Геннадий Левицкий
Хитон погибшего на кресте
Учитывая, что римляне единодушно не любили Тиберия, оставлять в живых прямого потомка рода цезарей было бы величайшей оплошностью. Не успел Тиберий занять место Августа, как взбунтовались самые боеспособные легионы империи. Мятеж на Рейне сумел предотвратить племянник Тиберия – Германик – и ему благодарностью будет ранняя смерть. Тиберий не терпел любого, кто имел отношение к императорской фамилии, обладал реальной властью и мог составить ему конкуренцию.
Римляне поняли, кто явился причиной смерти народного любимца – Германика. На стенах домов начали появляться недвусмысленные надписи, а по ночам раздавались тревожащие тишину крики: «Отдай Германика!», «Верни Германика!».
Вспомнил принцепс и о своей бывшей жене Юлии, которая шестнадцать лет томилась в ссылке. (Юлию осудил за разврат и прелюбодеяния сам Август; она была сослана на небольшой островок Пандерию. Остается только догадываться, кто хитроумно позаботился о том, чтобы слухи о ее любовных приключениях достигли ушей Августа.) Месть его была жестокой. Тиберий приказал уморить дочь Августа лишениями и голодом, «рассчитывая, что ее умерщвление останется незамеченным вследствие продолжительности ссылки».
Едва Тиберий более-менее разобрался с теми, в ком текла кровь обожествленного Августа, как появился некий Клемент, который выдавал себя за чудом уцелевшего Агриппу Постума. Когда Клемента схватили, Тиберий задал ему вопрос:
– Как ты стал Агриппой?
– Так же, как ты – Цезарем, – ответил тот.
Римляне были потрясены тем, как Тиберий разбирался с родственниками. Уважать его не стали, но бояться – несомненно. Впрочем, Тиберий в начале правления пытался развеять опасения насчет своей беспощадности и жестокости. На свою беду, ему это удалось: страх перед принцепсом стал покидать римлян, но уважения опять не прибавилось.
На первых порах Тиберий примерял на себя тогу добрейшего императора – причем для всех подданных, без исключения. Когда ему предложили для пополнения казны увеличить налоги в провинциях, принцепс ответил замечательной фразой: «Хороший пастух стрижет овец, но не сдирает с них шкуры».
Тиберий даже пытался вернуть республиканские традиции, которые долгое время искоренялись Юлием Цезарем и его преемником, но которые прочно жили в памяти народа.
Когда один из льстецов обратился к нему «государь», Тиберий счел это оскорблением римского народа и его лично:
– Я государь для рабов, император для солдат, принцепс для всех остальных.
Сенат по привычке предложил переименовать месяц сентябрь (июль и август уже были названы в честь его предшественников) в тиберий. Принцепс отказался и от этой чести, задав сенаторам вопрос:
– А что вы будете делать, когда у вас будет тринадцать цезарей?
«Он даже установил некоторое подобие свободы, – пишет биограф Тиберия, – сохранив за сенатом и должностными лицами их прежнее величие и власть. Не было такого дела, малого или большого, государственного или частного, о котором бы он не доложил сенату…»
«… и непочтительность, и злословие, и оскорбительные о нем стишки, – продолжает Светоний, – он переносил терпеливо и стойко, с гордостью заявляя, что в свободном государстве должны быть свободны и мысль и язык».
Пытаясь покорить римлян своей добротой, приверженностью республиканским традициям, Тиберий с ужасом отметил обратный эффект: его по-прежнему не любили, вдобавок, с ним перестали считаться.
Однажды сенат голосовал, расходясь на две стороны. Тиберий присоединил свой голос к меньшинству, но никто за ним не последовал, никто не изменил своего решения.
В другой раз он хотел, чтобы деньги, завещанные на строительство театра в городе Требии, пошли на починку дороги, – и тут Тиберию отказали.
Доброта Тиберия длилась недолго, до тех пор, пока он не убедился, что править Римом можно, только опираясь на чувство, которое безраздельно владело им самим. То был страх… Получив высшую власть, этот человек – громадного (можно сказать, гигантского) роста, крепкого телосложения – стал опасаться всех и всего. При этом Тиберий обладал фантастической силой: пальцем левой руки он «протыкал свежее цельное яблоко, а щелчком мог поранить голову мальчика и даже юноши».
