без мухлежа… Стали считать… Пятьдесят раз пернул – тютелька в тютельку… Колесо стало моим… Оно и сейчас целехонько, – дед показал суковатой палкой в сторону навеса. – Вон, на крюку висит. Телеги нет, а колесо есть… Так-то вот, – закончив рассказ, вновь потрепал мальчишечьи патлы. – А ты „неприлично да неприлично“… Всё прилично, что на пользу идет…»
Мальчишка упрямо сказал:
«Все равно… Мама…»
«Упрям же, варнак, – сказал дед и легонько потрепал мальчугана за ухо… – Я тоже был… Как-то подхожу к деду (взрослые парни научили) и говорю ему:
Ну, дедулечка, ну, дед,
Научи меня пердеть:
Если не научишь, —
Пива не получишь
Ну, дед… хрясь по моей заднице палкой, которая у него была в руке, и пошел прочь.
Вот и я сейчас…»
Дед сделал вид, что, опершись о палку, встает. Пацаны, сделав вид, что испугались, хохоча, – врассыпную.
…Сидит дед: то смотрит на небо, где бело-серыми лебедями с ленцой проплывают облака, то в землю, где мураши деловито снуют, то на мальчишек, вновь играющих в лапту. Сидит и греется…
Потасовка
Анька Семенова и Верка Островская – давние и закадычные подружки. Более того, праздники отмечают семьями. Первая – менеджер по персоналу, вторая – руководитель отдела продаж в одной фирме. Обе – молодые и смазливые, обе пытались, как мы говорим, подбить клинья к шефу, но почему-то получили от ворот поворот, хотя шеф не из тех петушков, который равнодушен к своим и очаровательным соседним курочкам.
Как-то так получалось, что девчонки в отпуск всегда уходили одновременно и отдыхали в одних и тех же местах – обычно в Анталии или Кургаде, отдыхали без мужей. На сей счет была у обоих отмазка: надо, дескать, дать возможность мужьям наскучаться без них.
А мужья? Не раз были на наших корпоративах. Видел. Видные такие мужики, так сказать, кровь с молоком, явно есть чем утешить любую бабу. Мне казалось: от своих жен сходят с ума. Так ли на самом деле? Не знаю.
Идиллия у подружек могла продолжаться бесконечно, но в один прекрасный день…
На полдень шеф назначил оперативное совещание. Мы собрались в его кабинете, сидим, а самого шефа все нет и нет. Знаем: начальство никогда не опаздывает, оно всегда лишь задерживается. Ритка Орлова, секретарша, сказала, чтобы не расходились, так как шеф застрял в пробке и вот-вот будет. Мы наслышаны о его этих «пробках». Ждем. И судачим. О чем? Мужики – о футболе или рыбалке, бабы – перемывают косточки своим и чужим мужьям.
Они – перемывают, а я – сижу и, молча, гляжу в окно. Нет, я тоже мастер почесать языком, но не сегодня. Сейчас – не то настроение: сынулька что-то приболел, даже в школу не отпустил, сказал, чтобы лежал в постели и пил горячее молоко с медом. Сижу и спрашиваю себя: «Исполняет ли, негодник этакий, мои наставления?»
И тут мои мысли о сынульке прерывает истошный визг. По голосу знаю: это – Анька. Что было до этого? Понятия не имею. Но сейчас…
– Сдурела, да? – вопит Анька, обращаясь к подружке. – Как язык повернулся? Да мой муж!..
Верка хладнокровно прерывает:
– Твой муж – лошара необыкновенный.
– А твой, – Анька задыхается от возмущения и не может сразу подобрать слово пообиднее, – лопух развесистый, идиот, которому баба навесила преогромные рога.
– Ну, насчет рогов – не будем, – все также, проявляя олимпийское спокойствие, отпарировала Верка. – У моего всего лишь рожки, а у твоего – развесистые, оленьи. Вспомни, как ты во время прошлого отпуска спала в номере одновременно с двумя турками. Ну, вспомни: хорошо отделали тебя, не так ли? Сама мне признавалась, что тебе сильно понравилось и что ты готова повторить тот же сценарий, но теперь не с турками, а с арабами. Это ты говорила, что у них невероятной величины…
– Ты… Ты… Сучка, что говоришь, а? Если бы знал твой Лёшка, что ты в позапрошлом году каждую ночь меняла ё…..рей, то…
Только сейчас Верка не сдержалась, подскочила к Аньке и вцепилась в волосы. Началась между ними потасовка.
А наши мужики? Нет бы разнять… Они, забыв про футбол и рыбалку, глядят и ржут: получают от услышанной информации и от зрелища удовольствие.
