Галина Щербакова
Трем девушкам кануть
Юрай внедрился добросовестно. Даже лопата ему досталась при засыпке могилы. А на вопрос: «А ты кто?» – отвечал честно: «Мы с ней из Москвы вместе ехали. Она в гости пригласила. Я приехал, а тут такое дело». – «Ну да, она ездила в Москву. У нее там подруга. Хотели ее вызвать, да не нашли адреса. Наверное, он был только в голове у покойницы».
Поминки справляли во дворе, но Юраю очень хотелось увидеть «Хельгу». Терся возле фанерованной двери отдельного входа покойной жилички. Навесик над дверью, две к ней приступочки. Хозяйка – Зина Карповна – заметила его телодвижения, подошла.
– И чего вы тут вынюхиваете? – спросила без антимоний.
– Можно я приду к вам завтра? – задушевно сказал Юрай. – Я вас кое про что спросить хочу…
– Нечего меня спрашивать, – отрезала Зина Карповна. – Это я сегодня ворота расчинила, потому как смертный порядок такой. А у меня и собака, между прочим, есть… Кобель будь здоров. Спустить могу.
Тут же за ее спиной замаячил здоровенный дядька со злыми и какими-то ошалелыми глазами.
– У товарища якийсь вопросы есть, – противным голосом сказала ему Зина Карповна.
Из дядьки вышел рык, он кинулся на Юрая и еще минута – схватил бы того за горло, но появились какие-то люди: «Ваня! Ваня! В такой день нехорошо, – оттащили ошалелого, а Юраю объяснили: Ваня у нас – мэн крутой. Ему по морде человеку дать, как другому плюнуть. Спасение, что его тут все знают. Не связываются и во всем с ним соглашаются: „Ага, Ваня, ага!“ – даже если белое – черное. Потому что по глубине, понимаешь, Юрай, по глубине, значит, по-настоящему, Ваня – мужик хороший. Безотказный в деле, и если кому надо помочь за так. А Карповна просто из него веревки вьет, а она-то вот как раз зараза. – Это так по-тихому Юраю донесли в ухо. – И если тебе что надо, то лучше начинать с Ивана, подловить его на улице, обговорить дело, он слово держит, как пионер. А Зина как раз брехуха. Хотя, с другой стороны, смотри, Юрай, покойница ей никто, жиличка, а какая закусь? И количество выпивона неограниченно. Ну, про „Хельгу“ ты слышал…»
Одним словом, испортив отношения с хозяевами, Юрай пошел в милицию, моля бога, чтоб не ждал его ветеран-сверхсрочник, а достался бы человек помоложе и посмекалистей.
Достался ровесник. Тонкошеий, кадыкастый, с головой такой правильной «круглости», что это даже бросалось в глаза – на тонкой шее! – как недостаток. Ну чего уж ты такая круглая, голова, могла бы, мол, и чуть вытянуться вниз. Или вверх. Куда-нибудь в сторону, одним словом.
Слово за слово, перешли на ты, повспоминали Москву, парень учился там заочно и очень любил в Москве ВДНХ.
– И архитектура, и новинки жизни, и питание найдешь. У меня просвет – я туда. Я про эти слухи, что ВДНХ не нужно, слушать не могу. Ну скажи, когда я поеду в Киргизию? Или куда еще? А там зашел… Тюбетейки… Балалайки ихние… Ковры… И мне для образования вот так, – парень перерезал тонкую шею ладонью, – хватит.
– Слушай, Михайло, сюда, – сказал ему Юрай. И медленно, как ученику, рассказал все – от и до. Даже про то, что целовался с Аленой. Для взбадривания интереса у слушающего.
Михайло слушал, слегка открыв рот и замерев. Только по кадыку можно было видеть, что он сглатывает дыхание, а значит, живет.
Когда Юрай кончил, Михайло тряхнул своей неприлично круглой головой и вздохнул:
– Ну, ты даешь! Ну, даешь…
– Нет, ты объясни! – закричал Юрай. – С разницей в несколько дней умирают два человека, ехавшие в одном купе.
– Ну и что? – засмеялся Михайло. – И три могло быть, и четыре. Знаешь, сколько в жизни совпадений? Да ковырни мы сейчас этот поезд, может, там уже половина покойников.
– Ты спятил, – сказал Юрай. – Я ведь с тобой не вообще, я ведь о конкретном случае говорю. Он тебе не подозрителен?