Тиберий не доверял решительно никому. Когда понтифик Либон проносил подле него жертвы, Тиберий, вместо традиционного жреческого ножа – железного, длинного, остроконечного – подал ему свинцовый. В другой раз понтифик попросил у него разговора наедине. Тиберий согласился, но при этом взял своего сына Друза, и, прохаживаясь, все время сжимал правую руку Либона, словно опираясь на нее.
Со временем маниакальная боязнь уничтожила все добрые начала в Тиберии. При малейшей подозрительности Тиберий уже не будет сжимать руку собеседника, на всякий случай он будет его убивать.
Понтий Пилат был поверхностно осведомлен о странностях характера Тиберия. Зная, что император слишком большое внимание уделяет доносчикам, наслушавшись рассказов о том, как благодаря завистникам отправляются в небытие люди, добившиеся успеха, Пилат все больше впадал в уныние. Вызов к императору после некоторых размышлений вызывал все больший трепет Пилата. Проконсул Сирии, как мог, успокаивал отличившегося легата: мол, по его сведениям, Пилата ждет награда за благополучно подавленный бунт. Наместник со своей стороны начал опасаться, что Пилат вместо Рима отправится в самые глухие места, к самым диким племенам, а отвечать головой придется ему.
Впрочем, опасения наместника были излишними; Понтий Пилат, как истинный римлянин, был готов исполнить любой приказ начальника, а тем более, императора. Но, если в республиканском Риме все исполняли порученное, не задумываясь о последствиях, и только, когда чести угрожала опасность – бросались грудью или животом на поставленный рукоятью в землю меч, то после кровопролитных гражданских войн, римляне начали размышлять над смыслом приказа. Позволил себе поразмышлять и Пилат, перед тем как предстал пред очами Тиберия.
Пилат видел скульптурные изображения Тиберия, и в первые мгновения встречи был ошарашен – насколько оригинал отличался от мраморной копии. Его принимал сутулый старик огромнейшего роста, со столь же огромным римским носом, с лицом изрытым прыщами, в некоторых местах заклеенными пластырем, с лысым высоченным лбом и длинными волосами сзади. (Видимо, недостаток волос спереди принцепс стремился компенсировать растительностью на затылке, но зрелище получилось еще более уродливым, и никто не осмеливался разъяснить Тиберию реальную картину отвратительного имиджа.) Тиберий долго смотрел немигающим подозрительным взором на всадника и, лишь почувствовав страх в будущем собеседнике, попытался благожелательно улыбнуться. Получилось неважно: уродливая гримаса исказила лицо старика.
Пилат ожидал от вызова в Рим чего угодно: от наказания до награды, но услышанное от Тиберия сразило его напрочь. Принцепс назначил безвестного всадника прокуратором Иудеи. От неожиданности Пилат, вместо того чтобы выразить благодарность за оказанную честь, принялся всеми силами отказываться от высокой должности:
– Император, мое место среди легионов. Только там я смогу быть полезен Риму.
– Я знаю, дорогой Понтий, что ты великолепный боец и прекрасный командир. Но позволь мне решать, где твое место.
– Назначение слишком необычно для меня, – продолжал сопротивляться Пилат. – Император, я сомневаюсь, что справлюсь со своими обязанностями. Нельзя браться за дело, когда нет уверенности.
– Так обрети ее немедля, – посоветовал Тиберий. – У тебя на это есть два дня. А затем в путь!
Пилат упрямо молчал, даже когда пришло время исполнить повеление императора. Он понимал, что вот-вот разозлит Тиберия, и тогда может случиться самое страшное. Но тут Пилат просчитался: своей непосредственностью, искренностью он убедил императора, что должность прокуратора обязана достаться именно ему. Тиберий даже позволил себе пооткровенничать с всадником, которого видел в первый раз:
– Поверь, доблестный Понтий, я бы не стал навязывать против твоей воли сию должность, на которую, кстати, имеется множество желающих. И более опытных в деле управления, чем ты.
Лицо Пилата самопроизвольно исказила гримаса удивления, и вместе с тем, суровый воин производил впечатление ученика, не вызубрившего заданную тему. В таком состоянии его нельзя было отпускать, и Тиберию невольно пришлось развивать мысль, причем делать это честно. Иначе невозможно было вселить веру в собственные силы в этого простодушного человека:
– Слишком мало у меня людей, которым я могу доверять. И лишь в твоей преданности мне и Риму не возникает сомнений. Не столь важно, хорошо или плохо ты исполнишь свои обязанности. Главное, в неспокойной провинции будет человек, которому я бесконечно верю.
