Галина Романова
Большие проблемы маленькой блондинки
Глава 1
Отвратительное утро…
Нет, не так.
Отвратительным было настроение, которое даже самое прекрасное утро превращало в отвратительное. Хотя…
Хотя что такого прекрасного могло быть в угрюмой пасмурности нового дня, хмуро выползающего на свет божий? Вроде и дождя нет. И ветер, как ни странно, угомонился, а пару дней перед этим буйствовал о-го-го. И солнце, казалось, обещало прорвать жиденькую кисею облаков, но…
Но все не то! Не то, не то, не то.
Невеселое какое-то это спокойствие. Мало того, гнетущее, щемящее и… опять же отвратительное.
Вот и снова съехала! С чего, как говорится, начала, тем и закончила. И ничего-то ей не мило, и ничего-то она не хочет, и ничего-то ее не радует, а так хотелось бы. Так соскучилась по простым человеческим радостям, черт бы все побрал!
Так хотелось, чтобы утро радовало и вечер. Чтобы ветер не мешал смеяться, а солнце не заставляло плакать. Чтобы ночь до обидного была короткой, а не превращалась в холодную бесконечность.
Жанна не помнила, сколько времени простояла, уткнувшись лбом в холодное оконное стекло на кухне. Может, час, может, меньше, но по тому, как начало покалывать между лопаток и под коленками, поняла, что простояла достаточно долго.
Она оттолкнулась от подоконника онемевшими руками, плотнее запахнула на груди халат и с тоской посмотрела на часы. Полседьмого. Через час нужно будить детей в школу. Хотя сегодня они, наверное, сами повыскакивают из своих комнат. Тридцатое мая ведь, последний день учебы. А через два дня уедут по путевкам в лагеря. Вот и считают часы, подгоняя время.
Дети уедут почти на весь июнь, а она останется. Одна. Ужас какой! Что она будет делать без них?! Чем займет себя?! Общественницей заделается или примется рекламные буклетики и глянцевые журналы прохожим навязывать, а может, хот-догами торговать, а?
Очумела! Совсем очумела или свихнулась на почве ничегонеделания и природной подозрительности. Это были его слова, не ее. Это он так умничает, не пытаясь даже оправдываться. Не считает нужным, как же! Он же весь уработался, изорвался… Истаскался – это уже ее комментарий.
Истаскался-истаскался, тут уж не поспоришь. И он всегда в этом месте затыкался и глядел на нее с гневным укором. Чего, мол, городишь, дура?! Да еще при детях!..
А, типа, дети – дураки совсем. Ничего не понимают. И не знают, где и сколько ночей в неделю должен их папа ночевать. По всем подсчетам и выкладкам выходило, что дома! И что ровно семь дней в неделю ночевал их папа не в своей кровати, а…
Вот где именно он ночевал, Жанна до сих пор так и не узнала. Нет, он не каждую ночь, конечно же, отсутствовал. Точнее, приходил он почти всегда, но почти всегда утром!
Разве половина пятого – это ночь?! А шесть утра, это как?! Да даже три пятнадцать уже не ночь, как ни крути.
Вялой рукой ухватив чайник за ручку, она подставила его под струю воды. Потом обтерла чистой салфеткой и поставила кипятить. Нужно срочно выпить кофе, пускай даже растворимый. В такое утро сойдет и он. Варить не хотелось по той простой причине, что не было молотого. Закончился. А молоть сейчас, ссыпать все в турку, ждать, пока подойдет, и при этом стараться не упустить клейкую пенку на плиту…
Нет, это не для ее сегодняшнего настроения. Лучше уж растворимый.
– Ма, ты чего так рано? – в дверном проеме кухни появился Витюня, их младший сын.
Глазенки сощурены, волосы торчат в разные стороны, рот припухший – яркий, будто вишня. И ведь снова в плавках, хотя она уже вторую неделю заставляет его хотя бы на ночь надевать трусы. Витюня спорить не спорит, а делает все по-своему. Прямо как отец.
