Геннадий Дмитриевич Сердитов
Смех по пятницам
Любовь и Завертаев
Завертаев работал на телевидении. У него была такая работа – приставать на улице к прохожим. Это называлось «брать интервью». Бывало, объявит ему утром шеф тему, скажем, какой-нибудь «Кофе «Коко-Реко», а к вечеру у Завертаева уже всё сляпано-склёпано. Мельтешат на мониторе лица, рожи и рожицы. И все нахваливают этот самый «Коко-Реко». И пьют его, кто изящными чашечками с золочёными ручками, кто большими керамическими кружками, а кто и банками из-под консервов – и щеголеватый депутат, и красные как помидоры грузчики пивзавода «Балтика»; и длинноногая блондинка с кобылой в парке, и упитанный мальчик верхом на этой кобыле с блондинкой, и сама сивая кобыла Маня.
Да что там кобыла!… Завертаев своим языком мог раскрутить–расколоть на откровения даже гранитный шар на берегу Невы. И выведать, чем тот устраняет свои запоры, как борется с перхотью и какими прокладками спасается от прочих напастей.
И вот как-то раз, когда город, пыхтя и кашляя, перебирался из зимних сумерек в весенние насморки, Завертаеву объявили: «Любовь и любимые».
– Любимые что? – не понял тот. – «Средства от» или «Позы для»?
– Не мудри, – сказал шеф. – Просто любимые. С большой буквы. Сделай так, чтобы материал восьмого марта булькал в эфире: любовь, любовь, любовь…
И Завертаев сделал. Забрызганные, затюканные прохожие перед камерой вдруг заулыбались, запели куплеты, заговорили стихами. Старушка в ботах вспомнила какого-то счетовода Фёдорова, очкарик со скрипкой подмышкой и совковой лопатой на плече – свою учительницу пения. А юная врач-стоматолог из белого Бентли послала воздушный поцелуй одному весёлому деревенскому печнику…
Восьмого марта материал дали в эфир, и всё прошло на «ура». А вскоре Завертаев, оформляя в бухгалтерии какие-то бумаги, понял, что и сам неожиданно влюбился. В младшего бухгалтера Шурочку. Теперь и он готов был мяукать мартовским котом, каркать апрельской вороной и квакать майской лягушкой.
Тут его и вызвал шеф.
– Я влюбился! – выпалил с порога Завертаев.
– Понимаю, – сказал шеф и протянул ключи от квартиры. – К семи вечера чтоб вернул.
– Как ты можешь?! – оторопел Завертаев. – Я по-настоящему влюбился. Ну как ты можешь?…
– Прости, друже, я-то думал, что и ты ещё можешь – пожал плечами шеф. И ключи убрал.
Вечером Завертаев решил честно рассказать обо всём жене. Жена Вера напряжённо смотрела в телевизор, грызя семечки и сплёвывая шелуху в хрустальный стакан. На экране какой-то дон Марселло гонялся с ножом за какой-то Изабеллой. Правда, гонялся как-то вяло, без огонька.
– Вера, я влюбился, – сообщил в спину жене Завертаев.
– Козёл, – выдохнула та. – Даже нормально зарезать не может эту стерву.
Завертаев зашёл со стороны телевизора и повторил:
– Вера, я влюбился.
– Пожалуйста, встань немного в сторону, – попросила жена. И сплюнула шелуху в хрустальный стакан. Завертаев поплёлся на кухню, попил чаю, позвонил сыну:
– Андрюша, поздравь меня, я, кажется, влюбился.
– Поздравляю, – сказал сын, что-то дожёвывая. И пропел: «Хорошо – быть молодым. За любовь к себе сражаться…». Кстати, забери завтра Алёшку из садика.
Наутро Завертаев решительно пошёл в бухгалтерию, вызвал Шурочку и сказал ей, краснея:
– Я вас люблю. – И неожиданно для себя бухнул – Поедемте на Канарские острова!
– С обеда что ли? – спросила Шурочка, зябко кутаясь в мохнатый клетчатый шарф. – Вообще-то у меня вечером курсы.
После работы он бродил с внуком по скверу. Алёшка рассуждал:
– Я тоже на Новый Год влюбился. В Снегурочку. А потом она на лестнице целовалась с пьяным Дедом Морозом. Я теперь в жизни никого не полюблю.
– Да, – вздохнул Завертаев. – Жаль, когда мечта уходит.
А воробьи вокруг чирикали так громко, и стая собачек пробежала мимо так озабоченно, что он понял: весна. Пора снимать тёплое бельё. А то сопреешь.
Шутки на заборе
Мы с Морковкиным стояли у забора и читали объявления.