– Императору не придется сомневаться в моей преданности, но ее мало для должности прокуратора Иудеи. Нужен опыт…
– Он у тебя есть, – прервал Тиберий Пилата. – Этот мятежный народ уважает только силу, а ты ее имеешь. Силу не совсем обычную – расчетливую, неотвратимую… У меня много военачальников, которые, не задумываясь, пускают в работу меч. Иной раз убивают ради развлечения, чтобы показать свою власть, или по привычке. Там нужно действовать иначе. Иудеев все эти гордецы не запугают, но лишь озлобят, – печально промолвил император. – Ты пока еще сам не понимаешь, что идеально подходишь для этой провинции. Во время недавней войны ты показал пример мудрой жестокости, именно она необходима Иудеи.
Вдохновленный императором Пилат отправился к месту нового назначения с полной уверенностью, что справится со своей задачей. Он не придал значения словам Тиберия о некоей исключительности народа, которым придется управлять, и лишь спустя несколько лет прокуратор Иудеи поймет их смысл.
Слова Тиберия вселили в Пилата веру в свои исключительные способности. Бедняга не понял, что Тиберий назначает на высокие должности людей отнюдь не блещущих талантами, и совсем не организаторские способности были высшим критерием. Провинции получали те, кто, по мнению принцепса, был не способен составить заговор, не способен на предательство.
Иудея
Последние две тысячи лет этот клочок земли привлекает внимание всей планеты тем, что здесь родился Спаситель человечества. Как ни парадоксально, с явлением Иисуса Христа связана радость надежды на спасение всего христианского мира, но с этим событием связаны и длительные разрушительные войны, на этом клочке земли сошлись различные цивилизации и мировые религии. Крестовые походы – одна из самых трагических страниц мировой истории; причем велись они за то, чего нет: за Гроб Господень, в котором нет ни тела, ни останков. Здесь, в Палестине, столкнулись христианская Европа и мусульманский Восток. Впрочем, место, на котором находятся святыни многих религий, всегда было в центре внимания планеты.
Земля эта не имела почти никаких достоинств, кроме своего местоположения – и оно, в географическом отношении выгодное, для населения имело более отрицательный эффект, чем положительный. Вот как описывает Иудею А. Мень в связи с приходом на ее территорию очередного завоевателя – Помпея Великого:
«Палестина, или страна Израиля, по которой шли теперь когорты (Помпея) и где через сто лет должен был прозвучать голос Христа, расположена на перекрестке Европы, Азии и Африки, что делало ее яблоком раздора. Многие завоеватели на протяжении веков покушались на ее территорию, хотя она никогда не славилась особенным плодородием или природными богатствами.
Эта небольшая полоса земли, протянувшаяся по берегам Иордана и Мертвого моря, включает всевозможные оттенки климата и рельефа. Недаром ее называют краем контрастов. Вечные снега лежат на вершинах израильских гор; зимой снег нередко выпадает даже на юге, а кое-где летом жара достигает почти тропической силы. Пальмы и гранатовые деревья, смоковницы и кипарисы соседствуют с зарослями орешника и ивняком; зеленые равнины чередуются с голыми скалистыми грядами».
Древнегреческий историк и географ Страбон (64–63 до н. э. – 23–24 н. э.) лишь подтверждает, что и две тысячи лет назад, и гораздо раньше земля Иудеи была столь же малопригодна для жизни:
«…Моисей убедил немалое число разумных людей и увел их вместе с собой в то место, где теперь находится поселение Иерусалима. Землей этой ему удалось легко завладеть, так как она была незавидного качества, и за нее никто не стал бы серьезно бороться. В самом деле, это скалистая страна, правда, обильная водой, но окрестные области бедны и безводны, а внутренняя часть страны на 60 стадий[8] имеет каменистый слой под поверхностью почвы.
В то же время Моисей вместо оружия выставлял вперед святыню и божество, которому он желал найти место для почитания; народу он обещал установить культ и священные обряды такого рода, чтобы те, кто принял его, не тяготились расходами, одержимостью божеством или другими нелепыми действиями. Подобными средствами Моисей снискал себе уважение и установил необычного рода власть, так как все окрестные народности охотно присоединялись к нему ради таких поучений и обещаний».