– Не-а, – ответил Михайло. – У Ивановой вечером была почечная колика. Не знаю, но люди говорят, что это хуже нет. Приезжала «неотложка» – все зафиксировано, старик, документы! Сняли колику. Посоветовали ей на ночь принять снотворное. Оставили две таблетки. Она к этим двум добавила еще свои, потому боялась, что, если не уснет, колика повторится. Понятно я говорю?
– Понятно, – ответил Юрай.
– Ну вот и все. Она перебрала. Понимаешь? Перестаралась, дура, царство ей небесное.
– А если это не она сама, а ей помогли выпить лишнее?
– Отвечаю. Никого не было. Иванова после колики зашла к хозяйке. У нее был хахаль, кто – честно – не знаю. Он бывал наездами.
– Ну что, нельзя узнать, кто он?
– А как? Женатик, ночной гость…
– Страшный секрет…
– Ну кто же ждал такого? Иванова попросила хозяйку не закрывать ворота до двенадцати. Сказала, что, если уснет, оставит ему записку, чтоб не будил… А может, сказала, и не уснет… Ее снотворное, мол, не берет…
– Дальше…
– Никто не приезжал. Хозяин в двенадцать закрыл ворота. Окно у Ивановой было темное. Он близко подошел проверить, не светится ли ночник, ну мало ли… Вдруг опять плохо… Но было темно и тихо. А утром все и выяснилось – заснула и не проснулась.
– Все-таки… Кто ж у нее хахаль?
– Вот пристал – не знаю!
– И на похороны не приехал?
– Ну, если я его не знаю? Как я тебе скажу? Может, это ты… Нет, верно, тебя никто раньше не знал, а ты явился. И гонишь теперь тюлю…
– Это не я.
– Докажи, – смеялся Михайло. – Докажи. Его и Зина Карповна толком в лицо не видела. Один признак – высокий, фигуристый. Ты годишься!
– Вы не работники, – сказал Юрай. – Вы говно! У вас даже элементарного любопытства нет к делу. Вам хоть все отравись, вам это по фигу.
Михайло не обиделся, даже, наоборот, закивал своей неприличной головой.
– Другой бы спорил, – согласился он. – За такие деньги интереса не бывает. Меня надо силой прижать, чтоб я проявил интерес. Силой! Надо, чтоб начальству намылили холку, оно даст мне под дых, а тогда я буду иметь интерес.
– Я напишу про тебя фельетон, – сказал Юрай.
– Э, нет! – закричал Михайло. – Раньше я задержу тебя по подозрению, и мои хлопцы отобьют тебе почки. Будешь ссать кровью всю оставшуюся жизнь. Подходит?
– Ладно, – сдался Юрай. – Не подходит. Но я ведь могу и очерк. Ты в нем будешь такой хороший и сладкий, что аж противно. Сыщик Круглая Голова.
– Голову не трожь, – ответил Михайло. – Помни про почки. И сформулируй, черт тебя дери, что тебе надо.
Юрай сформулировал.
* * *
Надо было наплести что-то тетке и матери про его постоянное отсутствие и интерес к покойнице. Сказал часть правды. Ехал в одном поезде. Мать подняла брови.
– Ты у меня уникум. Ты едешь с покойной Ритой. С покойной этой. С Аленой. Какой-то роковой попутчик.
В общем, на следующий день, сказав, что он идет купаться на водосброс, Юрай вернулся в Горловск и пошел к Алене. Во дворе мощно, как на парковом пьедестале, с веслом в руках стоял карел.
– Тебе чего? – спросил он.
– Слушай, – сказал Юрай. – Помнишь, ты ночью курил в Харькове?
– Я не курю ночами, – ответил карел.
– Ну ладно. Не курил. Дал закурить. Девушке такой, с черными гладкими волосами?
– Какой еще девушке?
– Ночью. В Харькове. На перроне.
– Какого черта я бы там делал?
Карел был напряженный и злой и оглядывался, ища, видимо, Алену.
– Я просто хотел спросить… Эта девушка… Она умерла.
Карел посмотрел на Юрая.
– А я при чем?
«Что за ерунда, – думал Юрай. – Почему надо скрывать такой простой факт: человек вышел ночью из поезда покурить на остановке?»
– Почему ты скрываешь? – спросил Юрай. – Я тоже мог выйти. Что тут такого?
– Я не выходил, – ответил карел.
