Геннадий Алесандрович Дёмочкин
Двадцатый век Натальи Храмцовой
И первое, чего ему не надо было делать – это ввязываться в Первую мировую войну. У других стран было много причин, чтобы втянуть Россию в войну – хотя бы с точки зрения устранения конкурента. И Николай поддался на эту провокацию.
А такие ребята, как мой папа они просто эмоционально увлеклись идеями перемен, социального равенства, справедливости. А несправедливости всегда хватало.
Причём, у нас ещё какая-то трагическая обречённость. После Петра I у нас первый хороший царь был – Александр II. Человек, который стремился и осуществлял реформы, на него – семь покушений. Седьмое – сбылось. И то, что государя превратили в загнанного зайца – общество приняло.
У нас почему-то всегда реформы принимают форму революции. А если начинается медленное вхождение в реформу, то непременно этого батюшку-царя убьют.
Парадоксально, но нам всегда больше нравятся те, кто нас гнобит и зажимает. «Лобное место – это очень «наше» место, нам обязательно надо, чтобы кому-нибудь головы рубили.
Заполняя в 1926 году анкету послужного списка, папа на вопрос «Принимал ли участие в Октябрьском перевороте и где» напишет: «Активного участия против белогвардейских юнкеров в Москве не принимал». На вопрос «Подвергался ли наказаниям за политическую работу?» ответит: «Отделывался пустяками».
После Москвы отец какое-то время работал в Подмосковье, в очень известной детской колонии, так называемой «школе Шацкого». (Может быть, даже до женитьбы на Марусе).
Шацкий Станислав Теофилович (1878-1934), русский и советский педагог. Происходил из дворянской семьи. Учился в Московском университете, Петровской (Тимирязевской сельскохозяйственной академии) и в Московской консерватории по классу вокала.
Педагогическую деятельность Шацкий начал с попытки создания частной школы, в чём ему было отказано, поэтому в 1905 году среди детей и подростков рабочих окраин Москвы он вместе с архитектором А.У. Зеленко и другими педагогами создаёт первые в России детские клубы. В 1906 году организовал общество «Сетлемент» («Поселение» – с анг.), которое в 1908 году было закрыто полицией за пропаганду социализма среди детей, а сам Шацкий арестован. С 1909 года руководит обществом «Детский труд и отдых». В 1911 году общество открыло детскую летнюю трудовую колонию «Бодрая жизнь» (на территории современного города Обнинска). Основой жизни в колонии был физический труд: приготовление пищи, самообслуживание, благоустройство, работа в огороде, в саду, в поле, на скотном дворе. Свободное время отводилось играм, чтению, беседам, постановкам спектаклей-импровизаций, занятиям музыкой, пением (…) Первые внешкольные учреждения во многом выполняли компенсирующую функцию – занятия в этих учреждениях восполняли отсутствие у детей школьного образования (…)
По материалам википедии.
– Папа ещё с подростковых лет был дружен с литератором и поэтом Георгием Масловым (у нас в семье он назывался Юра Маслов). Папа рассказывал, что Маслов бежал с белыми и умер где-то в Сибири от сыпняка.
Интересно: бежал с белыми, здесь его никто не знал, не упоминал. А я в Ленинграде любила походить по букинистическим, и вот как-то заглянула в такой магазинчик на Среднем проспекте на Васильевском. И лежит: Георгий Маслов, «Аврора Шернваль», его поэма. Я спрашиваю: «Сколько стоит?» – То ли 2.50, то ли 3.50. То есть совсем никакие деньги. Купила.
Причём, когда папа читал стихи Юры Маслова, мама говорила: «Ну что ты эту гадость читаешь?!» Папины стихи про страсть были жалким лепетом по сравнению со стихами Маслова.
Георгий Маслов
Мы дышим предчувствием снега
И первых морозов.
Осенней листвы
Золотая колышется пена.
А небо пустынно и Запад
Томительно розов,
Как нежные губы, что тронуты
Краской Дорэна.
И тихая осень полей
в освещенье заката,
И душные волосы пахнут
о скошенном сене.
С зелёной земли,
где друг друга любили когда-то
Мы снова вернулись сюда,
неразлучные тени…
Рукопись (Из архива С.П. Храмцова).