«Продаётся друг человека с поводком и намордником», «Доцент… в любой ВУЗ с гарантией. Обращаться в баню, спросить Федю из котельной», «Отдаётся собачка в хорошие руки», «Продаётся грудное молоко. Звонить по телефону… Спросить Виталия Павловича».
– Кровосос ты, а не Виталий Павлович, – сплюнул я. – Чтоб у тебя молоко пропало!
– Пишут, пишут, – хмыкнул Морковкин, – а ведь никто не читает.
Он вырвал листок из блокнота и вкривь – вкось написал: «ПрАпала кАза Милка. ПрАшу вИрнуть поадрИсу…», дописал свой адрес и пристроил листок на заборе. Я хотел написать «Меняю шило на мыло», но напряг извилины и выдал такую заборную миниатюру:
«СРОЧНО! Меняю самозаточное шило из комплекта «Сапатеро-Рапид» фирмы «Эшоп» со сменным жалом «Бриллиант» и ручкой системы «Манго» на мыло, желательно фирмы «Диндон». Возможны варианты».
Домой я попал лишь к вечеру. В квартире пахло лекарством.
– Коля! – бросилась ко мне жена. – Какое шило?… На какое мыло?!
Она зарыдала, я замер.
– Весь день… звонки, звонки… Потом пришли эти… Оставили тебе кусок хозяйственного мыла. А из твоих железок забрали шило… Я ничего не понимаю, Коля!
Зато я сразу всё понял. И от растерянности не мог развязать шнурок на ботинке. Дедушкино шило… Златоустовской работы… Я им обычно распутывал шнурки… Теперь придётся их намыливать.
– И твой Морковкин туда же, – всхлипывала жена, – звонит и плетёт про какую-то козу… Она у него в лоджии стоит.
«Нашлась всё-таки Милка!» – подумал я с облегчением, сел на пол и развязал шнурок зубами.
Страшная клятва
Я, Мухрыстиков Павел Иванович, клянусь, что никогда в жизни, находясь в трезвом уме и полном здравии, больше не сяду добровольно в кресло к мастеру Раисе Горшковой в Салоне красоты «Одуванчик-Бьюти», если даже сгорят все парикмахерские города, и мне придётся заплетать свои волосы в косы.
Если же я нарушу эту свою страшную клятву, то пусть от меня отвернутся все пассажиры в автобусе, пусть все прохожие на улице станут шарахаться от меня, а молодые мамы – пугать мною своих детей. Пусть на почте по паспорту мне не выдадут денежный перевод. Пусть в пивном баре меня не признает Мишка Ермолаев. Пусть во дворе мимо меня пройдут, не узнав, сын Егор и любимая овчарка Найда. Пусть соседка Травиатта Митрофановна побоится подниматься со мной в лифте. Пусть жена Таня не пустит меня на порог собственной квартиры!…
Мухрыстиков слизнул со щеки горькую слезу и в отчаянии нажал кнопку звонка.
Жена Таня кинулась ему на шею.
– Где ты так долго был, Паша?! – и вдруг отшатнулась. – От тебя пахнет духами!!
– Я, Таня, это… Я в парикмахерской был… Стригся…
Таня внимательно посмотрела на него.
– И правда! Какой ты у меня теперь красивый и молодой! – и снова прильнула к мужу.
Пастушья диета
Краснощёкин с тоской смотрел в потрёпанную тетрадь и стучал по клавишам:
«Диета сицилийская. Понедельник. Утром – кофе без сахара. Днём – долька лимона без сахара…»
Эту тетрадь его жене Люсе дала на один день Анжелика Верблюнская.
«…Вторник. Утром – три маслины без косточек, днём – один грецкий орех без скорлупы, вечером – одна креветка без панциря…»
Краснощёкин представил себе крутые обводы Анжелики Верблюнской, улыбнулся и мысленно пожал руки авторам этих диет. И вдруг остановился. А его-то жене Люсе это зачем? Он сядет обедать, а она пристроится напротив с долькой лимона в зубах?
Краснощёкин содрогнулся. Потом внимательно перелистал тетрадь – все триста двадцать три диеты не сулили ему ничего хорошего. Он быстро убрал с экрана текст и принялся набирать новый, сочиняя на ходу:
«Диета пастушья. Понедельник. Утром – овсяная каша на козьем молоке, лепёшки с творогом, кумыс (можно заменить йогуртом). Днём – похлёбка пастушья мясная, хлеб с отрубями…»
Глотая слюнки, Краснощёкин быстро наполнил неделю вкусной и здоровой пищей, а в конце неожиданно приписал: «по вечерам – перегон стада (можно заменить часовой прогулкой с громким пением». А что? И он щедро пересыпал свою диету танцами у костра, игрой на дудке, щёлканьем кнута, созерцанием звёзд и сексом на копне сена…
Вскоре в их доме появились пастуший рожок, а на даче – кнут и копна сена.