Не хотелось думать плохого, но куда денешься от мысли: карел что-то глупо, бездарно скрывает. В конце концов, его дела. Но он загораживал от ветра Машу Иванову! Загораживал! И как знакомую, а не как чужую. Вот что важно… С другой стороны, она «умерла», а у него ноль эмоций, как у весла. Удивиться-то хотя бы можно?
А из дома уже бежала Алена, сумев по дороге приобнять и карела, и его весло, намекнув этим на незыблемость чувств даже в присутствии Юрая.
Сели на лавочку так, чтобы карел мог их видеть.
– Вы тут на сколько? – спросил Юрай.
– Так мы ж только что приехали, – закудахтала Алена. – Мой только-только лодку сладил. Он же без рыбалки человеком себя не ощущает.
– У тебя язык без костей, – прикрикнул карел, а Юрай был уверен – он их разговор слышать не может.
Юрай рассказал Алене про смерть Маши.
– Слушай, – поинтересовалась Алена, – эти идиоты опять меня будут про грибы спрашивать?
– При чем тут грибы? У них дело закрыто. Но я чую – чую! – тут что-то не так. Не бывает таких совпадений. Такая жуть – и никому нет дела.
– Ты как вчера родился, – засмеялась Алена. – Жизнь наша гроша не стоит. Такая мы страна. Я карелу говорю: рванем к финнам. А он их не любит! Представляешь? Финны ему не люди.
– Я повторяю тебе про язык, – сказал из глубины двора карел.
– У вас что, подслушивающее устройство? – спросил Юрай.
Но карел ответить не соизволил. Алена взяла Юрая под руку и вывела со двора.
– Он меня чувствует, – сказала она. – Помнишь? Мы с тобой поцеловались в вагоне? Он мне потом сказал, что сразу это узнал. Что ему пришел сигнал… Так и живу.
Уходя, Юрай оглянулся. Карел с веслом уже стоял рядом с Аленой и что-то ей выговаривал. В какой-то момент Юраю показалось – двинет, ей-богу, двинет муж жене.
«Но мое-то какое дело?! – воскликнул про себя Юрай. – И вообще – мне все примерещилось. Харьков… Перрон… Фонарь… Аптека… Аптека при чем?»
Именно потому, что ни при чем, Юрай и зашел в аптеку. Без смысла. По дороге. За прилавком стояла та самая девица, которая на похоронах Риты шла с флаконом.
– Ой! – обрадовалась она. – Юрай! Я на тебя на поминках пялилась, пялилась, а ты нашел кого кадрить… Алену, мать-героиню! Ты меня не помнишь? Я из параллельного.
– Ну как же! – ответил Юрай. Он не помнил, как зовут девчонку, но решил, что в данном случае это и не обязательно. – Я тебя тоже на процессии заметил. Что ты так красиво несла в вытянутой руке?
– Заметил? – засмеялась девица. – Шла, как дура, с каплями. Заведующая послала. Кому они могут помочь, капли? Сообрази! Мы же к сильному лекарству привычные. Никто в эти капли-примочки уже сто лет не верит. Только старухи старые.
– А в яд верит? – в шутку спросил Юрай.
– Ну, во всяком случае…
– Тогда скажи – в порядке бреда. Я, к примеру, хочу купить у тебя цианистый калий. Продашь?
– Ну, если попросишь, – сказала девица. – Я что, не товарищ, не друг, не брат?
– И любому? И каждому?
– Ты ненормальный! Это же подсудное дело.
– А мне надо!
– Но это же ты! Ты же свой! И просишь…
Он вернулся в Константиново, и уже через полчаса тетка, достав из пакета сухое горячее полотенце, сообщила маме:
– Ну и брехун же твой сын, дорогая. Его и близко не было на водосбросе. Его носили черти в Горловск. Вот же билеты!
Мама вздохнула:
– Я так и знала. Сроду ты на наши грязные мокрые камни ходить брезговал. Сынок! Это, конечно, твое дело. Ученого учить – только портить, но куда в нашей стране не надо влезать точно, так это в правосудие. Потому что его как не было сроду, так и нету. Тебе, сынок, голову открутят и скажут, что так и было. У нас никогда преступников не ловили, у нас ловили тех, у кого выражение лица неподходящее. Чего тебя тянет в эту историю с мертвыми девушками? Тоже мне, нашелся не знаю кто! Уезжаем отсюда, и все! Одно тебя прошу – натяни по-быстрому на тетин штакетник колючую проволоку.