В разгар битвы подруг в кабинете появился шеф. Прошел и сел в свое кресло. Обведя всех мрачным взглядом, бросил в образовавшуюся тишину:
– Все – по местам!
Мы, не ожидая ничего хорошего, теснясь в дверях, кинулись наутек.
К концу дня мы знали, что шеф принял решение: тотчас же уволить обеих драчуний. Они ушли. Я с ними не виделся больше и не знаю о дальнейшей судьбе. Краем уха слышал, что мужья, ни о чем не подозревая, по-прежнему без ума от жен. Значит? Мужья в неведении об истинной причине ухода с работы их любимых.
Душитель
Тарас Григорьевич Кулёмин как-то раз (черт его дёрнул) залез в томик Александра Сергеевича… Того самого… Классика… Нет-нет, не Грибоедова, а Пушкина. И на какой-то странице (он и не помнит) случайно прочитал одну-единственную строчку, ту самую строчку, на которую упал его испепеляюще пронзительный взгляд:
«Души прекрасные порывы».
Судьбоносная строчка. И, главное, Кулёминым понята и прочувствована до конца.
Далее читать не стал. Зачем? На призыв до селе ему совершенно неизвестного Пушкина ответил делом, то есть принялся душить любые прекрасные порывы, с которыми только встречался.
Так и живет Кулёмин: душит себе и душит много лет. Хорошо ли живет? Распрекрасно. Потому что душитель делом всей жизни занят. Стало быть, востребован во все времена.
Кулёмин не одинок. Вообще говоря, россияне поделены на две равные части – на тех, кто душит, и на тех, кого душат. Иной раз они меняются ролями. Так что все в порядке. И для огорчений нет оснований, ибо паритет всегда предпочтительнее, чем чье-либо превосходство.
Безгрешный чиновник
Семен Тертый – ответственный сотрудник аппарата администрации губернатора. И до того ответственный, что не позволяет себе на службе пить, курить и даже шашни заводить. Тяжко ему, но крепится: мимо проходит, вихляя аппетитным задом, длинноногая и голопупая блондинка – сплевывая, отворачивается. От греха – подальше. И только дома, возле жёнушки чувствует себя расслабленным. Свободным, значит, и чуть менее ответственным. Вот и сегодня. Не успел переступить порог родного очага, как жёнушка, протерев руки:
– Проходи, – говорит, – Сёмушка, – потом целует и помогает раздеться. Тут выбегает из детской Ксюшка. Девочка впервые сходила в детский сад. Девочка вздрагивает и жмется к ногам отца.
– Заболела? – спрашивает Семен Тертый свою любимицу.
– Мне страшно, папуль.
– Где страшно?
Хозяин проходит на кухню и садится. Следом приплелась Ксюшка.
– Там страшно, – девочка неопределенно машет рукой.
– В детском саду, что ли?
– Да, папуль.
– Не выдумывай.
– Папуль, я правду говорю… Дедушка Ленин там… стоит… – дочь поднимает глаза на отца. – Он же умер, правда, пап?
– Да, он умер и давно.
– Но воспитательница говорит, что он вечно живой и очень-очень любит детей… Мне так страшно…
– Почему?
– Если он любит детей, как я люблю пирожное, то он может и меня ведь съесть.
– Успокойся. Завтра зайду и скажу заведующей, чтобы убрала с детских глаз это древнее чучело.
Дочь уходит.
– Ну, Сёмушка, обедать будешь? – интересуется жена, гремя посудой.
– Какой еще обед? Днем обедают. А сейчас… Тащи бутылку.
Жена приносит, ставит на стол початую бутылку вина.
– Ты чего? Тут же – язычок смочить, – сердится Семен Тертый. – Давай непочатую… И не с этой мочой…
Жена исправляет ошибку. Семен Тертый наполняет до краев граненый стакан, одним махом опрокидывает.
– Ах, хороша! – восклицает он.
Жена вновь к нему подступает.
– У меня, милый, борщ вкусненький приготовлен. Может, борщецом закусишь?
Муж отрицательно мотает головой. Он вновь наливает и также махом опрокидывает.
– Я тебе, любимый, котлеточки пожарила. Может…
– Спятила!? Я не жрать сюда пришел.
Выливает остатки в стакан и опрокидывает. Жена:
– Возьми вот булочку… румяненькая, с пылу, с жару.
Семена, похоже, проняло.
– Л-л-ладно, д-д-давай.
Он откусывает и тотчас же валится под стол. Долго там шарашится. Потом с трудом встает на четвереньки и возмущенно рычит на жену:
– Т-т-ты что мне з-з-за булочку п-п-подсунула, а? С п-п-первого же п-п-прикуса – с ног в-в-валит!