Краснощёкин с женой Люсей стали подниматься чуть свет, обливаться холодной водой, подолгу бродить по окрестностям, есть йогурт и громко петь песни. Люся на глазах помолодела. Ей звонили подруги, подруги её подруг, и она диктовала им его диету. Да и сам он почувствовал такой прилив сил, что Люся заказала на дачу ещё две копны сена, а сам он в один присест написал рассказ о том, как сочинил «пастушью диету».
Редактор Галина Ахметовна, прочитав рассказ, обрадовалась.
– Очень кстати! – Она кивнула на мешок с письмами в углу кабинета. – И это только за одну неделю. Все просят опубликовать какую-то «пастушью диету». Теперь напечатаем ваш рассказ и закроем эту тему.
Она вышла из-за стола, присела рядом с Краснощёкиным и попросила вполголоса:
– Голубчик, пожалуйста, подарите мне один экземплярчик вашей диеты, а?
Сингапурские трусы
Парафраз на миниатюру Н. Жильцова
Вышел Коля на крыльцо. Трусы на нём сингапурские. Во всей деревне ни у кого таких нет. Ни в Москве нет, ни в Питере, ни в Елополе… Даже в Сингапуре и то, поди, нет. А у него есть!
Стоит Коля на крыльце, а вокруг – ни души.
«Что же, – думает, – так и стоять мне на крыльце в сингапурских трусах? На крыльце можно и в наших постоять, в семейных…»
Вскочил на велосипед и погнал за околицу. В поле бабы работают. Манька Мамонова разогнула спину:
– Никак Колька Жильцов катит?!… Лихой парень!
Бабы работу побросали, на Колю пялятся.
«Что, сингапурских трусов не видели? – радуется Коля, проносясь мимо. – Темнота деревенская!»
Доехав до опушки леса, спохватился:
– Мать честная, а трусы-то где же?!
Крепко выругался и погнал велосипед обратно.
Спасибо, ребята!
Финал. Проигрываем 4:5 и всего двадцать секунд до сирены. Вбрасывание. Хоп! Я подхватываю шайбу на крюк и врываюсь в их зону! Шайбу влево! Вправо! Вратарь мечется… Бросок! Гол!!! Ура-а-а!
Я бегу, подняв руки, вдоль ревущих трибун! Но разве далеко убежишь? Здоровяк Миша Пудов с ходу припечатывает меня к борту и лупит по каске! Следом врезаются Дремлюга и Саня Буйлов. И тоже по каске… наотмашь… от радости … Звенит в ушах… Пытаюсь вздохнуть, но тут же вздрагиваю – это чей-то дружеский кулак достаёт до моей шеи…
Все наши уже здесь, вся скамейка – Батыр Молдобаев, Квадратов, Чугунов… Поздравляют… Сегодня уже в третий раз… И всё по голове… Спасибо, ребята… В команде у нас двадцать два крепыша… Спасибо… Трещит каска… Спасибо… Я больше люблю быть ассистентом… дирижёром атак… Спасибо… И ты, брат?!
Счёт 5:5 и семь секунд до сирены. Вбрасывание.
Хоп! Шайбу влево! Вправо! И… подальше, подальше от их ворот! Ну её, эту славу!
Здоровяк Миша Пудов с ходу лупит меня по каске! Следом врезаются остальные… За что?… Какой гол?! От конька защитника?… Его и бейте… тьфу, поздравляйте!… Я не хотел!
Спасибо, ребята… Спасибо… Спаси…
В гамаках
Вершина лета, отпуск, юг.
Паша Пичурин и Миша Булкин, плотно поужинав, разлеглись в гамаках.
– Хорошо-то как, Миша, – пропел Пичурин, почёсывая живот.
– Угу, – отозвался Булкин и отпил из плоской фляги.
– Я, Мишечка, раньше парусом занимался. Бывало, вымокнешь как старая медуза. Да ещё на крутой волне страху натерпишься.
– Парус – это для отпетых, – сказал Булкин. – А я по молодости велосипед крутил. Потом Надя сказала: или я, или велосипед.
– Надька лучше, – рассудил Пичурин. Булкин улыбнулся.
– Она в больнице работала. А я с этим велосипедом в гипсе лежал.
– Тоже опасный спорт, – вздохнул Пичурин.
– А городки? – Булкин ещё раз глотнул из фляги. – Чуть зазевался – и по ногам палкой!
– По ногам или по зубам, – согласился Пичурин. – Мой сосед даже в шахматном клубе схлопотал доской по лысине.