Бобина с колючкой стояла в огороде, и Юрай еще в первый день ругнулся, когда зацепился за нее брючиной. А потом обратил внимание. Почти на всех заборчиках Константинова сверху лежала проволока. Теперь вот и тетка приобрела гулаговский инвентарь, хотя во дворе у нее росли всего одна яблоня, куст сирени и две непородные жерделы.
– Выделяться нехорошо, – объяснила она племяннику, – ни богатством, ни, не дай бог, бедностью.
И все-таки, все-таки… Тянуть проволоку по верху штакетника Юраю было стыдно. И это было главным ощущением. Вроде делал он что-то не совсем уж непотребное, хотя и под общее одобрение соседей. Тетку – оказывается – давно осуждали за пробел в обороне. У Юрая дело шло неловко и неспоро. А откуда, собственно, могла взяться ловкость? Юрай еще подумал: надо отнестись к этому, как к сюжету для небольшого рассказа. За этим сюжетом и застал Юрая круглоголовый Михайло.
– Тянут, паразиты, с химкомбината, – сказал он, пиная ногой бобину. – Все заборы оплели, а яды лежат во дворе комбината. – И с удовлетворением добавил: – Такой мы народ.
– А ты куда смотришь? – спросил Юрай. – Ты! Милиция!
– Куда смотрю? – задумчиво ответил Михайло. – А никуда! Твое вот задание выполнил. И вовремя, надо тебе сказать. Хозяйка уже уехала в Киев, я с ней разговаривал, а она замками чемоданов клацала.
– Говори, – сказал Юрай и сел на чурбачок. Михайле достался ящик с инструментами, на который он положил, старательно вытерев, крышку от выварки.
– Значит, так, – начал Михайло. – В комнату меня хозяйка не пустила, она только-только полы вымыла. А я это уважаю: хорошо вымытый пол, чтоб доски пахли. И с порога все видно – в комнате как никто не жил. Альбома, фотографий – нет. Записной книжки тоже.
– Ну, сказать все можно, тем более, если полы вымыты, а ты такой стеснительный.
– Конечно, ты ж всех умней. Так вот слушай, что говорят простые люди, а не ученые, как ты. А хозяйка мне поклялась, что был у нее альбом. Там детдомовские фотографии хранились. И с Севера. Там и хахаль был. С нею снятый. На речке. А стала убираться в комнате – альбома-то и нету.
– Ни хрена тебе, – покачал головой Юрай.
– Вот и я про то. Деньги в вазе остались. Да. А бумажек там, писем, открыток и альбома нету. Она мне ее книжки вынесла, их там пять штук, я перелистнул… Пусто… Пока их тряс, хозяйка сказала, что у нее две книжки Ивановой остались. Она и их принесла. Вот! – Михайло достал из пакета книжки. – Смотри.
– «Поющие в терновнике», – прочитал Юрай. – Модный роман…
– Листай…
Юрай перелистнул. В книжке лежала поздравительная открытка из Москвы с обратным адресом.
– Это подруга-детдомовка, – пояснил Михайло. – К ней Иванова и ездила.
– Здорово, – обрадовался Юрай. – Вот это здорово! Адрес и фамилия. Шакурова Майя. Ты молоток, круглоголовый! Давай вторую.
– Смотри. – Михайло протянул книгу.
– «Всегда в форме», – прочитал Юрай. На титуле размашисто написано: «Ирме! Соответствуй. Олдос».
– Кто такая Ирма? Кто такой Олдос? У хахаля имя было? Или?
– Было, – твердо ответил Михайло. – Было. Его звали Лодя.
– Лодя? Это как?
– Я знал одного Лодю. Еще в детском саду. Он был Володя.
– Володя – не Олдос, – вздохнул Юрай. – Эта книжка бесполезная. Она вообще краденая. У Ирмы. Ты знаешь какую-нибудь Ирму?
– Они, должно быть, прибалты, – ответил Михайло. – А книжку Иванова у них притырила. Я узнавал. Она там отдыхала.
– Чего бы я хотел, – сказал Юрай, – так это увидеть Лодину фотку.
– Не увидишь. Но есть описание: в бороде, с веслом и рыбиной с полчеловека. Иванова рядом. Рыбине чешет брюхо.
– Откуда такие подробности?
– От Зины Карповны. Она говорила, что Лодя этот очень представительный, а у Ивановой, мол, раздетой, никакого вида. Рыба выглядела лучше. На ней, мол, мяса больше.