– Иди, сынок. Иди досыпай, – пробормотала она, рассеянно теребя поясок халата и старательно избегая смотреть в сторону собственного ребенка. – Рано еще.
– Он опять не пришел, да? – Витюня тут же обо всем догадался, кивнул в сторону кухонной стены, за которой располагалась родительская спальня. – Не пришел, да, ма? Вот блин, обещал же…
Сын тяжело, совсем по-взрослому вздохнул, потом коротко зевнул и, сходив в туалет, так же с полузакрытыми глазами пошел в свою комнату до-сматривать сон. А Жанна неожиданно расплакалась.
Нет, ну каков мерзавец, а?! Ну просила же не портить детям настроения перед отъездом! Просила хотя бы недельку соблюсти приличия и являться домой для видимости. Пускай не недельку, а дня два-три. Неужели так тяжело отложить все свои дела и просто дать понять детям, что у них отец какой-никакой имеется?
Наверное, тяжело.
Жанна утерла слезы воротником халата и взъерошила волосы, шикарные когда-то. Раньше она любила и старалась за ними ухаживать: ополаскивала отваром из корня лопуха и ромашки, не доверяя чудодейственным современным хваленостям. Волосы тяжелой волной перекатывались по лопаткам, вечно выбивались из прически и неделю держали обычную пятнадцатиминутную завивку на термические бигуди.
Потом случилось замужество, дети, дом. И все ушло куда-то. Желание холить себя, лелеять, тратить на это время, как казалось, впустую…
Жанна по примеру младшего сына тяжело вздохнула и с обидой посмотрела на стену, разделяющую спальню и кухню.
Ладно, переживут как-нибудь очередное его скотство. Может, и правда запарка на работе. Может, и правда в очередной раз его прямо с дороги домой вернули, обнаружив взломанные замки на даче губернатора, а его самого…
Господи, какой бред! Час за часом, день за днем, год за годом она верила в этот бред. Правильнее, заставляла себя верить. Ей иногда казалось, что соседи смеются за ее спиной. Иногда – что сочувственно перешептываются. И то и другое было унизительным для Жанны – умницы, красавицы когда-то, без пяти минут кандидата в доктора наук. Но вот эти самые без пяти минут, очевидно, все и подпортили. Так она без них и осталась. Без пяти минут счастливая, без пяти минут брошенная, без пяти минут…
Чайник бешено закипел за спиной и тут же тоненько присвистнул. Не оборачиваясь, Жанна повернула ручку газовой конфорки и прислушалась. Не разбудил ли этот отвратительный свист ее ребят? Кажется, нет, спят. Пускай пока поспят. Рано еще. Еще успеют насладиться днем сегодняшним, как брат-близнец похожим на день вчерашний.
Так, стоп. Чего это она с больной головы на здоровую перебрасывает?! Это ее дни – все как один похожи друг на друга! Дети-то тут при чем? У детей все просто отлично. У них с завтрашнего дня каникулы. У них на руках по путевке на побережье, в детские оздоровительные лагеря. Все уже куплено, вещи упакованы в новенькие дорожные сумки…
Все прекрасно, одним словом. Нужно постараться не портить им настроения перед отъездом.
Выпив залпом пару чашек крепчайшего кофе, Жанна подобрала подол длиннющего халата и побрела в ванну. Пробыла там непозволительно долго, пытаясь придать себе божеский вид. Тяжело, конечно, после бессонной ночи, но возраст еще позволял. Еще не пройден тот рубеж, после которого ни одна примочка, ни один компресс не разгладят мешков и синяков под глазами.
Сегодня вроде ничего все вышло. И глаза просветлели, растворив горестную муть. И румянец выполз на щеки просто так, без особых почти усилий. И волосы забытой волной заколыхались по спине.
Что надеть, что надеть, что надеть?..