Так, с помощью Страбона мы перешли к вере древних иудеев. Ее главнейшее отличие состояло в том, что Бог был один. Несколько непривычно на фоне многочисленных богов соседних народов, но простота культа пришлась по душе народу. Бог Моисея не требовал дорогих статуй в металле, камне. Напротив, подобное запрещалось, и это не вызывало удивления даже Страбона:
«Кто, будучи в здравом уме, дерзнет создать изображение такого бога, похожее на какой-нибудь из окружающих нас предметов? Напротив, следует оставить изготовление всяческих изображений божества и, отделив священный участок и подобающее святилище, почитать его без изображения».
Ему не нужны были обильные жертвоприношения, он не требовал ритуальных убийств детей, как небожители соседних финикийцев; требования единого бога были очень умеренны, справедливы и разумны, его пожелания более несли пользу людям, чем требовали от них.
«Живущие воздержанно, – рассказывает Страбон, – праведной жизнью всегда могут ожидать от божества какого-нибудь блага, дара или знамения, но прочие пусть не ожидают ничего».
Нелегкая судьба периодически разбрасывала иудеев по всему миру. Они забывали родной язык, меняли одежду, привычки, города, страны, континенты, но лишь одно объединяло евреев, где бы они ни находились. «Каждый член любой иудейской общины ежегодно должен был посылать в Иерусалим одну дидрахму в виде взноса на храм; взнос этот поступал более правильно, чем государственные подати; каждый был обязан по крайней мере раз в своей жизни лично принести Ягве жертву на том единственном во всем свете месте, которое было угодно Ягве, – рассказывает признанный знаток Античности Теодор Моммзен. – Ни с чем не сравнимое стойкое сознание национального единства в том виде, в каком оно укоренилось в вернувшейся на родину общине изгнанников и затем породило… обособленность иудеев среди греческого мира, не ослабело, несмотря на рассеяние иудеев и раскол в их среде. Всего замечательнее то, что иудейство продолжало жить даже в кругах, порвавших с иудейской религией».
Все совершенное, все гениальное чаще всего просто, но эта простота почему-то толкает людей усложнить законченный предмет, опутать его ненужными украшениями, нарядить в пестрые одежды. Особенным рвением в этом отличаются люди, наделенные умом и властью. Этой категории почему-то кажется: все, что было до них, – не есть совершенно, именно они призваны доставить людям именно то, что им нужно, именно их деяния угодны Богу. Что из этого получается?
Вновь обратимся к современнику описываемых событий – Страбону:
«Преемники Моисея некоторое время оставались верны его учению, ведя праведную и истинно благочестивую жизнь. Впоследствии жреческая должность оказалась сначала в руках людей суеверных, а затем – самовластных. От суеверия пошло воздержание от некоторых родов пищи, от которых даже и теперь у них существует обычай воздерживаться; обрезание мальчиков и вырезание у девочек и некоторые другие обряды такого рода, установленные законом. Из тираний возникали разбойничьи шайки. Мятежники разоряли страны, как свою, так и соседнюю; другие же, действуя заодно с правителями, грабили чужое добро и подчинили себе значительную часть Сирии и Финикии. Тем не менее они сохраняли известное уважение к своему главному городу, так как не чувствовали к нему отвращения как к местопребыванию тиранов, но чтили и уважали его как святыню».
Иерусалим
В 26 г. н. э. Понтий Пилат прибыл в Кесарию. Древний приморский город до римского владычества носил название Стратонова Башня. Во времена гражданских войн римский военачальник Антоний, в числе прочих земель, подарил его любовнице – знаменитой египетской царице Клеопатре. Впрочем, Клеопатра недолго пользовалась подарком, после судьбоносной битвы при Акции, она и Антоний лишились всего, включая жизни.
Октавиан Август передал город царю Ироду, а тот в благодарность переименовал Стратонову Башню в Кесарию (в честь императора – кесаря). Ирод обнес город мощной стеной, благоустроил порт – что способствовало росту торговли, и как следствие, процветанию Кесарии.
Город стремительно заселялся чужеземцами со своими привычками, традициями и своими богами; вскоре иудеи составляли едва ли половину его населения. Прекрасно укрепленный для защиты от внешних врагов, он стал рассадником разноплеменных конфликтов внутри собственных стен. Город требовал силу, способную навести порядок, и она явилась. В 6 г. н. э. Кесария становится резиденцией прокуратора Иудеи.