– Лодя-Олдос, – сказал Юрай. – Вполне, если переделать на русский манер.
И тут вдруг его как стукнуло. Он ведь только вчера видел высокого и бородатого мужика с веслом. У которого повышенный порог слуха. Карел. Почти то же, что прибалт. Он смотрел ему, Юраю, вслед, а рядом мельтешила Алена. Рыбы, правда, не было. Но без нее он – не человек, сказала Алена. Олдос? Лодя?
– Есть мысли? – спросил Михайло.
– Есть одна. Или я совсем идиот.
Михайло оставил Юраю открытку.
– У нас это дело не проходит. Так что владей.
Бросить обматывать штакетник и мчаться в Горловск Юрай не мог. Тетка и мама стояли на веранде и подозрительно смотрели, пока шел разговор с Михайлой.
– Что это за человек? – спросила мама.
– Милиционер, – ответила за Юрая тетка. – Что у тебя может быть с ним общего?
– В душе я тоже милиционер, – засмеялся Юрай.
– Иногда ты очень неостроумен, – заметила мама. – Завтра мы едем домой.
– Завтра так завтра, – согласился Юрай. Он ведь все равно еще не знает вопросов, какие задаст карелу. «Олдос, – скажет он ему. – Где фотографии?»
Почему-то стало неудобно перед Аленой. Хотя почему, собственно? Если разобраться – стала бы она целоваться с чужим парнем в первом же вагонном переходе, если бы у Лоди-Олдоса-карела не было за душой чего-то, что искренняя баба Алена на дух не принимала бы? От хороших разве целуются с другими? Но там ведь еще семеро по лавкам… Им-то за что?
К вечеру же родилась дурная идея. Самому пошариться у Маши Ивановой в комнате. Полы уже вымыты, а Зины Карповны нет. Есть вредный мужик и собака. Надо было провентилировать идею.
* * *
Юрай медленно обходил забор, обтянутый колючкой. Штакетник в этом дворе был прилажен аккуратненько и часто, колючка сидела на остриях строго и не прерывалась нигде. Собака была на цепи. И цепь длинной не казалась. Юрай вошел в узкий проулочек, в который, видимо, въезжала ассенизационная машина.
«Самоочевидно, Ватсон, – думал Юрай, – тут вам и колея, тут и приближение запаха». Возле уборной штакетник был сломан. Это особенно бросалось в глаза по сравнению с аккуратностью предыдущего забора. С другой же стороны дыра была сделана в таком месте, что сразу ее обнаружить никак нельзя. Впритык к уборной и за кусточками. Хозяину, чтоб найти пролом, надо было бы совершить внешний обход или зачем-то полезть за уборную. Слом был свежий, доски изнутри чистые и даже еще пахли деревом. Были примяты трава и кустарник, а одна ветка зацеплена за гвоздь и неестественно вытянута не в свою сторону. Сразу представилось, как он – некто – прикрепляет первую попавшуюся ветку, чтобы скрыть ею поруху. Юрай отцепил ветку от гвоздя, и она радостно хлестнулась вбок и затрепыхалась освобожденными листьями. Тявкнула собака, но тявкнула так, на всякий случай. Из разлома хорошо виднелись крылечко и дверь покойной жилички. Было ясно, что разговоры о воротах с хозяйкой, мол, закрой-открой, в сущности, смысла не имели. К Ивановой можно было прийти тайно, собачка бы даже не заметила.
Этим ходом и решил воспользоваться Юрай.
Вечером он постучал в ворота хозяину, тот угрюмо подошел, но засовом не клацнул.
– Чего тебе?
– Я завтра уезжаю, – вежливо сказал Юрай, – пришел попрощаться.
– Ну и прощайся, – сказал хозяин. – Ты мне не гость.
– На несчастье встретились, – продолжал Юрай. – Кто же знал? Она мне в поезде говорит, заезжайте, заезжайте. У меня хозяева очень хорошие люди, как свои.
– Чего это она разговорилась? – спросил хозяин. – Вроде не такая…
– В поезде, знаете как? С чужим легче найдешь язык. Про парня мне своего говорила. Имя у него не наше… Ол… Ол…
– Катись, – угрюмо буркнул хозяин. – Меня это не касается.
– Олдос, – как бы вспомнил Юрай.
– Ну, ты даешь! Такого и имени нет. Хотя, если даже есть… Тебе-то что? Или мне?