Маслов Георгий Владимирович (1895-1920), поэт, литературовед-пушкинист, родственник З.Н. Гиппиус. В 1913 с серебряной медалью окончил Симбирскую мужскую классическую гимназию, в которую перевёлся из Самарской в 1908. В марте 1917, не окончив курса в С. Петербургском университете, вместе с женой, поэтессой Е.М. Тагер (1895-1964) приехал в Симбирск и принял активное участие в организации выборов в Учредительное собрание, в 1918 – примкнул к белочешскому мятежу. Служил в Добровольческой армии Колчака. Умер во время эпидемии тифа. Главное произведение Маслова – поэма «Аврора» – посвящённая А. Шернваль (жене сына Н.М. Карамзина), опубликована в журнале «Юность», 1994, № 5.
С.Б. Петров.
Ульяновская-Симбирская энциклопедия, том I, 2000 г.
29 октября 1996 года. Наталья Сергеевна – А.С. Бутурлину в Подмосковье.
(…) За осень прочитала несколько хороших книг, – главным образом, мемуаров. Недавно шли косяком великолепные передачи и фильмы («Тень», «В четверг и больше никогда» с О. Далем, Смоктуновским, молодыми Ниловой и А. Вертинской, с дивным Гердтом). И передачи, посвящённые З.Е. Гердту – такая радость! И грусть… Прекрасное, любимое, высокое так хрупко. То же переживание-восхищение, тревога и печаль – когда видишь Д.С. Лихачёва или Булата Окуджаву.
Книги, TV (опять вспоминаю Радзинского!), домашняя круговерть помогают на время заслониться от всяческого безобразия в верхах (…)
Не буду. Не могу о том, что Эрмитаж не топят, что учёные и писатели бегут, библиотеки гибнут, а театры продаются. Никому не нужны Слово, Эрмитаж, библиотеки, театры, Лихачёв и Гердт – ни на верхах, ни быдлу внизу. Одним нужны шантаны, казино и «похабель» эстрады (это о ней так Г. Вишневская выражается), другим – жратва, шмотки и сериалы.
А мне страшно, бывший музейщик, я знаю, что может быть с картинами, перезимовавшими в сырости и холоде. С книгами, впрочем, тоже (…)
– В июне 1918-го отец с Марусей приехали из Москвы в Симбирск. Жалею, что этого его стихотворения не знаю полностью. Уж очень хороша характеристика города:
…Будет слякоть, будет грязь,
И по улицам Симбирска
Я пойду, не торопясь…
Вся характеристика провинциального города: никуда торопиться не надо. И слякоть, и грязь, и никакая революция не спасает. (Кстати, папа никогда не стеснялся своей провинциальности, он её даже всячески подчёркивал).
Это город очень неторопливый. Иногда это меня поражает в жителях. Бабушки у дома активно обсуждают, выносить Ленина из Мавзолея или не выносить. Пьяница дядя Юра стоит, курит. Долго молчит, потом говорит: «Ня тронь – ляж-и-ит»…
Ну блеск! И это очень по-ульяновски.
В этом городе очень неторопливый ритм жизни. Некоторое время я жила в Суздале. Вроде религиозный небольшой городок, но там жизнь была более интенсивна, чем в Ульяновске.
Сейчас и у нас привыкают к новому ритму жизни, больше суетятся. К сожалению, при этом многое утрачивают. Потому что мыслей у симбирян всегда было не густо. И те, которые шевелились, они, медленно развиваясь, приходили к какому-то логическому концу. Сейчас, по-моему, никто ни к какому логическому концу в мыслях не приходит.
Когда папа приехал в Симбирск, тут поэтов было довольно много. Здесь был явно талантливый молодой поэт Андрей Розов. Его, конечно же, посадили, он был анархист.
Сам папа стихи писал, по-моему, очень слабые, хотя понимал в них толк и знал много наизусть. Не мог писать экспромты, хотя поэты тогда это любили – развлечение такое поэтическое. Папа говорил, что из мастеров экспромтов лучше всех был такой Пётр Бунаков, пьяница жуткий, он к нам несколько раз приходил (он потом переехал в Самару).