Иудея для Рима всегда оставалась непонятной и от этого тревожной территорией. Даже всемогущий Тиберий не мог смотреть со своим традиционным презрением на эту далекую землю, не отличающуюся размерами и значением в огромном римском мире.
Несвойственные императору опасения Пилат запомнил из разговора с ним. Прокуратору захотелось сделать эту провинцию понятной, предсказуемой, а значит, покорной; он страстно мечтал отличиться перед Тиберием. Накануне зимы Понтий Пилат оставил половину когорт в Кесарии, с остальными перебирался в Иерусалим.
Прокуратор поселился в одном из великолепнейших дворцов Ирода Великого и скромно поименовал его преторием – так в римском лагере когда-то во времена республики называлась палатка военачальника. Снаружи резиденцию опоясывали мощные стены. Внутри просторные помещения были обставлены с изысканной роскошью, сохранившейся почти нетронутой со времен могущественного восточного владыки. Казалось, даже стены дышали здесь царской властью, и, не отличавшийся знатностью, обычный римский всадник Понтий Пилат с жадностью впитывал источаемый запах могущества и богатства. Избранное место пребывания толкало прокуратора на великие поступки – достойные прежних обитателей дворца.
По прибытии в Иерусалим Пилату захотелось сразу же совершить действие, которое вызвало бы страх у иудеев. А страх и уважение в его понимании были где-то рядом. По крайней мере Пилат знал точно, что слабого правителя уважать никто и нигде не будет. Еще больше ему хотелось отблагодарить императора, столь лестно отозвавшегося о способностях нового прокуратора Иудеи.
Несчастный задумал установить в самых значимых местах Иерусалима щиты с изображением Тиберия. И вот требуемое количество штандартов изготовлено лучшими греческими мастерами. Пилат во главе трехсот легионеров отправился исполнять свой замысел. Первый щит он решил укрепить вблизи многострадального иерусалимского храма.
Народ по пути с молчаливым ужасом взирал на лики Тиберия, которые с почетом несли легионеры на вытянутых ввысь древках копий. За римским отрядом стали брести толпы иудеев разного пола и возраста, превращаясь по пути в огромное людское море.
На храмовой площади была выбрана стена самого красивого дома. Пилат послал легионеров укрепить на ней щит.
Воины поднесли к намеченному месту лестницу приличной длины, захваченную с собой с римской предусмотрительностью. И вот два легионера принялись карабкаться вверх. И тут евреи поняли замысел своего прокуратора. Толпа ахнула, и множество людей рванулось к стене. В мгновение ока был оттеснен командовавший центурион с окружавшими его воинами. Лестница зашаталась, карабкавшиеся вверх легионеры остановились и затем, стараясь не выпустить из рук щит и судорожно цепляясь за ступени, начали спускаться вниз.
Пилат хотел отдать приказ разогнать толпу, но два обстоятельства его остановили. Он никогда не видел столь странного единения. Царские сыновья и первейшие священнослужители, богатые купцы и ремесленники, крестьяне и нищие бродяги – все были полны решимости не допустить святотатства. Толпа окружила маленький отряд Пилата плотным кольцом. Задние ряды напирали, и передние – кто намеренно, кто невольно – приближались к римскому строю. То здесь, то там мелькал в лучах яркого солнца металлический блеск кинжалов. Это бушующее море грозилось поглотить прокуратора вместе с легионерами, словно утлую рыбачью лодку.
Второй момент и вовсе делал такой приказ бессмысленным: он прочел на лицах своих легионеров животный страх. Огромная воинственная толпа угнетающе действовала на легионеров, они теснее прижимались друг к другу. С такими чувствами бессмысленно надеяться на успех. Увы! Только легионеры Гая Юлия Цезаря могли безропотно исполнять его волю и побеждать в любых ситуациях. За капризы Понтия Пилата никто не собирался платить жизнями.
– Стойте! – поднял вверх руки древний тощий иудей.
Толпа послушно замерла.
– Понтий Пилат! – произнес необычно твердым голосом старец. – Вероятно, ты не знал, что наш бог запрещает нам лицезреть изображения людей. Иначе бы не принес на всеобщее обозрение лик уважаемого нами императора Тиберия. Заклинаю тебя нашей покорностью императору: не нарушай обычаи отцов, которые оставались неизменными, сколько стоит иудейская земля, и соблюдались всеми царями и правителями.