– Да я так, – сказал Юрай. – Мне ее жалко… По-человечески. Хорошенькая ведь с виду. Как мисс Менд. Помните старое кино?
Хозяин тупо смотрел на Юрая. Видимо, долго смотрел, потому что вдруг увидел Юрай, что в глазах его не тупость вовсе, – а тоска, а может, и не тоска – живое горе? И трепыхается оно, трепыхается, как рыбка на песке, в сухой и мутной роговице глаза. Одним словом, глаз-взгляд тупой, а внутри горе.
Юрай повернулся и ушел. Потому что никакой он не милиционер, чтоб быть там выше или ниже личных эмоций, ему стало жалко мужика – и он ушел.
* * *
Юрай шел уже знакомым путем. Света в доме не было. Проходя мимо ворот, он нарочно ударил ногой по забору, собака зашлась, но тут же замолчала и к воротам не кинулась, значит, сидела на цепи. От разлома до двери было девять шагов. Еще на поминках Юрай приметил, что замок тут навесной и, как говорится, от честного человека. Юрай сковырнул его перочинным ножом в два счета. Изнутри же как раз был большой засов, более годящийся для сарая, чем для легкой фанерованной двери. Сейчас засов холодно висел по бокам двери.
С огрызком свечи Юрай сел на пол. И тут, в комнате, на полу, он понял всю абсурдность своей вылазки. Что и как он собирается искать? Через тонкую стенку он слышал звук радио. Хозяин слушал или спал под него? Но если он, Юрай, так хорошо слышит негромкое радио, значит, и его будет хорошо слышно? Как он сможет бесшумно открыть «Хельгу», наполненную посудой? Юрай с пола провел рукой по плоскому дивану, на котором и умерла Иванова. «Я полный идиот, – подумал Юрай. – Если меня тут прихватят, мне ничего не объяснить. Ничего!» Он водил рукой по дивану и чувствовал, как дрожат пальцы. Не было другой мысли, как тихо уйти. На коленях, погасив так и не понадобившуюся свечу, Юрай пополз к выходу. У ножки «Хельги» рука зацепила на полу, видимо, с мясом вырванную пуговицу. Юрай про себя рассмеялся. «Мегрэ чертов. Сейчас все знатоки МУРа кинутся считывать для меня эту пуговицу». Он вздохнул облегченно, оказавшись на крылечке, просто возликовал, увидев небо и луну, он хотел встать – не на четвереньках же брести к пролому, но тут-то его и шандарахнуло по голове. Когда Юрай пришел в себя, небо над ним было уже другим. И луна светила справа, а не слева, и медвежий ковш был не так повернут, а это значило, что либо прошло много времени, либо он совсем в другом месте. Но то, что он видел небо, уже равнялось счастью. Потому что Юрай, оказывается, продолжал думать ту же самую мысль, что, если его схватят…
Его не схватили. Просто крепко дали по голове. И куда-то перенесли. Юрай ощупал землю. Травы не было. Была глина. Песок. Рука огладила гладкую от лопаты стенку. Он был в яме, и его снова охватил ужас, что его присыпят тут навсегда. «С концами», – произнес он вслух. Но произнесенное слово – такое у него оказалось свойство – вдруг отодвинуло липкий страх и ужас, и пришла здравая мысль, что если бы его хотели прикопать, то прикопали бы уже, а не дожидались, пока луна перейдет слева направо, если считать его, Юрая, центром мироздания. В общем, он выкарабкался из ямы и даже сообразил, что яма эта не так уж далеко от дома и от того места, где его шмякнули, тоже недалеко. Короче, выволокли злоумышленника из чужого двора, дали по кумполу для острастки и кинули в яму. Живи, дурак. Живи и помни, как написано во вчерашней классике.
Дома, конечно, горел свет. Мама и тетка в беспамятстве бегали по двору, и первое, что закричала мама, увидев Юрая:
– Ты соображаешь, что уже три часа ночи?
Ну а потом они увидели голову, и так далее.
Юрай категорически запретил вызывать «Скорую» и милицию. Он стоически вытерпел дезинфекцию, промывание, он сказал им, что упал в яму, на что тетка заявила:
– Ничего удивительного, у тебя слишком тяжелая голова, она тебя вниз и потянула. Ты упал строго по науке.
– Как бутерброд, – сострил Юрай.
Отъезд решили отложить.