– Доской?! – восхитился Булкин.
– Шахматной доской. Вернее, шахматным столиком… Зато он играть лучше стал. Но без каски играть теперь не садится.
– Поумнел, значит. – Булкин протянул Пичурину флягу. – На, глотни.
– Хватит лакать, – зевнул тот. – Оставь на утро.
– У нас там ещё полканистры, – успокоил его Булкин, но флягу с водой убрал.
Потом выскреб из бороды сосульку и швырнул её вниз. И пока она летела к далёкому леднику, друзья разложили на животах под свитерами сырые носки на просушку и заснули крепким сном счастливых людей.
Потому что был юг, отпуск и вершина.
Цыганка
Человек в выцветшем спортивном костюме и стоптанных кроссовках дремал на скамейке под пальмой. Он уже не был старшим инструктором альпинистского лагеря «Торпедо» Вано Шаруда, но пока ещё и не стал старшим экономистом Елопольской базы «Заготскот» Иваном Филатычем. Он был где-то между этими двумя своими ипостасями, как говорится, на полпути, а если точнее – сидел под черноморской субтропической пальмой, одурев от жары и безделья. До самолёта оставались ещё целые сутки, а ему уже не хотелось ни моря, ни фруктов, ни сухих вин. Иногда, отыскав глазами далёкие горы, он вспоминал своих бородатых друзей, недавние лихие восхождения, холодные ночёвки в гамаках на скальных стенах, и вздыхал ещё тяжелее.
– Ай, кто тебя опоил женский кровь, кто тебе порча делал? – услышал он над собой вкрадчивый женский голос и приоткрыл одно веко.
Бусы, монисто, цветастые юбки, шали, босые ноги… Ваня Шаруда всегда избегал цыганок.
– Проходи, денег не дам, – выдавил он из себя и опустил веко.
– Денег не надо, я тебя так от плохой кровь избавлю, – цыганка наклонилась к нему, – дай только рубль на дети.
«А ведь не отстанет», – решил Ваня и достал первую попавшуюся монету.
– Ты не пожалел два рубля на дети! Ты добрый человек! – запричитала цыганка. – Теперь я скажу тебе, как от плохой кровь избавиться.
Ваня и вздрогнуть не успел, как она выдернула волос из его и так не очень богатой причёски. «Считанная волосина», – вздохнул он. А цыганка уже протянула волос между крепкими коричневыми ногтями, закрутив его в мелкие колечки.
– Ай – ай – ай, совсем плохо! Будешь с женщиной позориться, совсем обмякнешь. Я тебе так сделаю, всю жизнь благодарить будешь. Заверни этот волос в бумажную деньгу, он кровью покроется. Деньгу эту сразу потрать!
«Чёрт те что, – подумал Ваня. – Волос с кровью… Ерунда какая-то… Впрочем, действительно, что-то я обмяк в последние дни… Пусть гадает, может, скуку разгонит… Тем более, что денег не берёт».
Достал пятидесятирублёвую бумажку, потянулся за волосом.
– Стой! – Тебе нельзя в руки брать! Сама заверну.
Вложила волос в синюю бумажку, смяла её в какой-то немыслимый комок, зажала в кулак.
– Плюнь на деньгу! Скажи: чёрт…
– Ну, чёрт…
– …отпусти мою…
– Ну, отпусти мою…
– …кровь!
– Ну, кровь…
– Ещё раз плюнь! Скажи, сколько тебе за мой работа не жалко?
– Что не жалко? – не понял Ваня.
– За мой работа, что я тебя от порчи спасала, сколько не жалко?
– Иди-ка ты… Гони назад пятьдесят рублей, – заволновался Ваня.
– Ты не позорься, иначе я тебе так сделаю, что плохо твоему нижнему телу будет, совсем позор…
– Я тебе два рубля на детей давал? Гони пятьдесят рублей!
– Тьфу! – разжала ладонь. Денег нет.
«Плакала моя денежка, – обмер Ваня. – Она её уже давно куда-то втёрла! Ведьма! Да это же почти бутылка «Кахети»!
А цыганка тараторит:
– Деньги за работа давай! Дети твои совсем гнилые будут. Самому с женщинами позор большой будет. Совсем пропадёшь!
«Ей ещё и деньги давай… Вот ведьма!… Тридцать лет прожил, всегда от них шарахался и на тебе… А всё потому, что голова отдыхала. Пора включать голову, снова становиться старшим экономистом Иваном Филатычем».
И вдруг осенило: она же корчит из себя ведунью, хозяйку темных уголков сознания, сама должна верить во всякую чушь… Без этого её бизнес не заваришь… Значит, сама должна бояться непонятных заклинаний!