Тряпья было полно. В этом ее супруг не ущемлял никогда. Молча доставал бумажник даже тогда, когда она его об этом не просила. Молча отсчитывал стопку бумажек и с трудно различимым: «Купи себе что-нибудь» вкладывал ей их в руку.
Она шла и покупала. Времени было предостаточно. За день можно объездить восемь раз весь город по периметру, а уж на машине-то…
Она и ездила. Караулила распродажи, обрастая ненужными одеждами, которые ей и надеть-то было особо некуда.
Сегодня Жанна вдруг решила приодеться. К черту джинсы, пускай и фирменные. К черту брюки, хотя и идут ей неимоверно. Только платье. Только выше колен. Только такое, что, как вторая кожа, облегает ее прилично сохранившуюся фигуру.
А почему нет?! Чем она хуже Даши Сушилиной, возглавляющей родительский комитет в классе у Витюни? Тем, что выше ее сантиметров на десять, или тем, что не имеет ни грамма лишнего жира, а если и имеет, то только в предназначенных для этого местах. Сколько ей, в конце концов, ловить придирчивый взгляд этой Сушилиной на себе и слышать в спину ехидный шепот, что уж на платье-то можно и разориться.
Жанна надела трикотажное платье терракотового цвета, расправила на груди, бедрах, чуть потянула к коленям. Тут же обула изящные босоножки без задников и подошла к зеркалу.
– Слушай, а ничего! – прошептала она едва слышно и растянула губы в улыбке. – Ты еще ничего, старуха, зря куксишься! Мы еще с тобой…
Что именно она с собой собиралась сделать, Жанна не знала. Скорее всего, ничего такого, что вызвало бы эпилептический приступ зависти у Дашки Сушилиной.
Проводит сейчас детей на линейку. Отстоит положенные сорок минут. Потом немного пообщается с другими родителями. Причем ровно столько, чтобы не прослыть мамашей-подхалимкой. Витюня строго-настрого предупредил – не сметь. А потом в машину и домой. Ребята велели их не ждать. Они после линейки пойдут к подшефным ветеранам, потом за учебниками, а потом…
От звука поворачиваемого в замке ключа Жанна едва устояла на высоченных каблуках.
Явился, называется! И это когда?! Когда детей пора в школу поднимать. Да еще… Да еще, кажется, в хлам пьяный!
– О-о-о, супруга! Привет… Прекрасно выглядишь. Ты куда-то собралась или только вернулась? – Евгений с трудом переступил порог собственной квартиры и, забыв вытащить ключ из замка, принялся пинать дверь ногами, пытаясь ее закрыть. – Чертова дверь! Жанка, закрой, а! Будь человеком.
Она-то всегда старалась быть человеком. Всегда, в отличие от него. И понимающим, и добрым, и всепрощающим. А что взамен? Взамен блудливая паскудная рожа, да к тому же пьяная.
Жанна вытащила ключ из замка, заперла дверь и, не снимая босоножек, поволокла Евгения в спальню. Там она с силой швырнула мужа на еще не убранную кровать, закрыла плотнее дверь и с брезгливостью зашипела:
– Что ты себе позволяешь, гад такой, а?! Ты мог бы хотя бы сегодня детей проводить на линейку?! Чего тебе стоило прийти пораньше?! Неужели так трудно?! Ты мог?..
– Мог, – пьяно отозвался Женя, вальяжно развалившись на их супружеском ложе и поглядывая на жену из-под полуопущенных припухших век. – Мог! Но не пришел! Я скотина, знаю! Гад, скотина, ублюдок, гнида… Как меня еще можно назвать, дорогая? Твой словарный запас, видимо, за минувшую ночь очень сильно истощился, поскольку я четырежды принимался икать до судорог! Не иначе ты меня тут костерила!
И он принялся дурашливо изображать, как икает. Изображал, а сам раздевался. Сначала стянул с себя пиджак. Дорогой, между прочим. Результат ее трехдневных бдений у одного из городских бутиков в ожидании сезонных скидок. Потом рубашку, которая наверняка, как всегда, пропахла чужими духами. Следом брюки, носки… трусы.