– Конечно, у тебя сотрясение, – говорила мама. – В этом нет сомнения. И, конечно, нужен врач. Но если это амурная история…
Мама вызывала к жизни амурную историю. Знала, видела – нет ее и в помине. Но кликала, кликала! Своей мыслью уводила сына подальше от его собственных, опасных.
Ну а если нет другого способа?
Если бы при этом не существовало разбитой головы, то маминому идеализму вообще цены не было бы. Тем не менее, когда пришел Михайло, мама испугалась и растерялась, как материалистка. Видишь опасность – бойся.
– Не пускать? Не пускать? – шепотом спрашивала она у Юрая. – Сказать, что тебя нет и не будет? Сами развели хулиганство, а потом ищут виноватых.
Юрай про ночную вылазку Михайле не рассказал. Рассказал про яму на дороге.
– Ноги целы? – спросил милиционер.
– Абсолютно.
– Какая-то неглубокая яма, – задумчиво сказал Михайло.
Тогда Юрай вынул пуговицу.
– В ней есть информация?
Михаило засмеялся.
– В яме нашел? Сильная добыча! Это, Юрай, пуговица от солдатской ширинки. И теперь я знаю, в какую яму ты попал. Там солдаты водопровод роют. Чего тебя туда понесло?
Юрай сделал вид, что у него болит голова, и закрыл глаза.
Михайло вежливо ждал «конца приступа боли».
– Ушел? – спросил он, когда Юрай открыл глаза.
– Кто? – не понял Юрай.
– Конец приступа боли… Это я знаю. Меня по голове тоже били. Но ты мне ничего не говори. Ты молчишь – мне не надо искать. Понял? С солдатами дела лучше не иметь: у них круговая порука. И оружие всякое… Вплоть до…
– До чего? – засмеялся Юрай.
– До всего… Ты думаешь, у них один «калашников» и одна «черемуха»? Я лично их обхожу. Ты вот не обошел.
– Слушай, – сказал Юрай. – За то, что я не возбуждаю дела, у меня к тебе просьба личного характера.
– Я все думал, – произнес Михайло, – почему мне не надо к тебе идти? Как знал – что-нибудь навесишь…
– Смотайся в Горловск… Там, на улице Котовского, в домике под красной черепицей, он один такой, гостит многодетная семья. Передай от меня привет матери семерых детей Алене и выясни – между делом, конечно, – как зовут ее мужа. Не Олдос ли он, не Лодя… А то все карел, карел… А это, между прочим, национальность. Учти, он мужик крутой, ревнивый и слышит шепотную речь за много метров в шумном дворе. Это я знаю. Так что ты так… Вроде ненароком. Ручку ему сунь и громко так: «Я – Михаил. А вы как называетесь?»
– Я, конечно, дурак, – сказал Михайло, – но не до такой степени… Тоже мне! Нашелся учитель… Ладно… Узнаю… Мне туда в отделение все равно надо. Завтра смотаюсь…
* * *
Когда не было тетки и мамы, Юрай пытался вставать, но ложился сразу, потому что подкатывала тошнота. И гул. В голове возникал гул. Что же случилось с ним, что по больную свою маковку сидит он в этой истории и ему – а никому другому – надлежит разобраться в ней до конца? И это уже не дело Риты и мисс Менд, а его, юраевское, дело, которое – он не виноват, что так получается, – дело его чести. Вот ведь замах какой! Стоит человека хорошенько стукнуть по голове, как у него просыпается чувство чести. А еще вчера просыпался, между прочим, мастер детективного жанра, писать хотелось! Писать! Но за это пока не били. Так чего он хочет на самом деле? Что ему надо тут, в Константинове, и там, в Горловске? Жил себе вполне пристойный газетчик. Пусть не высшего полета, но и не низшего, скажем, средневысокого. Из средних – высший. Зачем ему другое дело? Юрай нарисовал это в графике, ну, там, абсцисса, ордината… Бесконечная вверх, бесконечная вниз, и он где-то на той стреле, что все-таки вверх, вверх… Красивая получилась картинка. И что-то очень напоминала. Даже не так! Что-то объясняла ему, дураку, с больной трахнутой головой. Что?
Пришла мама, подозрительно посмотрела на стрелки вверх и вниз.
– Что это? – спросила она.
– Верх-низ жизни, – ответил Юрай.
Мама фыркнула.
– Траектория полета и траектория падения, – бормотал Юрай.