Папе за остроумие они разрешали только задавать темы для экспромтов. Был здесь партийный деятель, имевший какое-то отношение к литературе – Алексеев – какой-то очень нелепой наружности. (В чём состояла «нелепость наружности» отец мне описать не смог).
И вот папа задаёт тему: «Как был создан Алексеев?» Бунаков, едва дослушав вопрос, выдал:
Господь, дерьмо своё просеяв,
Сказал: «Да будет Алексеев!»
Вот такие шуточки с начальниками тогда ещё были возможны. Потом это уже стало невозможным.
От Бунакова у меня остался маленький сборничек, времён Отечественной войны, антифашистский. Он папе его подарил. А Гражданская война занесла сюда очень интересного поэта, которого все теперь знают только потому что Есенина ему свою предсмертную записку отдал: Вольф Эрлих. У меня его сборники с автографами есть.
К тому времени… Если раньше папа был просто аполитичен (правда, принимал участие в студенческих волнениях), то тут он стал истинной веры большевиком. (Жена его товарища по коммерческому училищу ему этого потом простить не могла. Её муж при Советской власти отсидел своё).
Отец надел военную форму, когда перешёл на сторону большевиков, вступил в партию и был комиссаром.
…1919 год. С Поливны в грузовике везут снаряды. Отец мой тащится пешком. Ему говорят: «Вы садитесь в кабину…» Отец сначала отказался. Командир тоже не может сесть, если комиссар идёт пешком. Потом папа тихонько говорит: «Вообще-то, если они взорвутся, всё равно всё вокруг разнесёт на куски…»
Тогда они вдвоём сели в кабину и поехали.
До самой смерти папа считал, что Сталин – это злодей, а вот Ленин – это был человек.
Какое-то время папа был гособвинителем ревтребунала и сбежал оттуда очень быстро. Когда он увидел: осудили человека, и его семья из шести едоков как по покойнику над ним выла… Мой папа не выдержал, сказал: «Всё брошу, уйду… Отпустите!» Отпустили, слава Богу. Это были ещё те времена, когда можно было оттуда безнаказанно уйти.
И пошёл он в газету «Заря», редактором там был Швер, его потом, уже не в Симбирске, посадили и расстреляли.
Швер Александр Владимирович (1898 г.¸с. Кара-Булак Саратовской губ. – … ), участник революционного движения, журналист. Из семьи фельдшера. Окончил 2-ю гимназию в Симбирске (1916). Поступил в Казанский университет на физико-математический факультет, окончил 2 курса. С первых дней студенческой жизни увлёкся революционной работой. Состоял в большевистской подпольной организации (…) После Февральской революции являлся председателем большевистской фракции всех вузов Казани, первым комиссаром телеграфов и почт Казани во время Октябрьского переворота. Летом 1917 работал в Симбирске вместе с М. Гимовым, И. Варейкисом, В. Фрейманом. Вновь вернулся в Симбирск в декабре 1917. Был членом Симбирской революционной комиссии, с 1918 по 1921 – член губкома и исполкома. В эти годы работал также ответственным редактором газеты «Известия Симбирского Совета…» (1918-1920) (…) В 1923-1924 работал заведующим отделом рабочей жизни в газете «Пролетарский путь» (…)
В 1926 направлен в Казахский обком ВКП(б). Позже работал в Воронеже, Сталинграде (ныне Волгоград), Хабаровске, где редактировал газеты «Воронежская правда», «Сталинградская правда», «Тихоокеанская звезда». В октябре 1937 решением Дальневосточного крайкома за связь с «троцкистско-бухаринскими шпионами» был исключён из ВКП(б), репрессирован. Реабилитирован и восстановлен в партии в авг. 1956 (посмертно). Точная дата смерти не установлена.
Г.И. Андреева, Н.В. Забалухина, Л.И. Пономарёва.
Ульяновская-Симбирская энциклопедия, том II, 2004 г.
– Из папиного послужного списка:
Июнь 1919 г. Член редколлегии газеты «Заря».
Июль 1919 г. В составе действующей армии – редактор газеты «Страницы красноармейца».
Потом он об этом времени напишет:
С войной гражданской что сравнится?
Какие бурные года!
«Красноармейские страницы» я редактировал тогда.