– Ты чокнулся, да?! Лезь немедленно под одеяло, ну!!!
Жанна в панике прижала дверь своей спиной, на случай, если детям вдруг заблагорассудится к ним вбежать. Обычно они этого не делали, когда знали, что отец дома, но они же не знали, что он вернулся. А шпингалет вторую неделю болтался на одном гвозде: починить-то некому.
– А я, может, не хочу под одеяло. – Женя лег поверх одеяла. – Я, может, жену свою хочу! Имею я право желать свою жену, а, Жанка? Имею! Ты же не можешь меня лишить права трахнуть тебя? Не можешь! Иди сюда, иди. Глянь, какая ты у меня конфетка, залюбуешься просто. И где мои глаза? И чего я дома не ночую, не знаешь? А я тебе скажу, Жанка! Скажу, а ты поверь…
Все! Слушать дальше она не могла, потому как дальше начинались сплошное вранье, цинизм, а иногда и оскорбления в ее адрес. То она холодная, то надменная, то уставшая, то невеселая, а ему теплых и счастливых подавай. Он же не виноват.
– Женя, я иду будить детей. Влезь, пожалуйста, под одеяло, – попросила она тихо-мирно, не забывая ни минуты о том, что уже успела накраситься и реветь после этого как-то неумно. Поправляй после этого макияж не поправляй, Сушилина все равно заметит следы слез. – Ты поспи, а я пойду.
– Куда? – остановил ее повелительный окрик мужа. Под одеяло Женя все же влез и даже укутался почти по самые глаза.
– Отвезу детей в школу. Потом вернусь, – поспешила она добавить. – А ты поспи.
– Ладно, Жанна… Ты прости меня. – Вот это было полнейшей неожиданностью. А муж продолжил удивлять Жанну: – Я скот, я это и сам осознаю. Как покатилось все по дурацким накатанным рельсам, так… Короче, стоп-кран некому было сорвать. Ты же у меня терпимая! Другая давно бы уже по роже надавала.
– Я не умею, – прервала она, изо всех сил борясь со слезами. Уж лучше бы орал или оскорблял, чем каялся. – Я не умею скандалить и драться, Жень, ты же знаешь.
– Знаю, – пробормотал он и неожиданно глянул на нее такими страшными глазами, что она снова едва на ногах устояла. – Прости меня, жена! Прости и возвращайся поскорее. Мне нужно с тобой очень серьезно поговорить.
Не захочешь, перепугаешься. Если бы не линейка, если бы не последний день занятий в школе, осталась бы прямо тут же, и разделась бы, и под одеяло к нему влезла бы, и…
Но нельзя. Если еще и она детей сегодня кинет, то совсем плохо будет. Ее присутствие хоть немного, да сгладит отсутствие ума и порядочности у их папаши. Заодно попотчует мальчишек хорошей новостью: отец все же вернулся. Рано утром, так это ничего. Можно сказать, что он был на очередном вызове.
– Хорошо, Женя. Я приду очень скоро, – пообещала она, выходя из спальни.
Он снова остановил:
– Жан, ты мне скажи, прежде чем уйдешь. – Женька вдруг замялся, спрятал взгляд, даже спиной к ней повернулся, чтобы не видеть ее, что ли. – Почему ты меня не бросила, а? Десять лет почти со мной маешься, а не ушла. Почему?
Оп-па! Вот вопросец так вопросец. Не зря, не зря это тихое, пасмурное утро изначально показалось ей отвратительным. Пару сюрпризов – в образе вдрызг пьяного мужа, вернувшегося утром, и его сволочных вопросов – оно уже успело преподнести. Что дальше будет?
Почему она его не бросила? Почему, в самом деле?! Она же могла, сотню, тысячу раз могла уйти от мужа.