Последние силы покидают ответственного сотрудника Семена Тертого. Он падает и на кухне раздается могучий храп.
Дамские суждения
1. Кто я такая?
К кому бы я ни подступила с этим для меня болезненным вопросом, все в голос отвечают одинаково:
– Идиотка!
– Но почему?! – восклицательно-вопрошающе произношу тотчас же я.
Подружки – в ответ лишь ржут, как необъезженные молодые кобылицы, а недруги – лишь крутят у виска, намекая, что у меня «не все дома».
Народ, а я отчего-то не согласна. Хоть тресни обушком по башке тут на месте, не согласна.
По утрам, когда гляжусь в зеркало, вижу вполне смазливенькую рожицу с карими большими глазами, по-моему, взирающими умно-проницательно оттуда на меня. Часто ядовито ухмыляюсь, но, клянусь всем святым, умею и мило распускать губки, обычно сложенные симпатичным и аккуратным бантиком, в очаровательной улыбке.
Подружки, когда в хорошем расположении духа и не завидуют мне, снисходят до объяснения:
– Липнешь, – говорят, – с расспросами. Зудишь, – говорят, – и зудишь в ухо. Достаешь, – говорят, – в печенках иногда, – говорят, – сидишь у всех.
Народ, а чего плохого, если я такая настырно-любопытная? Нет, чтобы похвалить… Нет, чтобы одобрительно шлепнуть по округленькой небольшой попке? И сказать:
– А ты, девка, ничего… Приятная во всех отношениях… Хоть спереди, хоть сзади, хоть в анфас, хоть в профиль.
Но нет! Идиотка и всё тут.
Надо бы как-то с этим бороться, да вот беда – средств борьбы не вижу.
2. Женщина должна кому-то нравиться
Потребность кому-то нравиться природой в женщине заложено. Даже тогда, когда она давно отцвела, когда ей давно за… Нет, в эти-то годы особенно. Чем реже мужчины обращают свое внимание, тем острее желание поймать хотя бы мимолетный их восхищенный взор. А если женщина к тому же и услышит из раскрывшихся в улыбке мужских уст комплимент, пусть даже дежурный, – это, если можно так выразиться, круче некуда.
Когда женщина говорит, что она плевать хотела на всё и вся, то она в этот момент, уж поверьте, лжет самой себе и окружающим.
…Тружусь я, если вам интересно, как пчёлка в улье, – день-деньской: потому что помощник нотариуса, которому приходится перелопачивать кучу нормативных актов, а после создавать гражданско-правовые шедевры. Например, завещательные распоряжения. Доход не ахти, но жить можно.
В кабинете нас четверо, то есть трое и плюс половинка. Что еще за «половинка»? На полставки. Шеф, иначе говоря, нотариус, привык считать каждый рубль дохода и расхода, поэтому в штате нет излишеств; посчитал, что для небольшой нотариальной конторы достаточно, если бухгалтерию будет вести человек, принятый на неполный рабочий день, – с восьми до двенадцати.
Кандидатуру на это место шеф отсеивал долго и тщательно. Ну и выбрал… Представил коллективу. Божий одуванчик – ни дать, ни взять. «Точно – за семьдесят» – решила я и не ошиблась. Потом узнала, что пару лет назад Людмила Марковна овдовела.
– Сгорел на работе, – сказала она о муже, поджав при этом тоненькие и сухонькие губки.
Я невольно подумала: «Работящим был…»
Но потом оказалось: Людмила Марковна в слова «сгорел на работе» вкладывала иной смысл; муж-то ее частенько поклонялся Бахусу, из-за того и случился ранний уход в иной мир.
Людмила Марковна с первого дня взяла за правило: являться на работу тютелька в тютельку, ни минутой позже, ни минутой раньше. Как ей это удавалось? Для меня загадка. Я тоже стараюсь: шеф не терпит, как он выражается, расхлябанности. Но мне не всегда удается соблюдать распорядок дня.
Вскоре, наблюдая за Людмилой Марковной, я заметила нечто для меня удивительное. Некий ритуал, что ли.
Половина двенадцатого. Наш бухгалтер, сидевшая прежде будто приклеенная к стулу, встает, подходит к настенному зеркалу и начинает прихорашиваться: приводит в порядок поседевшие и уже поредевшие волосы, поправляет, вооружившись помадой, губы, массирует, чтобы порозовели, щеки, поправляет воротничок наглухо застегнутого платья и одергивает его подол, разглаживая ладонью возможные складочки. Потом возвращается к рабочему столу, берет папку с финансовыми документами, напустив на себя необычайную важность и строгость, исчезает.