И я воспринимал как грозы
Приказы Швера по утрам:
«О казни Либкнехта и Розы
Передовую пишешь сам!»
Пальто в прихожей быстро сбросив,
Ко мне, обычно по ночам,
Звонил Варейкис, сам Иосиф,
Чтоб знать о сводках по фронтам.
Варейкис Иосиф Михайлович (1894, с. Варейкяй Ковенской губ. – осень 1939), общественный деятель. Из крестьянской семьи. Окончил Подольское ремесленное училище. Член РСДРП с 1913, был на партийной работе в Подольске, Екатеринбурге, Донбассе, Кривом Роге. В мае 1918 – товарищ (заместитель) председателя Симбирского губкома и председатель горкома партии, в дек. – председатель Симбирского губкома РКП(б). В июле 1918 принял активное участие в ликвидации муравьевского мятежа, в августе-сентябре в освобождении Симбирска от белогвардейцев, весной 1919 в обороне губернии от колчаковских войск. С именем Варейкиса связано проведение политики «военного коммунизма» в губернии в годы гражданской войны. С авг. 1920 Варейкис на партийной работе в Литве, Центрально-Чернозёмной обл., Туркестане, на Дальнем Востоке. В 1922 – член ЦИК СССР. С 1930 – член ЦК ВКП(б). Погиб во время сталинских репрессий. Одна из улиц Ульяновска носит имя И. Варейкиса.
М.А. Гнутов, В.В. Казюхин.
Ульяновская-Симбирская энциклопедия, том I, 2000 г.
– Папа рассказывал много весёлых случаев из газетной своей жизни. Вот один из них.
У крестьян брали в армию лошадей. У одного крестьянина забрали лошадку. А тот взял и написал Калинину жалобу. От Калинина письмо переправили в Сенгилей с резолюцией: верните крестьянину лошадь или дайте другую взамен. А в Сенгилее – начальником – «братишка», бывший матрос, который Калинину отправил телеграмму: «Дай сам коли она у тебя есть».
Тогда крестьянин пришёл с жалобой в газету «Заря». Швер говорит: «Давай посылай все свои документы тому, кто выше Калинина». Послали. Потом крестьянин приходил и благодарил: «Дали лошадь-то мне». Но кому они посылали, не знаю.
Ещё один случай. По-моему, из того же района на редакцию пришла телеграмма: «Христос Воскресе!» Мало того, что в большевистскую газету, да ещё где редактор – еврей. Папа подошёл к Шверу: «Как быть? Что ответить?» – «Так и ответьте: «Воистину Воскресе. Александр Швер». (Смеётся).
У отца был на редкость лёгкий характер. Я никогда от него до 37-го года никаких страхов не слышала. В рассказах отца было больше смешных историй (даже тогда). Ну, а я это, естественно, всё слушала, запоминала. Иногда чего-нибудь не то говорила в школе.
6 апреля 1997 года. Наталья Сергеевна – А.С. Бутурлину в Москву.
(…) Каспарову я не верю: никакая полная смена власти ничему не поможет. Дело в народе, в котором взлелеяли худшие, а часто и самоубийственные черты. А власть у нас сейчас – плоть от плоти этого самого народа, его часть и не всегда самая скверная.
Конечно, как Думу покажут – с души воротит, но ведь в трамвае и метро – тоже самое. Те кухарки, как мечтал землячок, и управляют государством. Естественно, воруют (и масштаб уже не кухаркин!), конечно, бранятся непристойно и даже дерутся публично – а мы все ещё удивляемся. Значит прав Каспаров – сменить? Так где вы других найдёте – честных, жалеющих замордованный и продажный народ, умеющих создавать – разрушать-то мы все молодцы?! Ну, найдётся десяток – так «кухарки» сожрут без соуса, а народ, которому давно уже внушили ненависть к интеллигенции, с визгом и гамом этих избранных проклянёт.