Родители, еще когда живы были, купили ей квартиру в самом центре. Ей и мальчишкам. Закатили дорогущий ремонт. Обставили мебелью. Не ушла…
Потом, после внезапной смерти родителей, на Жанну и вовсе свалилось громадное наследство. Что с ним делать? Она и по сей день не знает. Дом в пригороде – шикарный, просторный. Еще одна квартира в центре, по соседству с той, которую они купили для нее. Несколько солидных счетов в банке. Могла бы, ох как могла бы жить так, как ей хочется: не ожидая, не выплакивая, не проклиная. Снова не ушла…
Когда Женька окончательно распоясался и почти перестал бывать дома. Когда практически перестал притрагиваться к ней, целовать, спать с ней. Снова не ушла…
Почему?!
Она тысячу раз задавала себе этот вопрос. И ни разу на него не смогла ответить.
– Хочешь сказать, что любишь меня? – Женька снова выполз из-под одеяла. – Меня, такого гадкого, порочного, необязательного? Хочешь сказать, что любишь?!
Нет, она его не любила. В последнее время ничего, кроме пустоты, изредка тревожимой ненавистью, в ее душе не было.
– Хочешь скажу, почему ты со мной до сих пор?
– Скажи. – Ей и в самом деле стало интересно, что он сам думает по этому поводу.
Он медленно приблизился к ней. Прижался голым телом, таким потным и пыльным, к ее новому платью и, глядя с алчной злобой, прошептал:
– Потому что ты задумала стереть меня, малышка! Стереть, как файлы, которые ты рожаешь от безделья по десятку за день и от которых потом с такой же интенсивностью избавляешься. Ты меня ненавидишь, Жанка! Я это понял сегодня ночью, только сегодня!
Глава 2
Он вдруг позвонил ей этим же днем, начавшимся так отвратительно, и пригласил пообедать где-нибудь вместе.
Жанна даже не сразу сообразила, кто звонит, почему звонит, для чего куда-то зовет. В тот момент ей казалось, что все вокруг стремительно и с оглушительным треском рушится. Она часа два непо-движно просидела, после того как вернулась со школьной линейки и поговорила с Женькой. Просидела, тупо уставившись в одну точку перед собой и почти ничего не соображая.
Женька перед этим носился по квартире, хватал какие-то вещи, комкал их неумело, распихивая по каким-то сумкам. Орал… Он все время орал на нее и обвинял в чем-то страшном. Жанна ничего не понимала. Ее мозг отказывался воспринимать ту ахинею, которую нес муж. И, соответственно, противостоять этому бреду было невозможно.
– Тебе даже в свое оправдание сказать нечего! – Он приблизился к ней так стремительно, что она невольно отшатнулась. – Вот видишь! Видишь, как ты от меня шарахаешься! Это еще один признак! Признак того, что ты меня ненавидишь и мстишь, мстишь, мстишь! Ты же мне одним своим присутствием в моей жизни мстишь! Нет, ну почему ты от меня не ушла?! Тебе же было куда, Жанна!!!
Вот теперь-то она, конечно, об этом страшно жалела.
Нужно было уйти. Нужно было уйти, еще когда только Витяня родился. Тогда, когда Женька только-только начинал стервенеть. Это потом его ночные отлучки уже стали нормой. Это потом он уже не спешил оправдываться и извиняться. Поначалу ведь такого не было. Поначалу он тихонько крался по прихожей, бесшумно отворив входную дверь. Шастал на цыпочках из прихожей в кухню и хватал давно остывший ужин прямо из кастрюль и оглядывался испуганно на дверной проем: не стоит ли она там в ночной сорочке укоризненным изваянием.
Вот тогда и нужно было уходить. Глядишь, опомнился бы. Понял, что потерял, задумался и…
– Женя. – Она вдруг обрела дар речи. – Ответь мне, пожалуйста… Только правду, раз уж все так… Ты… Ты ведь не любил меня никогда, так? Ты женился на мне только из-за того, что я была единственной дочерью состоятельных родителей, так?