Минут через пятнадцать Людмила Марковна возвращается. На ее лице – лучезарная улыбка полного счастья. Я обычно спрашиваю:
– Как шеф? С ним всё в порядке?
Людмила Марковна откликается, но не сразу.
– Он, – говорит она с придыханием и закатывает глаза, – такой у нас лапонька. Скинуть бы мне, – продолжает восхищаться она, – годков несколько, определенно втюрилась бы…
Я умышленно недовольно хмыкаю:
– Тоже мне… В кого тут влюбляться? Маленький, кругленький зануда.
– Эх-хе-хе-хе, – вздыхает Людмила Марковна. – И ничего-то ты, Марго, в мужиках не понимаешь… Поживи с моё и… – она вновь закатывает глаза. – Такой обходительный. Встречает и провожает улыбкой.
Мы понимающе переглядываемся: этой своей дежурной улыбкой он одаривает всех – желанных ему и нежеланных. Но мы не горим желанием разочаровывать ее. Поэтому Людмила Марковна продолжает:
– Какой, право, мужчина! Девчонки, он не забыл про комплимент.
– Интересно…
– Как, – сказал шеф, – вы, Людмила Марковна, сегодня прекрасно выглядите.
В иной ситуации мы бы расхохотались, но здесь, еле сдерживая себя, молчим и киваем в знак согласия головами. Эту фразу мы все выучили наизусть и слышим, сказанную шефом в одной и той же интонации, ежедневно.
Ровно в полдень, не взглянув даже на часы, бухгалтер исчезает. Без нее, этого «божьего одуванчика», всем нам отчего-то становится грустно.
3. Вертихвостка
В соседнем с нами кабинете с недавних пор обосновалась Анька Дроздова. Как и я, помощник нотариуса. Как и я, закончила юрфак универа. Шеф ее взял не за красивые глазки, хотя они у Аньки, в самом деле, прелестны: два небольших вечно сверкающих бриллиантика. Может, глубиной юридических познаний покорила? Сомневаюсь. Соседки мои болтают, что Дроздова – дочь какой-то городской шишки. Папашка позвонил и пристроил. Шеф предпочел бы не брать: все знают, что не любит, как выражается он, «позвоночных». Но обстоятельства иногда выше даже всесильного моего шефа. Соседки вынуждены признать, что шеф, со своей стороны выставляя условия, долго торговался. И не продешевил: первое – это то, что папашка помог нотариальной конторе обзавестись хорошим помещением, почти в центре города, заключив с муниципалитетом договор на аренду на целых 49 лет; второе – заявил, что с Анькой не будет цацкаться и что та станет «пахать» наравне со всеми.
Узнав о новой сотруднице, Людмила Марковна, о которой я рассказала в предыдущей новелле, только многозначительно хмыкнула. Мы поняли ее хмыканье каждый по-своему.
А вчера…
Уже с утра Анька Дроздова забежала к нам. Будто случайно. Присела на минутку, а задержалась на полчаса. Хорошо, что шеф не увидел праздноболтающуюся.
Людмила Марковна все время молчала и не участвовала в нашей болтовне, а только тихо хмыкала. Но вот и она, оторвавшись от сверки годового баланса, подняла глаза, вытянула руки и стала разминать их.
– Мы писали, мы писали. Наши пальчики устали.
Анька, не сдержавшись, хихикнула: молодая, какой с нее спрос?
Людмила Марковна, нахмурившись, проворчала:
– Проживи с мое. А после и хихикай.
Анька попробовала что-то сказать в свое оправдание, но Людмила Марковна и слушать не стала.
– Вот что скажу тебе, девонька: не верти хвостом перед носом шефа! Я вижу все твои ужимки и прыжки.
Это прозвучало так, будто Людмила Марковна ревнует Аньку. Мы заметили и ухмыльнулись, но не Анька. Та, беззаботно болтая стройной ножкой, спешно парировала.
– Почему бы и нет? Я молода, хороша собой… Шеф тоже в самом расцвете сил… Так что… Мне и карты в руки.
Людмила Марковна, такая всегда сдержанная, тут, вспылив, выкрикнула:
– Неприлично лезть в постель шефа, понятно?!
– Фу! – воскликнула Анька и встала. – Ваши представления о жизни, Людмила Марковна, настолько обветшали, – Анька взялась за ручку двери, – что от прикосновения распадаются на частички пыли.
В след уходящей Людмила Марковна, уже успокоившись, заметила:
– Не умничай, вертихвостка.
Мне показалось, что теперь мы все Аньку будем за глаза называть не иначе, как вертихвостка.