(…) Не помню, писала ли о передаче Радзинского об А.И. Солженицыне. Автор, как всегда, был блестящ и глубок и объяснил мне некоторое разочарование, которое испытала, когда Александр Исаевич вернулся. Мысль Радзинского: «Мы ждали пророка, который поможет нам «обустроить» наши сердца и призовёт к покаянию. Он имел на это право! А он занялся экономикой, говорил в Думе о земстве, где его не слушали». Я передаю смысл, но ручаюсь за верность толкования – мне это очень близко. Наверное, пророку не надо было заниматься чёрной работой и метать бисер перед свиньями. А все-равно святой, и ошибается, потому что святой (…)
Взялась за воспоминания декабристов. Святые люди были. И вдруг читаю у барона Розена о том, как А. Бестужев бросил Следственной комиссии: «В России кто смел – грабит, кто трус – ворует» (…)
– Ещё из папиного послужного списка:
«Апрель 1920 г. Декан Коммунистического факультета Симбирского госуниверситета.
Май 1921 г. Заведующий губернским госиздатом.
Октябрь 1923 г. Инспектор ГУБОНО.
Ноябрь 1925 г. Заведующий промышленно-экономическим техникумом».
Папа совершенно искренне верил во Владимира Ильича Ленина, он был членом партии с 1919 года. И вышибли его из этой партии как социально чуждый элемент в 1930-м году. Во время чистки.
Причём, я спрашивала: «Пап, а где была чистка, когда тебя выгнали из партии?» – «В актовом зале вашего пединститута». (Так что даже это знаю). Назад в партию ему предложили в 56-м году (кто-то из старых большевиков, кто знал его много лет). Папа сказал: «Не надо, спасибо».
В отличие от папы мама в партию никогда не вступала и вообще как-то держалась подальше от политики. Я очень верила папе и в позиции мамы мне очень долго трудно было разобраться.
У отца был младший брат Александр, разница года три-четыре. Он был врачом, их пропустили по ускоренному курсу и успели к Первой мировой в армию выпихнуть. Умер он во время Гражданской войны – то ли у красных, то ли у белых. Он был и у тех, и у других, его нигде не трогали – врач. Умер от сыпняка во время эпидемии где-то в Поволжье.
У обеспеченных и интеллигентных людей золото и драгоценности тогда забирали. Насажали их в тюрьму и требовали отдать ценности. Меня внучка Жиркевича когда-то спрашивала: «А ваш отец не был знаком с моим дедушкой?» – «Был. И даже ваш дед читал ему стихи, написанные в тюрьме. Оттуда я помню только две строчки: «Несут зловонную парашу приват-доцент и генерал…»
Генерал был Жиркевич, кто был приват-доцент, я не знаю. Жиркевич сидел в женском Спасском монастыре, там был первый в Симбирске концентрационный лагерь.
Жиркевич Александр Владимирович (1857-1927), военный юрист, литератор, коллекционер. Из семьи потомственных военных. Внук И.С. Жиркевича, симб. губернатора в 1835-1836. С 1883, после окончания Военно-юридической академии в Петербурге, служил в Виленском воен.-судеб. ведомстве. Отдельными книгами вышли его произведения: поэма «Картинки детства» (СПб., 1890), сб. стихов «Друзьям» (СПб., 1899), «Рассказы 1892-1897» (СПб., 1900). Занимался благотворительностью. Был дружен с И.Е. Репиным. Из четырёх портретов Ж. работы Репина один (1888) находится в Ульяновском художественном музее.
В 1908 принял должность судьи в воен. ведомстве Вильно, но через несколько месяцев ушёл в отставку в знак протеста против введения военно-полевых судов и смертной казни для политзаключённых. В 1915 Ж. эвакуировался с семьёй в Симбирск, где стал попечителем 10 госпиталей, 3 тюрем и воен.-гарнизонного кладбища. Участвовал в работе учёной архивной комиссии. Познакомившись в 1916 с чувашским просветителем И.Я. Яковлевым, записал и литературно обработал его воспоминания (…)
После революции 1917 бедствовал с семьёй, с трудом получая работу. В 1922 Ж. передал в Ульян. худ. музей – фактически даром – огромную коллекцию (около 2 тыс. ед. хранения по описи) картин, графики, старопечатных книг, предметов историко-литер. значения (…) «Дневник» Ж. представляет собой историко-культурную ценность. В нём широко отражены связи Ж. на протяжении 1880-1925 с общественными и государственными деятелями, представителями русской культуры, в т.ч. с Л.Н. Тослтым, В.С. Соловьёвым, И.А. Гончаровым, А.Н. Апухтиным, А.Ф. Кони, симбирянами И.Я. Яковлевым, Н.И. Ашмариным, Д.И. Архангельским, П.Л. Мартыновым, В.А. Колосовым, Ф.О. Ливчаком и др. (…)
Н.Г. Подлесских-Жиркевич.