Пилат вступил в полемику с этим всевластным старцем, которому покорилась даже неуправляемая толпа:
– Я не имел целью оскорбить ваши традиции. Кроме них существует римский обычай воздавать почести императору во всех провинциях.
На это Пилат получил суровый ответ:
– Перестань дразнить народ и побуждать его к восстанию! Воля Тиберия состоит в том, чтобы наши законы пользовались уважением. Если ты, быть может, имеешь другой приказ или новое предписание императора, то покажи их нам, и тогда мы немедленно отправим послов в Рим.
Перспектива объясняться с Тиберием, тем более, в деле, которое закончилось на данный момент неудачно, совсем не радовала Пилата. Еще ближе была перспектива не только не дождаться ответа императора, но и попросту не дожить до сегодняшнего вечера. Толпа опять начала шуметь, а всевластный старец больше не прилагал никаких усилий, чтобы ее успокоить.
Подавив неутоленную ненависть к подвластному народу, Пилат произнес:
– Дабы избежать недоразумений, я нарушу свой долг и не стану выставлять на улицах Иерусалима божественный лик Тиберия.
Снова взмахнул руками всевластный старец, которого Пилат успел возненавидеть всей душой, как человека, имеющего в Иерусалиме большую власть, чем он – прокуратор Иудеи. Огромная толпа, словно по команде военачальника, расступилась, образовав живую улицу для прохода когорт Пилата. Легионеры с опаской следовали среди угрюмо молчавших иудеев. Они уже не держали портреты императора высоко над головами, но несли их как обычные щиты. Иудеи дали римлянам возможность покинуть площадь и тут же разразились радостными победными криками. Они имели на них право – то была их победа над собственным прокуратором, над императором, над Римом.
Жертвы неудачного опыта – щиты с изображением Тиберия – были вывешены на стенах претория. Иудеи, вынужденные посещать резиденцию прокуратора, смотрели на них, словно на какую-то нечисть из преисподней, и долго плевались на улице, едва покинув дворец Пилата. Прокуратор лишь ухмылялся, наблюдая за унылыми оскорбленными лицами своих посетителей. Впрочем, недолго Пилат наслаждался своей маленькой местью.
Прокуратор вернулся в Кесарию из вдруг опостылевшего Иерусалима, но здесь неожиданно получил продолжение его неудачный замысел со щитами, о котором Пилат благополучно стал забывать. Дворец Ирода Великого в Кесарии (и здесь он являлся резиденцией римского наместника) однажды утром окружили толпы иудеев. Оказалось, это жители Иерусалима – они пришли с просьбой к прокуратору, чтобы тот убрал щиты с изображением Тиберия из иерусалимского дворца.
Они пришли именно с просьбой, а не требованием, иногда ее подкрепляли слезами и мольбами, но никто не собирался уходить, пока Понтий Пилат не осуществит акт «доброй воли».
Пилат был возмущен тем, что ему указывают, как украшать здание, считавшееся римским преторием, и не собирался уступать наглецам. А народ тем временем продолжал прибывать из Иерусалима, к пришельцам присоединялись местные иудеи. Скоро из-за плотного людского кольца было трудно пройти кому бы то ни было в кесарийский дворец. Римляне оказались отрезанными от остального мира в собственной резиденции. Тогда Пилат собрал все свое войско и оттеснил собравшихся на арену цирка.
Теперь положение изменилось до наоборот: иудеи были окружены легионерами, они остались без воды и еды, но продолжали просить убрать щиты. Разъяренный Пилат объявил, что перебьет всех до единого, если иудеи не разойдутся. Последние падали на землю, обнажали свои шеи для удара, словно поверженные гладиаторы, и продолжали обращаться с просьбой не нарушать их древний закон.
Неизвестно чем бы закончилось противостояние прокуратора и упрямого народа, если бы в самый напряженный момент не пришло грозное послание от Тиберия:
«Убери мои изображения из Иерусалима. Разве ты не понял, что в этом нет нужды?! – грозно потребовал император – тот самый император, которого так старался возвеличить Пилат на вверенной ему земле. В конце Тиберий написал: – Мне жаль, что я в тебе ошибся, но всякому дается возможность для исправления. Не соверши больше оплошности, Пилат, – следующая может стать для тебя последней».
Пилат понял, что императору нажаловались иудеи, и судя по недовольству Тиберия, жалобу составили умело. Тогда Пилат построил в Кесарии здание вроде храма, получившее название Тибериум и посвященное известно кому; в это мемориальное сооружение с почетом внесли злополучные щиты, которые были призваны увековечить императора на земле иудеев.