Ох что тут началось! Ох как он принялся сквернословить! И в ее адрес, и в адрес ее покойных родителей, и даже нетронутому их наследству досталось, которое Женька, как оказалось, в гробу видел и в белых тапочках.
Но вот что странно. Он не сказал, что не любил ее. Не сказал! Может, все же любил, а? Может, не все так плохо? Может, те годы, что казались ей счастливыми, и в самом деле были такими? Ведь говорил же о любви, говорил, и не раз. И на руках носил по лестнице с первого этажа на шестой, где тогда жила она вместе с родителями. И цветы были, и угар от хмельных ночей под открытым небом. Они тогда…
Да, тогда у них и получился старший Антоша. Никто ни о чем не думал: ни о мерах предосторожности, ни о последствиях. Антоша этими самыми последствиями и стал. Они были рады. И Женька своей радости не скрывал. Все девять месяцев прикладывал ухо к ее растущему животу и слушал с умилением, как брыкается ножкой его еще не родившийся сынок.
Разве можно такое сыграть? Нет…
Она бы точно не смогла.
– Ты все же любил меня. – Вдруг снова подала она голос, когда он, вымотавшись от суетливой беготни по квартире, упал в кресло напротив. – Любил, и еще как! Помнишь, даже пятки мои целовал, хотя я босиком по траве бегала? Женька! Женечка мой… Куда же ты все это подевал?! На кого потратил?! Почему мы это сберечь не смогли, а?!
– Ой, вот только давай без этого, а!!! – Его красивое лицо недовольно скривилось. – Что, когда, почему?! Миллионы семей разводятся, и ничего. Это статистика, ты же ее изучала, должна понимать.
– Это больно, Жень. – Жанна смотрела на мужа и не могла поверить, что видит его в последний раз. – Очень больно! Ты окостенел, а я… Я-то еще не успела, и я не хочу…
– Врешь, дрянь!
И вот тут произошло самое страшное в их совместной жизни. Казалось бы, страшнее уже некуда. Ан нет! Женька – он же мастер на сюрпризы. Он и сейчас его преподнес. Подорвался с кресла, будто взрывной волной подброшенный. Сделал сильный выпад вперед, согнувшись почти пополам, и тут же без лишних телодвижений и переходов с силой ударил ее. Ударил не ладонью, кулаком. Хорошо, что удар пришелся не по лицу, а куда-то в область между виском и ухом, иначе красоваться бы недели три с приличным синяком. Вот бы Дашка Сушилина порадовалась: сегодняшнего выхода в модном платье та ей теперь долго не простит. Все то время, пока шла линейка, Дашка зеленела лицом и кусала губы. Синяк бы ее непременно порадовал. Хорошо, что Женька промахнулся.
– Ты меня ударил?! – тихо прошептала Жанна.
Она зажмурилась от боли и растерянности, сжалась в комок, и даже разрыдаться не смогла, потому что умерла как будто.
Он же никогда не смел ее трогать. Никогда! Даже в минуты самых гнусных скандалов! Когда она, не выдержав, грозила ему разоблачением, он не смел ее трогать. Дунуть в ее сторону опасался. А теперь…
Ударил ее, как мужика. Кулаком в лицо. Может, сейчас начнет бить и ногами?!
Он все еще нависал над ней, дыша ей в лицо тяжело и прерывисто.
– Глянь на меня, жена! Ну-ка глянь! – приказал Женька властно.
Жанна медленно открыла глаза и оглядела его всего от новых носков, в которые он переоделся перед тем, как уйти. До всклокоченных волос, которые с чего-то забыл забрать в хвост.
Да, кстати… Ее муж носил длинные волосы. Господь по нелепости наградил его темными кудрями.