Ульяновская-Симбирская энциклопедия, том I, 2000 г.
– В Симбирске, где-то в начале 1920-х папа стал преподавать в Школе-коммуне имени Карла Маркса, там, где нынче госпиталь ветеранов войн. Ребятишки были одеты в костюмы кадетов – больше надеть было нечего. Потом они ловили на улицах собак и их варили. Там были сказаны замечательные слова, которые я не устаю повторять. Папа будит в бывших дортуарах деток, а один из них отвечает: «Не трог, буду спать до социального рассвета». (Смеётся).
Было совершенно особое время. Туда набирали беспризорников. Были, например, дети белогвардейцев, которые отстали от каких-то составов, их подбирали на станциях и в подворотнях (за что Дзержинского хвалили, и правильно хвалили), там были дети репрессированных. И вот в эту же школу, куда привозили вшивых беспризорников, отдавали своих деток партийные руководители. Там, например, учился Филька Ксенофонтов, будущий комсомольский вождь, которого посадят в 37-м году.
Потом Филька устроил туда же свою сестрицу Райку (рыжую, курносую), которая была абсолютно неграмотна и к тому же ленива. И когда её ругали, она говорила: «Я всё Филе скажу и вобше иголку проглону». Это была Райка. Насчёт Фили мои родители говорили, что это был редкостно талантливый человек. За что его убили, так и не поняли.
Ксенофонтов Филипп Алексеевич (1903-1938), общественный деятель. Осенью 1918 был одним из организаторов союза учащихся – коммунистов «III Интернационал» в первой пролетарской школе им. К. Маркса в Симбирске. В том же году вступил в ряды Коммунистической партии. В 1919 принимал активное участие в создании губернской организации РКСМ. В 1919-1920 – секретарь, отв. Секретарь губкома комсомола, редактор газеты, а затем журнала «Юный пролетарий» – органов губкома РКСМ. В последующие годы находился на редакторской и партийной работе в разных городах страны. В 1938 расстрелян в связи с обвинением в принадлежности к троцкистско-зиновьевскому блоку.
Л.М. Константинова.
Ульяновская-Симбирская энциклопедия, том I, 2000 г.
– В этой школе-коммуне учился какой-то родственник Свердлова. Папа говорил, что мальчишка замечательно играл в шахматы.
Папа преподавал историю, географию, а когда приняли Конституцию – преподавал и её (был такой предмет). И помню две строчки из его стихов: «Хорошо, что теперь померла Конституция и не надо сдавать нам немедля зачёт».
Была такая девчонка по фамилии Хелло, у неё отец был белый офицер, скрывал это и был репрессирован. Она в восьмом классе сказала моему отцу: «Сергей Палыч! Мы боимся вам говорить, как мы вас любим. Потому что мы же все дети репрессированных, скажут, что и вы виноваты!»
Была хорошенькая, стройная девочка Алька Бойчук. Тогда на праздниках делали гимнастические пирамиды. И вот тоненькая длинная Аля забиралась на самый верх и громко говорила: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» А отец у неё в это время сидел.
Как-то раз директриса упрекнула папу, что у него меньше всех было народу на родительском собрании. Он разводит руками и хорошо поставленным голосом говорит: «Марья Степановна! Так у меня же все дети – ни отца, ни матери, тётка из жалости родила…»
У папы была собака, приблудилась к нему, он её подкармливал. Потом кормить её стало нечем. А ребята голодали. Он привёл собаку в школу своим ученикам, они были очень ему благодарны, они её сожрали.
23 июня 1997 года. Наталья Сергеевна – А.С. Бутурлину в Подмосковье.