– Эксперимент был в яме? – ядовито спросила мама. Юрай же поставил точку на графике. «Это мама, – вдруг подумал он. – Она выше меня. И тетка выше. Отчего это зависит? Почему я сразу маму поставил выше? Выше себя – да, но почему я сделал это инстинктивно? Потому что я ее люблю и любовью ставлю выше? Но тетку я не так уж и люблю, но я ее тоже поставил выше? Надо на этом графике расставить всех».
Юрай поставил жирную точку почти у самой абсциссы X. «Михайло! – сказал он себе и тут же порвал листок. – Я сволочь. Я его почти вынес за скобки, а он, между прочим, идет по моей наводке. Вчера был в Горловске, а не пришел, не рассказал… Значит, ничего. И карела зовут Иван или Степан. Что будем делать после этого?»
«Нет, – понял Юрай. – Я не следователь. И даже не милиционер. Я этому не учился, я этого не знаю. Меня в эту историю ведут одни ворота – какое-никакое знание человеческой природы. Мне не взять отпечатков пальцев и не сделать химический анализ, но я знаю, как человек думает и куда может повести его мысль. В сущности, не ахти какое свойство и каждому оно дадено, но в обычной жизни, как правило, в расчет не берется. Зачем? Человек сам скажет, что он делает, зачем и почему. Здесь же другой вариант. У него есть совершенный поступок, и надо вычислить мысль, которая его родила. А правильно вычисленная мысль – это уже человек. И плевать на все официальное неприятие дела к рассмотрению. Поступок и мысль может исследовать каждый. Если, конечно, тебя не трахнули как следует по голове. Но это дело преходящее, а Риту и Машу красиво закопали навсегда. И где-то обязательно есть человек с главной импульсирующей мыслью. Он ударил его по голове? Как грубо, мыслитель, как грубо!»
Рано утром, думая, что все спят, Юрай выполз во двор. Мама и тетка кончали его работу – обматывали забор колючкой. Они и близко не подпустили Юрая, и он сидел и смотрел, как криво-косо насаживалась на забор проволока, как каждую минуту кто-то из женщин тихонько вскрикивал и начинал сосать палец.
…А тот штакетник был что надо. Досточки одна в одну, и колючки на штырьках смотрелись как стрекозки. Но в нем был разлом…
Закончив работу, тетка убежала на службу, мама – на базар. Юраю разрешили сидеть в тени и не брать в голову лишнего.
– Не вздумай думать, – строго сказала мама. – Я приготовлю сегодня кабачки по-одесски.
Голова в это утро почти не болела, и именно поэтому думать не хотелось совершенно. Хотелось вдыхать чуть горьковатый воздух, еще не взбаламученный жизнью дня, было приятно ощущать удобную для спины покатость старого венского стула, чувствовать легкое покалывание в разморенных от безделья ладонях и пальцах, слышать далекий скрип шахтной клети и хриплый голос железнодорожного диспетчера. Мир был наполнен какой-то значительной ерундой, и вся эта ерунда доставляла радость, а значительность, в которую эта ерунда рядилась, вызывала то ли чувство покровительства, то ли чувство жалости; а может, это и была та самая любовь ко всему сущему, до которой в обычной жизни не снисходишь, а вот так, по случаю удара по голове…
Сначала Юрай почувствовал тень, значит, все-таки задремал под червивой яблоней.
А потом он увидел ширинку без верхней пуговицы. Она была на уровне его груди. Надо было поднять глаза и крякнуть, но Юрай уже летел вместе со стулом назад, прямо на бобину с оставшейся колючей проволокой.
* * *
Тут уже была «Скорая», и «Скорая», по требованию мамы, вызвала милицию. И милиция в образе пожилого и усталого милиционера очень пеняла маме:
– Ну шо ж вы, гражданка! Посадили больного на шаткое стуло. Оно ж у вас дореволюционное, если не раньше. А сыночек ваш, слава богу, не дистрофик. Он же сильной задницы человек. Он задремал от ранености мозгов и шатнулся в слабую спинку. Опять же ваше счастье, что не виском на угол бобины, а по касательной. Кстати, где это вы ее взяли? Я не могу себе найти, чтоб обмотать колодезную крышку. Ну каждый идет и глянет в воду. Себе сделаю неудобство, но сохраню воду от возможного плевка. Так вот… Сынок ваш, он же только поцарапался, а вы поднимаете шум, отвлекаете милицию, а у нас бензина нету, чтоб ездить по чепухе. Никто вашего сыночка не толкал, само упало.