Нет, сначала он, как всякий нормальный мужик, занимающий достаточно высокий пост в областном Управлении внутренних дел, коротко стригся. Злился, когда парикмахерша по неопытности или невнимательности вдруг пропускала какой-нибудь завиток, и тот упрямо дыбился, выбиваясь из короткой строгой прически. Злился, возвращался в парикмахерскую, просил подправить и бегал туда в месяц по два раза. Но потом, насмотревшись всякого гангстерского дерьма и заручившись лицемерными утверждениями слабой половины человечества, что, мол, это сейчас на пике моды, это теперь круто, Женька начал вдруг кудри свои отращивать. И по мере того как они у него отрастали, он сначала заправлял их за уши, а потом принялся убирать в хвост.
Жанна сначала фыркала, возмущалась, но потом смирилась и замолчала. В конце концов, это его голова и распоряжаться ею вправе только он. К тому же этот дурацкий хвост ему жутко шел, делая и в самом деле сексуальным до одури и не таким протокольным, как короткая стрижка. Конечно, она ревновала, но не признать очевидного не могла.
Сейчас Женькины кудри в беспорядке свисали по обе стороны лица. Лицо напряженное, глаза в красных прожилках, как если бы он не спал ночей несколько или плакал. Второе, конечно же, исключается, а к первому ему не привыкать. Нервничает и в самом деле? Неужели и правда все так плохо, и он ничего не выдумал, бегая тут перед ней и собирая вещи?
– Смотри мне в глаза и отвечай! – снова приказал Женька и больно ухватил ее пальцами за подбородок. – Где ты была минувшей ночью?!
– Дома, Женя. Я клянусь тебе, что была дома. Я уже говорила тебе!
Ей было больно оттого, как он держал ее, как смотрел сейчас на нее, о чем спрашивал. В его вопросе не было и тени ревности. Ревнуют того, кого любят. Он ее не… А ведь так и не ответил на ее вопрос, стервец.
– Я спрашивал у консьержа, он сказал, что ты выходила из подъезда в начале первого ночи и вернулась почти через час. Он что же, врет, по-твоему?! Отвечай, где была это время?! Отвечай, или я!..
Он снова замахнулся. Жанна перепугалась, согнулась, спрятав лицо в коленях, и звонким от страха голосом закричала:
– Я была дома! Дома, дома, дома! Оставь меня в покое или… Или я сейчас вызову милицию, дурак!!!
Сначала было тихо. Потом его ступни в новых носках (она подглядывала сквозь щелку между пальцев) медленно двинули прямиком из комнаты. Да еще обе сумки, которые Женька собрал, странным волшебным образом подскочили с пола и, нервно запарив в воздухе, тоже последовали за его носками.
Он взял сумки, мелькнуло у нее в голове. Сейчас он уйдет. И никогда больше не вернется.
Будь у нее силы, она точно побежала бы за ним вдогонку. И упала бы в ноги, обняла бы, прижалась бы и принялась просить. Просить прощения за все то, чего не совершала. Просить не уходить, не бросать ее одну, не оставлять, когда все так плохо. Она точно сделала бы все это, но сил не было. Она ничего не чувствовала: ни рук, ни ног, ни тела, ни сердца. Ничего, кроме тупой ноющей боли в том месте, куда он ударил. Ах да, еще подбородок ныл от его пальцев. Все остальное благополучно отмерло. Как было догонять его в таком невозможном состоянии? Как можно было просить прощения или вообще просить его о чем-то?
Он ушел, хлопнув дверью. Наверное, так принято уходить, подумала Жанна. Она все так же сидела, согнувшись и пряча лицо в коленях. Уходя, непременно нужно сжечь все мосты, наговорить кучу дерьма, ударить, чтобы не появилось нечаянного желания вернуться. А напоследок непременно хлопнуть дверью. Отсечь бездушным деревянным прямоугольником себя теперешнего от себя прошлого. Отсечь непременно с грохотом, чтобы грохот этот долгим набатом гудел в ушах.
Жанна выпрямилась, откинулась на спинку кресла, оглядела комнату и застыла.
А потом раздался телефонный звонок. Она знала, что это не Женька. Он ни за что теперь не позвонит. Это она тоже знала. И трубку брать не хотела. Зачем? Но потом все же ответила и несколько томительных минут слушала, как ее приглашают пообедать вместе.