(…) В ночь на 13-е позвонила подруга и бывший ученик из Москвы и сказали о смерти Б.Ш. Окуджавы. На меня обрушилось настоящее горе – смерть близкого, родного по духу, любимого человека. Этой любви уже около сорока лет, с каждым годом всё больше его понимала – и ошибки тоже. Как всегда бывает при истинной любви – она соединяется с Верой и Надеждой. Всегда верила в его не просто порядочность, а в то, что он сам провозгласил: в его совесть, благородство и достоинство. И всегда надеялась, что пусть не стихи и проза, а хотя бы песни завоюют и облагородят сердца нового поколения – боюсь, что надежда, увы, не сбылась.
Его ностальгически любили родные «шестидесятники», о большинстве которых можно было сказать: «другие ему изменили и продали шпагу свою». Но оплакивали – и себя ведь отчасти. И приличные люди из правительства пришли попрощаться. А у меня всё не проходит боль – я никому не говорю, ещё подумают: «устраивает истерику – обожаемый бард умер».
Правда, смерть отняла любимого барда, поэта, интересного прозаика – отняла у многих. Для меня он был чем-то неизмеримо бóльшим. И ещё – с ним навсегда ушло моё время – согласитесь, я ведь не типична для своего поколения – тех старушек, которые таскаются на ампиловские митинги с портретом усатого палача на груди.
В своё время – после ХХ съезда – я очень естественно вписалась в нишу с теми, кого потом назвали «шестидесятниками» и лучшим из которых был Булат Шалвович.
Я пишу Вам об этом так длинно, чтобы объяснить, почему же мне так скверно (…)
Моё горе перешло в тихую грусть после сна, в котором я вела довольно долгую беседу с Б.Ш., где он меня уговаривал не мучаться и объяснил, почему должен был уйти: «Понимаете, время кончилось. Пора». Вот бы Фрейду рассказать…
Но во время передачи, посвящённой Окуджаве, плакала.
Спасибо, что подробно написали о нём, счастливый Вы человек, что видели его близко и всяким. Я ведь тоже его любила – всякого. Я всё вспоминаю его «Пора» из сна. Умерли, погибли, неузнаваемо изменились любимые мои «шестидесятники» – недавно повторяли фильм про них – старый, Виноградова. Нет Шукшина, Высоцкого, Шпаликова, О. Даля. Во что превратился О. Табаков, каким исписавшимся монстром стал А. Вознесенский, противно-манерной молодящейся старушкой стала красавица Белла – тогда наивно-романтичная, ныне – со следами «не былой красоты на лице», а всех мыслимых пороков. И ведь словечка в простоте не скажет, всё с ужимкой. Господи, прости, ну что я на неё бедную накинулась?!
Просто мне вдруг стало неуютно жить не в моём времени. Уж на что Солженицын был шире всякого времени, а достал его инфаркт – сейчас и в России, а не в тихом Вермонте. Господи, да почему же не назвать площадь или проспект именем Солженицына при его жизни?
(…) Наша припрезидентская молодёжь мне, в общем, приятна, но светлых надежд не внушает. Именно оттого, что они и впрямь «чтут уголовный кодекс», наверное, но насчёт моральных установок – большие сомнения. Вы ведь тоже об этом пишите в своём отклике на статью в «Известиях». Но среди зверинца Думы молодые и симпатичные Немцов и Сысуев – просто отрада для глаза. А Сысуев ещё и бардовские песни хорошо поёт. И все-равно – из другого времени. Гайдар – из «своего»… Не говоря уж о С.А. Ковалёве – этот из «праведников». Только его не видно и не слышно.
И не столько власть отталкивает интеллигентных, честных и праведных, а народ – то ли это слово в кавычках писать, то ли без. О «людях холопского звания» написал Некрасов: «Чем тяжелей наказание, тем им милей господа». Уж очень их много, жаждущих «сильной руки». А способность к забвению – феноменальная! А зависть – патологическая! А полная неспособность к раскаянию… И это всё – у родного народа. И я перечислила только те качества, которых, к счастью, нет у меня, а сколько общих, увы, не лучших черт…
Опять меня занесло в высокие сферы. А надо просто жить и радоваться лету, солнышку, тому, что скоро приедет из Москвы любимый ученик, что на днях начну читать «Исторические силуэты» Кизеветтера (…)
– 1919-й год. Маруся заболела тифом. А поскольку питание было отвратительное, она просто заболела скоротечной чахоткой. И умерла в несколько месяцев – даже полугода не прошло. В таких случаях говорят: сгорела.