Несчастный прокуратор не знал, что Тиберию была противна угодливость. Однажды один консуляр, прося у него прощения, хотел броситься к ногам Тиберия. Принцепс так отшатнулся от него, что упал навзничь. Даже когда в частной беседе либо в речи на заседании сената Тиберий слышал лесть, то немедленно обрывал говорящего и жестоко его бранил.
Тиберий не терпел лести, потому что никому не верил; собственно, он был далеко не глупым человеком и видел, что с помощью угодливости люди пытаются к нему приблизиться, получить хорошую должность, решить собственные проблемы.
Впрочем, Тиберий остался доволен изобретательным прокуратором, и то был редкий случай. Его подкупила наивная глупая искренность римского всадника, простодушное желание выразить свою любовь принцепсу. И потому Понтий Пилат еще долгие годы оставался в своей должности.
Пилату страстно хотелось оставить после себя в Иерусалиме что-то значительное, грандиозное – то, чему суждено остаться в памяти на долгие столетия. На ум ему, как назло, пришел Аппий Клавдий, соорудивший в Риме три столетия назад водопровод и построивший первую мощеную дорогу от Рима до Капуи, которая с тех пор и носила название Аппиевой.
Водопроводом прокуратор решил облагодетельствовать Иерусалим.
Исполнение замысла с самого начала не понравилось жителям города. Проект требовал много денег: их прокуратор не мог взять из императорской казны, не хотел и из своей собственной. В то же время Пилат знал, где есть необходимые средства.
Во главе тысячи воинов прокуратор приблизился к иерусалимскому храму и «убедил» первосвященника выделить денег на богоугодное дело. Работа закипела.
Водопровод брал свое начало на расстоянии двести стадий от города – там, где на поверхность выбивалось много ключей. Вода в них была чистая, холодная даже в самый жаркий день и приятная на вкус.
Пилат почти ежедневно посещал свое детище, с удовлетворением наблюдая, как змея акведука неторопливо, но уверенно ползла к Иерусалиму. С противоположными чувствами за строительством водопровода наблюдали местные иудеи. Они были в ужасе, когда ручей за ручьем, которые ранее поили их семьи, орошали небольшие поля, теперь исчезали в ненасытном жерле детища прокуратора. Через земли многих крестьян тянулся водопровод, разоряя их одним своим существованием. Несозревший урожай безжалостно вытаптывался рабочими.
Воплощая в жизнь великую цель, Понтий Пилат совершенно не заботился о пострадавших, а их становилось все больше и больше. Они собирались в толпы и сначала вполголоса обсуждали свои неприятности, потом громче – по мере увеличения единомышленников. Неведомая сила влекла их к источнику бедствий и предмету бесед – строящемуся акведуку.
Толпы местных иудеев увеличили жители Иерусалима. Казалось, их-то не должно быть среди недовольных – ведь водопровод являлся благом для города. Но присутствие горожан в среде бунтарей тайно обеспечил первосвященник и его влиятельные родственники, которым невольно пришлось пожертвовать крупные суммы на стройку Пилата, и теперь они думали не о благоустройстве города, а о мести.
Многотысячная шумная толпа окружила копошащихся рабочих; она не применяла никакого насилия, но тем не менее работы пришлось прекратить.
Взбешенный Пилат в первый момент хотел бросить на мятежников все свое войско, но опомнился также скоро, как и вспылил. Легионеров у прокуратора в подчинении имелось не более трех тысяч; их было достаточно, чтобы разогнать безоружные толпы, но слишком мало, чтобы выстоять против восстания мстительного народа. Пилат уже понял, что открыто враждовать с этими подданными римского императора себе дороже. И он нашел изощренный способ избавления от нежелательных посетителей его великого строительства.
В когортах прокуратора в основном служили выходцы из Азии: сирийцы, каппадокийцы, малоазийские греки и прочие. Их присылал наместник провинции Сирия, в подчинении которого находилась Иудея. Пилат приказал двум сотням легионеров, которые ликом были наиболее сходны с иудеями, переодеться в еврейскую одежду. Под платьем они спрятали тяжелые дубины. И вот эти оборотни приблизились к сборищу иудеев у акведука и, не вызвав никаких подозрений, окружили недовольных.