– Что? Пообедать? – повторила она вслед за знакомым, казалось бы, голосом, но таким чужим и ненужным сейчас, что хоть плачь.
– Да, Жанна, пообедать. Существует такая необходимость у людей – иногда употреблять пищу. И время приема этой пищи называется по-разному. Иногда это завтрак, иногда обед… – не удержались от ехидства на другом конце провода. – Ты чего там?.. Что-нибудь случилось?
Ну вот что ответить? Что?! Что жизнь закончилась с уходом Женьки? Что перед тем, как уйти, он обвинял ее в чудовищных вещах?! Будто не верит и никогда не верил ей?! И что она сама не знает, что для нее страшнее: его уход или его недоверие.
Ее не поймут, это точно.
Перво-наперво потому, как она сама неоднократно изумлялась (вслух причем), почему до сих пор продолжает жить с ним. А потом, если смысла в совместном проживании нет, можно ли мучиться оттого, что тебе не верят? Глупо, наверное. А она мучилась! Он вот ушел и будет думать теперь, что все это она подстроила, что только она во всем виновата. А она ведь…
– У меня все в порядке, – твердо ответила Жанна, когда абонент сделался нетерпеливым и повторил свой вопрос трижды. – Все нормально, Виталь.
– Да? А мне показалось, будто голос у тебя какой-то расстроенный. Так как насчет обеда? У меня как раз свободное время есть, а, Жан?
Свободное время… Свободное время для нее конкретно. Подумаешь! У нее теперь его завались, времени этого. Его и раньше было девать некуда, хоть консервируй вместе с огурцами, которыми с дури забивала полки в гараже. А теперь… Еще через два дня и мальчишки уедут, тогда вообще хоть волком вой.
– Слушай, а через два дня у тебя найдется для меня время, а?
Она сначала спросила, а потом подумала: зачем она его об этом спрашивает. Подумала и тут же поняла, почему именно, и ее понесло:
– Может, мы с тобой отдохнем где-нибудь недельку-другую, Виталик?
– Мы?! С тобой?! Недельку?! Другую?!
Он именно так и говорил, втискивая по огромному вопросительному знаку между каждым своим словом. Огромному такому, жирному вопросительному знаку, который округлой головкой упирался в ствол такого же жирного восклицательного.
– Да, а что? Ты не готов так сразу? – ее несло на крыльях глупой безнадежности. – Зачем тогда позвонил неделю назад? Зачем на обед сейчас приглашаешь? Не поверю ни за что, что для деловой беседы.
– Если даже и так, что такого, – огрызнулся он, но беззлобно, скорее озабоченно.
– Для того, чтобы звонить, нужен повод, так?
– Допустим.
– Вот я и допускаю, что позвонил ты мне по той простой причине, что все еще маешься чувством ущемленного самолюбия. Это, кстати, плохой вариант моих рассуждений.
– Есть и хороший? – снова яду в голосе на трехлитровую банку.
– Ага! Сказать?
– Валяй!
– А хороший вариант – это тот, что ты меня по-прежнему хочешь. Потому и предлагаю тебе уехать куда-нибудь на пару недель. К чему тратить время и деньги на долгое окучивание, обеды, цветы… Финал-то один. – Она немного помолчала и, не дождавшись ответа, закончила с горечью: – Или я что-то перепутала снова, а? У тебя и в самом деле ко мне чисто деловой интерес?
Виталий молчал непозволительно долго. За это время она десять раз могла бы положить трубку и снова застыть в позе опечаленного Сфинкса, только что раздавленного подозрениями и участью брошенной жены. Он чем-то гремел, чем-то щелкал, чертыхался и ворчал неразличимо. Потом все же произнес:
– Ничего ты не перепутала, Жанка! Ничего!!! Я по-прежнему хочу тебя, выходи на улицу, я в машине под твоими окнами.