Мой старший брат Вадька родился в 1920 году, в марте месяце. Маруся умерла в 21-м. А в 1923-м папа женился на моей маме, учительнице Александре Фёдоровне Благовидовой.
Потом, уже взрослой, я спрашивала папу, разглядывая его фотографию времён НЭПа, где он в каракулевой шапке, отъевшийся: «А какое настроение было, когда ты стал таким толстым?» – «Ты знаешь, жить стало намного легче и спокойнее. Но люди перестали гореть. А раньше они горели». – «И ты горел?» – «А как же?» – «Ты мне, пап, про Швера много рассказывал. И Швер горел?» – «Он-то больше меня!»
Я родилась в 1927-м. У меня потом сложилось такое впечатление, что я им была не сильно нужна. Они явно не торопились с моим рождением: Вадька был, а зачем в доме ещё одно существо? Это я говорю без обиды, понимаю их в этом отношении. А конец 27-го года – уже можно было – началась вполне спокойная жизнь.
Мама, правда, говорила, что она меня и взять-то не умела, она меня как портфель – под мышку брала.
Но у бедного Вадьки судьба была трудная. Мама часто была им недовольна. У неё был характер жёсткий, а Вадька мальчишка. Да ещё немножко его натравливала на маму папина родня – он у них подолгу жил – у тёток.
А меня любили все. Мужики – совершенно загадочные существа. (Не знаю, как было в вашей семье). Мужчины хотят непременно мальчика, сына. Ладно. Дальше рождается девочка – девочку любят больше, чем сына. У папы было именно так.
Папа примерно год работал редактором газеты в Мелекессе. (Мама была серьёзной женщиной и понимала, что папу одного отпускать никуда нельзя, и мы уехали туда всей семьёй). В газете были коммунистически настроенные энтузиасты-ребята, неграмотные, но очень хотевшие учиться.
Папа их «мучил и жучил» как мог. И в конце концов, они ему выдали стихотворение после того, как его за ногу тяпнула собака:
Средь народа ходят толки
И упорная молва:
Шеф искусан на прогулке
Сворой бешенных собак.
Впрочем, это, братцы, враки.
Ведь в народе слух идёт:
Не редактора собаки,
А совсем наоборот!
Папа любил рассказывать это стихотворение и страшно хвалил его авторов. «Вы молодцы! Здесь есть как раз та лёгкость, какая и должна быть в сатире!»
Однажды папа уехал в Самару на турнир Поволжья по шахматам. Прислал маме телеграмму. Я так и не узнала, озорство это было или правдивая история, но мама чуть не упала в обморок. Папа писал: «За первое место дают корову, за второе – козу, за третье – поросёнка. Рассчитываю на первый приз». В 20-е годы такие призы вполне могли быть. «Что же мы будем делать с коровой?» – думала мама. Но папа за победу привёз деньги.
Маму сделали директором 7-й школы, и там ей дали служебную квартиру. Но когда я изволила родиться, то мама с директорского поста ушла. Потому что это «сокровище» надо было воспитывать. И вот тогда, в 1930 году, папе дали две комнаты в коммуналке. Сначала это была коммуналка просторная, а потом там накопилось народу много.
На примере нашей квартиры я размышляю о том, как менялось население Симбирска-Ульяновска. Гражданская война – бежали дворяне, купечество. Очень тихо проживал слой, который не хочется называть мещанами. Обыватели – в хорошем смысле этого слова. Они оставались, вполне приспособившись к советской власти.
Когда губернская аристократия схлынула, Ульяновск стал тихим, заштатным уездным городком. Оставалась кое-какая интеллигенция, но очень тихая.
Мои первые воспоминания: на мне платьице в виде рубашки – синее с красным горохом. И помню крыльцо: только что вымытое, деревянное, тёплое, мокрое.
Мы живём в бывшем доходном доме купца Акчурина в переулке Коммунаров (бывшем Жарковском, а теперь Матросова). Дом длинный, деревянный, рассчитанный, как я предполагаю, на три квартиры. Кто там до революции жил – бог его знает. Наверное, кто снимал, тот и жил. Мы жили в нём с 1930 года.
